Гости поднялись, чокнулись и дружно выпили. Калой поставил свою стопку на место, не дотронувшись. Дали и Матас тоже не стали пить.
Илья Иванович и гости запротестовали. Но так как Дали и Матас никогда не пробовали водки, им заменили ее чихирем. А Калою пришлось хуже. Как он ни отказывался, от него не отступились. Особенно шумели женщины.
— Мужик под притолоку! Косая сажень в плечах! Да коли мы, бабы, стакашками пьем, так тебе ее квартой давить!
И пришлось Калою ради такого случая нарушить свое старое слово и выпить монопольки. С непривычки ему показалось, что в него льется чистый огонь. Но он выпил, не дрогнув, не поморщившись, и вызвал общее одобрение. Потом пили еще, говорили много и хорошо, пели песни. И вот кому-то пришло в голову крикнуть «Горько!»
Калой и обе ингушки не понимали, чего хотят гости. А когда Виты, смущаясь, объяснил им, развеселившийся Калой сказал, что надо делать все, чтоб гости были довольны. И не зная, что это касается только жениха и невесты, обнял свою растерявшуюся Дали и поцеловал при всех. Гости пришли в восторг.
— Ах, чертов Шамиль! — кричали они. — Как целовать — сразу понял!
— Так он же за старое! Небось, когда женился, там некому было кричать «Горько!»
Но не забыли и Виты. Пришлось и ему целовать Матас.
Откуда-то появилась балалайка. Сдвинули в сторону столы, и музыкант заиграл плясовую.
Захмелевшие гости ударили в ладоши. Но никто не решался выйти первым.
— Вера!
— Иди, Вера Владимировна! — слышались голоса.
И высокая, статная жена Ильи Ивановича встала, поправила на плечах платок в красно-желтых цветах и, чуть откинув голову с короной тугой косы, пошла. Пройдя по кругу, она остановилась против мужа и задорно пропела:
|
|
Ох, Илья, для всех Илья,
А для кого — Ильеночек,
Если б сбрил свои усы,
Ты стал бы ангеленочек!..
Э-э-эх!
И снова раздался перебор ее ботинок, а руки, подхватив концы соскользнувшего с плеч платка, повели их в разные стороны.
Илья Иванович покачал головой, расправил рубаху под ремнем, подкрутил ус и лихо кинулся за ней. То он подбивал каблуками под ее мелкую дробь, то шел вприсядку, закидывая руку за голову, то останавливался и рассыпал ладонями треск по груди да по голенищам до самого пола.
— Эх! Давай, давай, давай! — кричали мужчины.
— Не поддайсь! — перебивая их, кричали Вере женщины. Пальцы рвал о струны балалаечник, вздрагивало на стенах пламя в лампах.
Наконец, устав до изнеможения, они оба кинулись на лавки. Но Илья тут же вскочил и, обращаясь к женщинам, нараспев продекламировал:
А не сбрею я усы
И не пойду в святые,
Потому что вы у нас
Уж больно озорные!..
Потом плясали барыню, краковяк, добрались и до лезгинки. На этот раз Калоя просить не пришлось. Он вывел в крут невесту, сплясал с ней, потом с Дали. Гости были в восторге. Большой, он танцевал легко и ловко, так, что не было слышно.
— Ай да Шамиль! Вот это джигит! — кричали ему.
Поздно ночью, когда все уже были сыты и пьяны, Илья Иванович объявил конец.
— Ну вы, мамаевское нашестие! — крикнул он. — Будет! Пора и честь знать!
Когда стали расходиться, он остановился, подумал и, обращаясь к Калою, спросил:
— А ты где сегодня?
Калой сказал, что остановился у Виты.
— Э-э, нет! — запротестовал Илья Иванович. — Где же тут всем в одной хате? Это не пойдет! А ну, Вера, веди ее, а я этого! К нам! К нам! Тут промеж них нам нынче делать нечего! Не гоже! — И он увел от Виты всех гостей.
|
|
По улицам шли, взявшись за руки, с песнями. Дали раскраснелась от чихиря. Ей было удивительно весело и хорошо.
