Ярослав Голованов
Дорога на космодром
Сначала неизбежно идут: мысль, фантазия, сказка.
За ними шествует научный расчет,
и уже, в конце концов, исполнение венчает мысль.
К. Э. Циолковский
Это еще не песчаная пустыня, но уже и не степь – Байконур. Только весной, буквально на несколько дней земля становится зеленой, и тогда, глядя на красные искры маленьких диких тюльпанов, трудно поверить, что солнце победит – убьет эту жизнь, расколет землю сеткой тонких трещин, и вместо ласковой волнистой прохлады оденет ее в корявую чешую такыра, куски которого с чуть загнутыми кверху краями похожи на кору старой ели.
Короткая весна давно прошла. Ветер приносит к обочинам шоссе колючие шары перекати-поля – так море прибивает к пирсу ненужные ему щепки. Шоссе петляет между пологими холмами, опускается и поднимается, открывая новые просторы. Иногда ненадолго выплывают вдали зыбкие в горячем мареве маленькие силуэты нацеленных в зенит радиотелескопов, похожие на вазочки для мороженого, и тут же быстро задвигаются скользящим перед глазами горизонтом. Потом асфальтовая лента выпрямляется, впереди видны белые строения, но я не смотрю вперед, знаю: сейчас справа из-за холма покажется стоящая на старте космическая ракета. Вот сейчас, рядом с тоненькой ажурной вышкой, на которой крепят прожекторы и киносъемочные автоматы. Вот она! Сколько лет прошло, а каждый раз ждешь этого мига…
Сегодня в космос улетают космонавты, новый экипаж, мои старые и добрые друзья. Мы много лет знакомы, и, конечно, я волнуюсь, да и они тоже волнуются, но волнения у нас разные, любой космонавт подтвердит, что провожать труднее, чем улетать. Старт сегодня самый обычный, ничего «исключительного» в их программе нет. Просто улетают люди работать в космос.
Сейчас, наверное, уже наклеили на них все биодатчики и кончают одевать. В скафандре, с его неподвижной шеей, самый ловкий человек кажется неуклюжим, и есть что-то медвежье в походке космонавтов, когда идут они к своему автобусу, внутри которого мягко гудит мощный кондиционер. Поехали. В широкие чистые окна бьет яркое солнце, свистит жаркий ветер, и радостно бежит вперед, к ракете, их дорога, дорога на космодром. О чем они думают сейчас?…
Луций Анней Сенека – мудрец и воспитатель малолетнего Нерона – сказал однажды, что если бы на Земле было только одно место, откуда можно наблюдать звезды, к нему непрерывно со всех концов стекались бы люди. Сколько веков прошло, как умер философ, а психология человеческая не изменилась: и сейчас люди шли бы непрерывной чередой к этому месту. Потому что человек не может не видеть звезд.
Человек поднялся в космос прежде всего потому, что он Человек, что такой полет, враждебный его телу, желанен его душе, что полет этот подготовлен всей историей Человека, всеми предыдущими его победами над силами природы. Человек не мог не открыть Америки – и в море ушли каравеллы Христофора Колумба, не мог не убедиться, что Земля – шар, – и невиданным своим упорством пробил дорогу в Великий океан Фернандо Магеллан. Человек не мог не научиться летать выше облаков и опускаться в океанские пучины. Мифы не знают пределов фантазии, в мифах можно было придумать самую фантастическую, самую умную машину и научить ее летать подобно птице, но в мифах летал Икар – Человек. «Восток» мог вместить множество приборов и датчиков, но в кресло «Востока» сел Гагарин – Человек.
Почему я говорю, что человеческая психология не изменилась со времен Сенеки? Потому, что, мне кажется, нет на нашей планете человека, который хотя бы раз в жизни, подняв лицо к небу, не разглядывал бы звезды, не задавал бы себе простые и вечные вопросы: что это? Где начало и где конец этой серебряной пыли? Что сам я значу, какое место занимаю в этой черной бездне и есть ли ей дело до меня, моих радостей и бед, до всей моей жизни?…
Разве вы не думали так?