Калой шел и думал: «Какой простой и хороший этот городской народ… Не зря Виты дружит с ними… Но почему ж с казаками так не бывает? — и сам себе ответил: — Нельзя. Землею рассорили нас! А с этими нечего делить…»
У Ильи Ивановича и Веры Владимировны был свой домик в две комнаты с садом. Когда они вошли, дети спали все трое на одной кровати. Два мальчика в одну сторону, а младшая курчавая девчушка — в другую. Старшим было пять и шесть лет, младшей — два годика.
Дали с завистью смотрела на детей.
— А у тебя сколько? — спросила ее хозяйка.
Дали поняла и отрицательно покачала головой. Вера Владимировна пожалела ее, но на этом разговор их оборвался. Дали ни слова не знала по-русски.
Илья Иванович и Калой легли в первой комнате, женщины — во второй. Они закрыли дверь и вскоре уснули. А мужчинам не спалось. Калой неважно чувствовал себя после водки, а хозяин и того хуже. Он принес из кладовой холодного квасу, угостил Калоя, выпил сам. Открыв настежь дверь, расстегнув ворот рубахи, Илья Иванович подсел к окну. Из сада тянуло свежим ветерком.
Ему хотелось поговорить с Калоем, но тот плохо понимал его. И все-таки в конце концов между ними завязалась беседа. Говорили долго и о многом: о жизни в аулах, в городе. Здесь тоже одни вечно бились и не могли выбиться из нужды, а другие, у которых и сила и власть, рвали у них последний кусок из горла и не давали поднять головы. Калой впервые услышал мысли русского человека об этом. Они поразили его. Как они были близки и понятны ему! Но какие это были страшные и мужественные мысли! «Прогнать царя! Прогнать богачей!»
|
|
Глаза Калоя привыкли к темноте, он с удивлением рассматривал Илью. Прямой нос, мужественный подбородок… Как не похож он был сейчас на того беззаботного человека, который совсем недавно плясал в кругу друзей и пел веселые, душевные песни. Илья смотрел в ночной сад и, казалось, видел все, о чем говорил. Голос его звучал резко. Рука, сжатая в кулак, изредка твердо опускалась на подоконник.
Теперь он рассказывал о войне царя с японцами — с народом, у которого узкие глаза.
— Япошки нас бьют, потому что начальников над войском ставят не по уму, а по знатности, по наследству. Воевать не умеют, а народ за них расплачивается: голодает, гибнет на фронте тысячами… Кончать все это пора!
Долго слушал Калой. Потом, когда Илья замолчал, на ломаном языке спросил, каким образом в такой большой стране люди смогут узнать мысли друг друга, чтобы решиться на что-то сообща? Как живущие друг от друга за тысячи верст узнают, что наступил день, когда надо подняться? Кто-то ведь должен быть головой?
Илья Иванович повернулся к Калою, с удивлением посмотрел на него и, стараясь говорить как можно проще, ответил:
— Мысли друг друга люди узнают из книг, из газет. Кто умеет, читает и рассказывает тем, которые не умеют. Те — другим. Так и идут мысли в народ. Вот которые пишут все это — они и есть голова. Они знают все! А когда начнется пожар, восстание, все узнают! Сразу подхватят!
Калой оживился.
— Это правда! — сказал он. — Когда я был мальчишкой, я старшины поле зажигал. Здесь маленький огонек ударил… — Он показал, как он высекал огонь. — Сразом все поле горел!
— Вот! Точно! — обрадовался Илья. — А за что ты старшине петуха пустил?
— Нет, — пояснил Калой, — не петух, огонь… Огонь знаешь? Огонь пустил!
Илья рассмеялся.
— Ну да, огонь! Это у нас говорят: огонь — петух… За что же ты его?
— Наша земля сопсем мала-мала. А он один се земля себе брал. Как казак он!
— Во! В этом вся штука! Один хапает себе все, а другому ничего не достается! Нельзя так! Неправильно.
— Очень неправильно! — согласился Калой.
Уже на рассвете им все-таки пришлось прервать этот большой разговор, и они вздремнули.
Но Калой очень скоро поднялся, разбудил Дали, и они тепло, душевно простились с хозяевами, пообещав приезжать в гости.
Виты и Матас были уже на ногах, когда они постучались к ним. Матас успела привести в порядок комнату, приготовить чай в самоваре. Оказывается, Илья с женой подарили им этот удивительный, блестящий, как солнце, котел, в котором вода и огонь были вместе! Позавтракав, еще раз пожелав Виты и Матас счастья, Калой и Дали пошли домой.
Город только что просыпался. С лязгом открывались ставни, засовы ворот. На площади собирался табун. Торговки спешили с корзинками на базар. Рабочие шли на работу.
На всю эту незнакомую жизнь Дали смотрела с большим интересом. Они шли пешком и вели коней в поводу. На одном из перекрестков со скрежетом и визгом прошел трамвай. Дали он показался настоящим чудовищем. На следующем углу она увидела бассейную будку. Около нее с ведрами толпились люди. С другой стороны будки стояло корыто, в котором извозчики и дрогали поили лошадей.
— И наши сегодня не поены, — заметила Дали.
— За городом в роднике попьют, — отозвался Калой. — Здесь деньги за воду берут.
— Как деньги? — удивилась Дали. — За воду?
— Здесь за все платят, — пояснил Калой, и они пошли дальше. Внезапно над головой Дали раздался могучий удар колокола. За ним второй… Она вместе с конем шарахнулась в сторону и зажала ладонями уши. Взглянув вверх, Дали увидела огромный колокол, в котором язык величиной с оглоблю мотался из стороны в сторону, готовый сорваться на мостовую. Дали кинулась бежать.
— Да ты что, очумела, что ли? — закричал ей вслед Калой.
Она остановилась, поймала коня и пошла, опустив голову. Уже на окраине города ее снова оглушил взревевший поблизости фабричный гудок. Звук этот заполнил и землю и небо. Калой улыбнулся. Дали придержала коня, закинула на шею повод и, вскочив в седло, помчалась галопом. Калою ничего не оставалось, как кинуться ей вдогонку.
— Что с тобой? — спросил он ее, когда они поравнялись на выгоне.
— Ничего, — уже спокойно ответила Дали. — Со вчерашнего дня я наелась этим городом вот так! — Она провела пальцем по шее. — Или в нем живут только глухие? И бог у них глухой, что ли? Матас через неделю дурочкой станет! Чтоб им огнем сгореть!
Калой расхохотался.
— Не бойся. За неделю привыкнет! И ты привыкла бы.
Некоторое время они ехали молча.
— Может быть, — откликнулась Дали. — Только я не знаю, зачем нужно привыкать к этому? Ведь есть места на земле, где можно жить спокойно…
Она расправила шаровары и платье.
— Давай поторопимся, пока нет на дороге людей! — озорно взглянув на мужа, предложила она. И, подравняв коней, они рысью помчались в родные горы.
А Матас по-настоящему чувствовала себя хорошо. В воскресенье открылась ярмарка. День выдался солнечный, ясный. Еще в субботу Виты купил ей обнову: бархатный жакет фиолетового цвета, полуботинки с пуговицами из стеклянных алмазиков и кашемировый платок с красно-зелеными цветами.
Под этот жакет Матас надела свое самое лучшее, атласное платье цвета спелой вишни, и они отправились гулять. На Виты был черный костюм, хромовые сапоги, черный картуз и белоснежная рубаха.
— Мы во всем, как они! — заметила Матас, глядя на русскую публику. — Наши не узнали бы!