Я помню глубокое черное небо сибирской зимы. Звезды щурились от мороза, яркие, как в планетарии. Правда, тогда я еще не знал, какие звезды бывают в планетарии. Я смотрел в небо и думал о Вселенной и о себе. Было это в городе Омске, в декабре 1941 года. Шла война, наверное, самые тяжкие ее дни. В школе учителя рассказывали обо всем как-то отрешенно, бесстрастно, потому что ни учителей, ни учеников не могла интересовать битва при Фермопилах, когда шла битва под Москвой. Интересовало всех только одно: сводки с фронта, которые читал по радио гордым и скорбным голосом диктор Левитан.
Я был маленький мальчик, но помню взрослое чувство той поры: прошлого не существовало, было только настоящее и будущее. Мама очень плакала, когда фашисты взяли Калинин. Но я был совершенно уверен, что Москву мы не отдадим никогда и что победа обязательно будет за нами. Просто невозможно было представить себе, что случится иначе, – мы не могли не победить. Теперь я знаю: мы победили потому, что так думал весь народ.
Неподалеку от нас в ту зиму жил эвакуированный из Ленинграда мальчик Володя – никак не могу вспомнить его фамилию, а надо бы… Мы подружились быстро, потому что я тоже был «вакуированный», как называли нас тетки на базаре, у которых мы покупали жмых – главное лакомство всех ребятишек зимы сорок первого года. (Я и сейчас не знаю, что это был за жмых – желтые в крапинку и твердые как камень маленькие брикетики, которые можно было сосать очень долго. В слюне угадывался привкус семечек подсолнуха. Проявлением щедрости и великодушия считалось, если ты давал пососать жмых товарищу или малышу. На время, конечно.) Вы сегодня не можете себе представить, как мы хотели есть, как мы всегда хотели есть!…
Вот этот самый мальчик Володя и дал мне той зимой книжку «Аэлита». Я читал ее, сидя у раскрытой дверцы маленькой круглой железной печки, величиной с ведро, которая стояла посередине комнаты. Под потолком шла в окно железная труба, а на стыках трубы на проволочках висели консервные банки, потому что из стыков капала какая-то бурая вонючая жидкость. Печки эти, кажется еще со времен гражданской войны, окрестили «буржуйками», – все, что угодно, но нечто буржуазное отыскать в этом убогом сооружении было трудно. Если подбрасывать щепки, «буржуйка» быстро раскалялась, наливалась ярким малиновым светом, но чуть гасла – сразу становилось холодно. Мама жаловалась соседям, что «буржуйка» скверно держит тепло.
«Аэлиту» я читал у открытой дверцы «буржуйки». Я был оглушен этой книгой: люди летели на Марс! Я никогда не видел улицы Красных Зорь в Ленинграде, где инженер Лось повесил объявление, которое приглашало желающих принять участие в межпланетном путешествии, но она казалась мне точь-в-точь похожей на засыпанную снегом Тарскую улицу, где жили мы в Омске. Как я мечтал увидеть такое объявление! Мы бы сменяли на базаре мамин оренбургский платок на перловую крупу, попросили бы на несколько дней вперед хлебный паек, в крайнем случае, мукой бы взяли или даже пирогами с черникой – их выдавали иногда вместо хлеба, – да если такое дело, можно под залог всю хлебную карточку отдать – зачем брать на Марс карточки, ведь по земным карточкам там наверняка не отоваривают, – оставили бы ее под залог и полетели бы!…
Я не нашел на Тарской улице объявления инженера Лося. Инженер Лось был занят в ту зиму другими делами. Уже шел среди людей тихий радостный слушок, что есть у нас на фронте фантастической силы огненная пушка «катюша», перед которой ничто не может устоять, и что именно с этой «катюшей» погнали от Москвы фашистов, первый раз повернули их дикую силу вспять.
Я помню, мы сидели на кухне у черной бумажной тарелки репродуктора (теперь такой нигде и не найдешь, почти музейная вещь) и слушали ликующего Левитана, который рассказывал нам и всему миру о разгроме немцев под Москвой, а потом передавали марши, и мама моя плакала от радости…
– Вот погоди, – говорил я в ту зиму Володе, – кончится война, и мы полетим на Марс. Мы обязательно полетим на Марс.