Виты сказал, чтоб она взяла его под руку. Она засмущалась, но все же подсунула руку кренделем под его локоть. Это было очень кстати, потому что без привычки сразу с чувяк встать на наборный, высокий каблук было не менее сложно, чем влезть на ходули. Но она изо всех сил пыталась не подать виду, что ей тяжело, и шла, стараясь перенять походку городских.
Ярмарка поразила ее многоголосьем, шумом и невиданным скоплением народа и подвод.
— Если б раньше мне сказали, что на свете столько людей, я бы не поверила! — говорила она Виты, судорожно схватившись за него, чтоб не потеряться в толпе.
Подводы, палатки, лавки и магазины стояли длинными рядами. Продавцы на все лады и на всех языках зазывали покупателей. На помосте возле балагана гремел большой барабан и ухала труба. Под звуки шарманки и звон тарелок вертелись перекидные качели и карусель. Где-то за спиной гудели гусли и гнусавил слепец. Хмельные голоса горланили песни. Мелькали ленты, звенели монисты, визжали на разные голоса свистульки.
У Матас рябило в глазах. Кружилась голова.
Виты угощал ее пончиками. Поил лимонадом. Катал на карусели, на перекидных качелях. Матас измучилась. Но она видела, какое удовольствие доставляет Виты показывать ей все эти новости, и, превозмогая усталость, с улыбкой шла за ним. Уже на пути домой им повстречались люди, танцевавшие под гармонь. А при выходе с ярмарочной площади они увидели большую толпу, в центре которой пели два бородатых солдата. Один из них был слепой, другой — без руки. Толпа с глубоким сочувствием слушала их. Лица мужчин были хмуры. Женщины вытирали слезы.
— Что случилось? О чем они? — тихо спросила Матас у мужа.
Виты не сразу ответил. Он постоял, послушал. А когда солдаты умолкли, вместе с другими подошел и бросил в их шапку пятак. Солдаты крестились и кланялись народу.
Виты и Матас выбрались на улицу. Было за полдень. Они дошли до сквера, сели в тени на скамейку. И тогда Виты сказал, что сейчас где-то далеко, на краю государства, идет война. Воюет Россия с народом, который называется «япошка». Япошка похож на ногайцев, только говорят, они очень злые и маленького роста.
Эти солдаты воевали против них, и япошка отрезал одному из них руку, а другому выколол глаза. Солдаты пели о том, как ночью враги тайно подкрались к русским кораблям и русские солдаты бились, пока не умерли все до единого.
— А если они победят царя, они всем будут выкалывать глаза и резать руки? — со страхом спросила Матас. — И почему русские танцуют и поют, когда там у них война?
— Много их. Одни воюют, другие пляшут и поют. Они не боятся япошку.
К вечеру Виты и Матас добрались до дому. Виты умылся и, переодевшись, лег отдохнуть, а Матас сняла свои обновы, почистила и любовно сложила в сундук. Старые чувяки показались ей милее самых дорогих ботинок. Она принялась разогревать обед. Из всего, что она видела за этот день, ее поразили эти два бородатых солдата. И она снова и снова возвращалась к рассказу Виты о войне.
А еще больше ее удивило, что в русских войсках против япошки сражаются отряды от всех народов и даже от ингушей.
— Что же это за люди, что их столько народов не могут победить?
— Япошка дерется около своих ворот, а нашим надо полгода пешком до них добираться, — ответил Виты.
— Говорят, — сказал он, — один ингуш прислал домой такое письмо: «Мы каждый день стреляем вперед, а идем назад. Ночью возвращаемся и ищем у убитых, чего бы поесть. Но наши лошади боятся к мертвецам подходить, пятятся, храпят. Когда одному всаднику не удалось дотянуться обобрать убитого, он так разозлился, что встал и во весь голос обругал коня: „Если от живых япошков я бегу, а от мертвых ты шарахаешься, я не знаю, кто царя Николая в таком случае будет спасать!“ Япошки услышали его и открыли такой огонь, что чуть всех ингушей не перебили. Те едва на конях спаслись».
Матас, затаив дыхание, слушала рассказы мужа.
— Эти ингуши попадут в ад! — сказала она печально, опустив свои большие веки. — Разве можно воровать с покойников! Грех это!
Виты усмехнулся.
— Говорят, они там всех собак и даже крыс поели! Народу много. А еды нет! И взять негде! Они и так уже в аду, хоть и на земле!
Спать легли рано, сразу после ужина. Усталость быстро проходила. Матас обняла Виты:
— Чего только не увидела я! И все за один лишь день! А ведь могла умереть, не зная и не ведая ничего, если б не ты!.. Тебя Бог мне послал…
Калой и Дали очень поздно приехали к себе. Они проспали ночь и большую часть следующего дня. И только вечером, узнав об их возвращении, к ним начали сходиться соседи.
Поездка в город всегда была событием в ауле. Вот и на этот раз народ шел к Калою за «новым хабаром». А хабар у него действительно был новый. И, не дожидаясь, когда люди соберутся, он за многими сам послал Орци.
Погода испортилась. Пошел дождь. Один из тех холодных, осенних дождей с резкими порывами ветра, который однажды, смешавшись с мокрым снегом, неожиданно возвещает о начале зимы.
Калой приглашал людей на нары, сажал вокруг очага. Те, что помоложе, стояли.
Последним пришел Иналук. Он стряхнул в стороне мокрую папаху и продвинулся к огню.
— Погодка! — сказал он, поеживаясь. — В такую ночь даже за отца мстить не выйдешь!
— Дай Бог, чтоб никому из нас это не привелось, — суеверно воскликнул кто-то.
Когда большинство друзей и соседей собралось, Калой со всеми подробностями рассказал им, что было в городе. Люди слушали его с жадностью. Изредка кто-нибудь вставлял словечко, и снова звучал голос хозяина.
— Но все это мог бы вам рассказать любой, кто привез на базар хоть пару головок сыра, — сказал в заключение он. — А вот то, что я услышал в доме моего нового друга Ильи, — это… — он обвел всех многозначительным взглядом, — настоящий хабар! Не тот, что можно услышать и забыть, а тот, который, раз услышав, не забудешь, пока не уляжешься в землю!
— О! — удивленно воскликнули горцы. — Не мучай нас, расскажи, ради Бога!
— Илья — это рабочий человек. Но он умеет читать книги. Он читает книги таких людей, которых все знают! Мы не спали целую ночь. Илья рассказывал, что в России простые люди очень бедно живут, много работают, мало получают. У земледельцев земли нет. А у помещиков по многу тысяч десятин!
— Вот так новость! Хабар! Это каждому известно! — заметил один из присутствующих. Остальные неодобрительно посмотрели в его сторону, а Калой сделал вид, будто не услышал его.
— Я Илье говорю: мы тоже так живем. У одних — все, у других — ничего! А он, не отвечая мне, дальше говорит: «В России большой пожар. Люди с неправильными глазами напали на нее и хотят отнять синюю Сибирь. Царь сидит дома, а его генералы плохо воюют. Народ гибнет. Обиделся русский народ на царя…»
Калой встал от волнения.
— Русские решили в один день всех помещиков и князей арестовать… Самого царя арестовать. И посадить всех набахте[128].
— Ого! Вот это да!
— Да он сам всех их в синей Сибири убьет!
— Подождите вы, дайте дослушать, — одновременно зашумели эгиаульцы.
Калой выждал, пока все стихли.
— Я Илье говорю: как же это вы без царя будете? У пчел матка есть. У баранов — козел впереди. Журавлей и то вожаки водят! А как же вы? А он мне отвечает: «А мы, как вы… Как ингуши будем! Где у вас царь? Не было у вас царя! Даже князя не захотели вы себе выбрать. Мне Виты рассказывал, как это было. И молодцы. Вам теперь немного осталось: богачей своих под зад чувяком, от казаков земли — назад! И все. Жить будете!»