– Да, – кивал он. – Конечно, полетим. Из Ленинграда. Ведь в «Аэлите» летят из Ленинграда…
Его сердце изболелось от тоски по родному городу…
Мог ли я – маленький голодный пророк – знать, что не пройдет и двух десятков лет, и я буду сидеть на большущей трехэтажной этажерке из металлических труб, специально построенной для журналистов в аэропорту Внуково, и к красной ковровой дорожке медленно, как большой пароход, причалит Ил-18, и по трапу быстро и четко спустится майор, имя которого знала уже вся планета Земля. Гагарин бодро шагал по красной ковровой дорожке, и все мы на своей этажерке сразу увидели, что на одном его ботинке развязался шнурок, шнурок болтался, а я шептал молитвы и заклинал всех богов, чтобы он не наступил на этот шнурок, потому что произошла бы величайшая несправедливость в истории человечества, если бы Гагарин споткнулся на красной ковровой дорожке!
И он не споткнулся. Он шел – бодрый и радостный, самый счастливый человек на всей планете в ту минуту, и оркестр играл замечательный марш «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…».
Меньше двадцати лет разделяет тот марш из черного репродуктора и этот, на Внуковском аэродроме! Меньше чем через двадцать лет моя страна, ценою самых страшных жертв в истории человечества победившая в самой страшной войне, поднялась из кровавых руин и открыла прекраснейшую страницу истории, обозначив рождение новой эры – эры покорения человеком космического пространства. Гагарин заставил всех еще больше гордиться своей Родиной, он показал всему миру, на что способен человек, он расширил границы нашей воли, смелости, упорства и укрепил в людях величайшую оптимистическую силу – сознание беспредельности грядущих возможностей. Он был первым, кто прошел дорогой на космодром. Но я убежден: наша радость была бы самодовольной, а наша гордость – ущербной, если бы мы в дни самых высоких космических триумфов забыли бы прошлое, тех, кто приблизил час великих побед, тех, кто построил для счастливого майора, для всех нас, советских людей и людей всех континентов, дорогу на космодром.
После того как космический корабль землян впервые облетел вокруг Луны, его командир Фрэнк Борман сказал:
– Полет наш стал возможным благодаря работе тысяч людей. И не только в Соединенных Штатах. Без первого искусственного спутника Земли и полета Юрия Гагарина, без исследований ученых многих стран полеты к Луне не могли бы состояться… Земля действительно очень маленькая планета, мы в этом воочию убедились, и земляне – ее жители – должны объединиться перед лицом космоса. Освоение космического пространства – это задача всего человечества, а не только отдельных стран.
Фрэнку было всего три года, он жил в маленьком городке Гёри в далеком штате Индиана, когда великий Циолковский, тогда совсем уже старый, написал юношески страстные, трепетные, прекрасные слова. Они адресованы маленькому Фрэнку, будущему командиру «Аполлона-8», и еще не родившемуся командиру «Востока», и моим товарищам, которые улетают сегодня на работу в космос, и вам, тем, которые улетят туда завтра, и тем, которые останутся на Земле.
«В мои годы умирают, и я боюсь, что вы уйдете из этой жизни с горестью в сердце, не узнав от меня, что вас ожидает непрерывная радость, – писал Константин Эдуардович. – Мне хочется, чтобы эта жизнь ваша была светлой мечтой будущего никогда не кончающегося счастья…
Я хочу привести вас в восторг от созерцания Вселенной, от ожидающей всех судьбы, от чудесной истории прошедшего и будущего каждого атома. Это увеличит ваше здоровье, удлинит жизнь и даст силу терпеть превратности судьбы…»
Цель Циолковского – не полет в космос, не высадка на Луну, не даже освоение околосолнечного пространства. Цель несравненно более высокая – счастье человечества.