— Ох, и умный он, этот твой Илья! — не выдержал Иналук. — Это бы и я мог посоветовать. Сказать легко, а сделать как? Вон она, тронь гойтемировскую землю… Солдаты все башни за него повзрывают, это тебе одно. Родня его кровную месть объявит, это тебе другое. А казаки? Случайно, от них же отбиваясь, одного зацепишь, так десятка своих недосчитаешься, на каторгу сошлют! Забыл, как два года тому назад кара-булакский атаман со своими дружками за один месяц два раза ограбил аул Яндыре? А в прошлом году что сделали с Экажконьги-Юртом? Армия в несколько сот человек с самим Сунженским атаманом окружила, ограбила село, увела людей в каторгу… Это знает твой Илья или нет? Хорош друг!
— Правильно! — поддержал народ Иналука.
— Что правильно? — взорвался Калой. — Я сам знаю, что правильно. А кто говорит вам: зажмурьтесь и прыгайте с кручи? Нам говорят: знайте, не все русские за царя. Не все русские против вас! Не все русские сладко едят, мягко спят! Не все собираются век в ярме ходить… Они говорят: «Когда мы поднимемся и сбросим с плеч свой груз, не зевайте! Вы нам поможете, мы — вам!» Что в этом плохого? — Никто Калою не возразил. — Конечно, одни мы ничего не можем. Но когда нам говорят, что мир будет меняться, надо прислушиваться! Думать надо!
Долго в эту ночь шел в башне Калоя спор о жизни. И в конце концов все сошлись на одном: если в России начнется пожар, горцам надо подниматься, сообща бросить в это пламя и свою охапку хворосту.
Это была первая искра надежды, которую занес в горы ветер нараставшей в России бури. Искра, которой суждено было позже разгореться в сердцах людей и повести их на борьбу за лучшую жизнь.
Уже несколько лет кое-кому из горцев удавалось арендовать земли у зажиточных казаков. И хоть это обходилось недешево, все же что-то из урожая оставалось и землепашцу. И на этот раз к весне приехал в Гойтемир-Юрт Чаборз и предложил людям горского общества свою помощь. Он сказал, что может достать всю землю для аренды в одном месте, около аула Галашки, у одного хозяина.
Желающих оказалось очень много. Люди продавали скотину, занимали друг у друга деньги. За десятину платили по пятнадцать рублей. Рады были взять и за столько, потому что земли, о которых говорил старшина, находились недалеко от гор, а главное, работать рядом, друг около друга, намного безопаснее. И никто не знал, что Чаборз платит хозяину всего по десять рублей за десятину, а барыш забирает себе.
Пришло время пахоты. Орци и Гота остались работать в горах, а Калой и Дали выехали на арендованный участок. Пахали в супряге с Иналуком на быках, жили в землянке.
Однажды пришел родственник из Галашек и пригласил их к себе в гости. Когда стемнело, поручив соседям присмотреть за скотиной, Калой, Дали и Иналук отправились в село. Родственник принял их, угостил настоящим городским чаем, а потом предложил пойти к соседу, послушать юношу-ингуша, который уже третий раз приезжает из города и рассказывает людям новые хабары.
Братья согласились и, оставив Дали беседовать с хозяйкой, пошли.
Сакля, куда их привели, была небольшой. Под навесом две комнаты: одна жилая, другая кунацкая. В каждую — отдельная дверь. Потолки из жердей. Поверх наката — глина.
Когда братья Эги вслед за своим родственником вошли, все, кто находился в кунацкой (а там был хозяин и четверо его соседей), поднялись. После приветствий хозяин сказал, что гость из города скоро придет.
— То, что он говорит, если захотите, вы можете рассказать другим. Но прошу не рассказывать про мой дом и про тех людей, которые здесь будут. Власть зла сейчас на всех, а иметь с ней дело, думаю вы меня поймете, никому нет охоты.
Он вышел.
Калой оглядел присутствующих. Двое пожилых. Бороды с проседью. Двое других — помоложе. Руки у всех загрубевшие от сохи и топора. Из тех, которые тонкими пальцами умеют делать только одну работу — считать деньги, тут не было никого.
Вскоре хозяин вернулся, в сопровождении молодого человека, одетого по-русски: в длинные брюки и куртку с металлическими пуговицами от верха до самого низа. Из-под высокого воротника выглядывал второй — чисто белый. У гостя было кавказское лицо, нос с небольшой горбинкой. На голове фуражка. Когда он снял ее, на лоб упала густая шевелюра волос. Эти волосы испортили хорошее впечатление, которое он произвел на Калоя. Сам Калой в последнее время голову брил и носил короткую стриженую бороду. У него даже с Виты был по этому поводу спор. Из городских ингушей редко кто не носил волос еще и потому, что мусульман за бритую голову дразнили «гололобыми».
«Лет двадцать — двадцать пять, — подумал Калой. — А глаза умные».
Молодой человек по просьбе старших сел, хотя по всем правилам должен был здесь только стоять.
Разговор, как обычно, начался с обмена приветствиями. Хозяин сказал, что зовут гостя Мухтаром, и беседа началась.
Мухтар говорил хорошо, складно. Он сразу завладел вниманием горцев, и Калой позабыл даже о его длинных волосах. Мухтар рассказал о войне, о том, что народ не хочет воевать. Что ему и так жить нелегко. Горцы впервые услышали, что есть люди, которые называют себя партией. Что таких людей много, а будет еще больше. Партия говорит народу правду о царе, зовет бороться за лучшую жизнь. Он рассказал, как по приказу царя в начале этого года была расстреляна в Петербурге демонстрация рабочих, как убили там и ранили более трех тысяч человек! Эта новость очень удивила горцев, взволновала их.
Они разом заговорили. Возмущению их и вопросам не было конца.
«Зачем пошли рабочие к царю? Почему его никто не убил? Большой ли у него род? Что говорят те, которые партия?» И Мухтар отвечал горячо, призывал горцев тоже бороться против царских слуг, требовать назад свои земли, леса, требовать, чтоб уменьшили налоги и оградили от произвола атаманов.
Уже было поздно. Пришла пора расходиться, когда Калой обратился к Мухтару.
— Тебе спасибо, молодой человек, — сказал он. — Не знаю, как другим, а мне ты передал много ума. Все, что ты говорил, я принимаю. Когда ты вернешься в город, где живут люди из рода партия, ты скажи им, что среди нас есть такие, которые их не подведут! Если они хотят поделить землю на всех, если они хотят, чтобы рабочий работал хоть немного меньше, — а я знаю, какая у них работа, там у меня брат Виты, — если они говорят, что ингуши, осетины, русские и все люди должны быть в одинаковом почете, это хорошие люди и с ними надо иметь дело. Правда, они хотят еще убрать царя. Тут мы не сможем помочь. Если пообещать, будет обман. До него нам не добраться. Но если б мы могли увидеть его на расстоянии выстрела, воллаги[129], за этих убитых людей я бы сам продырявил его башку! Скажи, пожалуйста, — продолжал Калой, — как ты сумел, выучиться? Если б у нас было таких, как ты, десять человек, мы тоже среди людей людьми считались бы!
Мухтару пришлось рассказать собравшимся о себе. Его дядя был в детстве увезен в Россию заложником. Их русские называли аманатами. Аманатов кормили, поили, одевали, учили.
— Так мой дядя выучился и стал юристом, человеком, который знает законы. Он служил в городе, зарабатывал хорошо и отдал всех своих племянников в учение. Вот мы и учимся, — закончил Мухтар.
— Да отплатит ему Аллах за его доброту! — воскликнул Иналук, который с большим уважением глядел на Мухтара. — Хоть бы ты к нам в горы приехал, рассказал людям… Вот обрадовались бы!
— В этом году не смогу. Мне скоро в Петербург возвращаться. Там много дел сейчас, — ответил Мухтар. — Но в следующий приезд обязательно заберусь к вам!
Братья возвратились в землянки. Надо было спать. Дали, видно, уже легла, а Калой и Иналук все не могли успокоиться, вспоминали беседу с Мухтаром и прикидывали, может ли что-нибудь выйти из того, что задумали люди, которые называются партия…
Этот год был не таким, как другие. Горцы, у которых прежде вся жизнь проходила в заботах о работе, о пропитании, во взаимных столкновениях и междоусобицах, стали интересоваться событиями в далекой России, правами одних и бесправием других людей и мыслить о том, как изменить жизнь.
Эти мысли шли из города. Разными путями и тропами добирались они до самых отдаленных уголков края, забирались в ущелья, в горы.
В середине лета стало известно, что где-то около Владикавказа группа ингушских всадников столкнулась с отрядом стражников. С обеих сторон были раненые.
В месяц этинг, в пору сенокоса, пришла весть о том, что плоскостные ингушские общества во главе с Плиевским и Яндырским послали выборных к начальнику области с просьбой выделить ингушей из казачьего Сунженского округа.
Не успела весть облететь аулы, как пришла другая: просьба обществ принята. Для ингушей открыт новый, свой округ — Назрановский.
Это была удивительная, обнадеживающая новость. Значит, не здорово живет начальство, если соглашается на просьбы и пожелания народа!
И тогда горские общества тоже решили подать свой голос. Они отрядили по человеку от аула в город и там с помощью защитника написали бумагу начальнику области. Они просили вернуть им земли, отобранные в казну царя и для поселения станичников, или дать новые наделы из свободных казенных земель.
Эти горцы побывали в гостях у Виты.
Матас уже привыкла к городской жизни, но очень боялась за мужа.
— Он часто задерживается на собраниях. Очень встревожен. Правда, меня он старается оградить от своих, мужских дел и волнений, да разве я сама не чувствую, — говорила она.
За год Матас научилась понимать русский язык. От женщин-соседок и из случайных разговоров на базаре она знала, что в городе неспокойно, знала много и других новостей. Она рассказала гостям, что враг япошка одолел царя и отнял у России кусок земли.
Тревожные вести увезли горцы в аулы.
А Виты участвовал в демонстрации, бастовал. Против забастовок Матас не возражала. В это время Виты бывал дома, с нею. О потере его заработка она тоже не особенно беспокоилась, потому что умела приработать иглой, и на жизнь им хватало.
А то, куда поворачивались эти дела, она поняла позже, когда несколько раз на ее глазах на базаре толпа каких-то головорезов избивала евреев и ингушей. Она слышала, как, рассвирепев, они кричали, что только жиды да басурмане повинны во всех беспорядках России. И Матас стало страшно. Ей захотелось назад, в горы. Уйти и спрятаться от этой злости. Но приходили Илья, Вера. Вместе с Виты они смеялись над ее тревогой, говорили, что скоро не будет царя, что народ установит свои порядки, и Матас верила им и стыдилась своих опасений.
Однажды вечером Виты взял ее с собой к Илье Ивановичу. Там их уже ждало несколько человек, среди которых были грузины, армяне, осетины. Вера Владимировна подала чай. Матас с трудом догадывалась, о чем толковали эти взволнованные, серьезные мужчины. Поняла: царь прислал какую-то бумагу — «манифест», в ней он обещал защищать каждого человека от беззакония, разрешал верить в Ису, Мухаммеда и говорить против начальников, не боясь наказания. Он обещал собрать умных людей всей России, чтобы они думали вместе с ним, как лучше управлять народом.
И Матас решила: «Какой хороший царь, зачем его убивать? Чем еще недовольны эти люди?» И, как бы отвечая на ее мысли, заговорил Илья. Царь хочет обмануть народ этой бумагой, успокоить его, собраться с силами и ударить тех, кто шел против него.