Дорогу на космодром проложили сравнительно недавно – и четверти века не прошло, – а строили тысячелетия. И эта книга – рассказ о строителях этой дороги. Об их мечтах и опытах, об их открытиях и заблуждениях, ошибках и свершениях. Да, да, о заблуждениях тоже надо непременно рассказать. История заблуждений – очень поучительная история. Я бы не хотел идеализировать своих героев. Было и упорство в заблуждениях, и честолюбивый авантюризм, и даже преступное желание отмежевать свои работы от целей, достижению которых эти работы призваны были служить. Это были очень разные люди, вы увидите. Они родились в разное время, исповедовали разные взгляды, жили в разных странах, на разных континентах. Их разъединяет многое. Но лучших, честнейших, благороднейших, вне зависимости от того, когда и где они жили, объединяют вселенские заботы, о которых так хорошо написал Циолковский. Эти люди – революционеры в науке и технике, – создавая новое, были устремлены в будущее, думали о будущем, тревожились за будущее. Лучшие из них в своих мечтах и проектах мысленно жили вместе с нами, в нашем времени. И я хочу, чтобы вы почувствовали себя звеном единой цепи мысли, опыта и дела, новой молодой рабочей сменой, которая продолжает великую стройку человечества - дорогу на космодром. Мне хочется, чтобы, увидев сообщение о запуске очередного искусственного спутника Земли, вы не отложили бы равнодушно в сторону газету, а задумались, на миг удивились и сказали бы себе: «А ведь это чудо!…» Мне хочется, чтобы, глядя на телевизионный экран во время прямой передачи из космоса, вы волновались за этих людей на экране; хочется, чтобы, увидев ни с чем не сравнимое зрелище старта гигантской ракеты, вы на секунду ощутили острый восторг победы. И даже в ракете неодушевленной, на вершине которой нет человека, такого ранимого и слабого, такого сильного и всемогущего, – даже в такой ракете, под обтекателем которой свернулся, как бутон цветка, межпланетный автомат, ждущий минуты, когда живая сила распрямит хлысты антенн и развернет плетеные чашки его локаторов, даже в такой ракете скрыто чудо. Конечно, неодушевленное потому еще называется неодушевленным, что оно не может захватить нашу душу, и, конечно, нелепо переживать за какую-то пусть очень «умную» и дорогую, но все-таки чужую для вас машину: не вы ее сделали, не вы запускали, не вы встречали, если положено ей вернуться. Но мне хочется, чтобы и тогда вы почувствовали ее немного своей. Ведь она наша, ее построили люди, значит, она и ваша тоже, пусть немного.
Мы привыкли к космическим полетам. Такова натура человеческая, ничего тут не сделаешь. Но какие бы грандиозные свершения ни ожидали нас в будущем, и как громко ни звучали бы в домах детей наших и внуков космические марши, и как бы мы ни привыкли к ним – в сердцах наших вечно должен жить блестящий шар, открывший новую эру, и улыбка Гагарина. Только тогда никогда не зарастут тропинки к тому месту на Земле, откуда видны звезды.
Мне хочется, чтобы вы связали все грандиозные достижения науки и техники, современниками которых вы являетесь, с делами давно минувшими и сами устремили их в грядущее, потому что этим вы проверите значительность настоящего. И если это случится – цель книжки будет достигнута.
Мечта
Все, что в мире создано великого, порождено творческой мечтой.
Жюль Верн
Глава 1
Крылья Икара
Очень хорошо все себе представляю.
Дедал летел правее, почти у самой воды, его тень бежала по гребешкам волн, и главной заботой его было – не задеть за эти гребешки, иначе беда: с воды не взлетишь. «Преодолеть простор моря» – одна мысль билась в мозгу Дедала.
Икар ликовал. Необыкновенный восторг охватил его, едва он почувствовал, что крылья несут его в воздухе, что его красивое молодое тело послушно ему в этой новой необыкновенной стихии, что он – летит! Его движения становились все увереннее, все смелее. Он чувствовал ласковые, нежные течения теплого воздуха, которые мягко влекли его в голубую высь, стоило только пошире расправить крылья. И он уже не думал о долгом пути, который предстоял им с отцом, он был уверен, что легко преодолеет его, потому что полет не требовал никаких усилий. Он ожидал труда, напряжения – а это наслаждение, волшебный сон. И плавными кругами, все выше и выше поднимался Икар ввысь, и хмельно кружилась кудрявая мальчишеская голова…
Дедал понял, что сыну грозит беда, слишком поздно. Он плохо видел Икара, слепило солнце, но по тому, как быстро уменьшался черный силуэтик в золотых лучах, он сообразил, что Икар уже очень высоко, и мысль об опасности обожгла его. Он рванулся вверх, что было сил взмахивая своими крыльями, но тут же почувствовал, что не догонит сына. Тогда он закричал, закричал изо всех сил, но Икар не услышал его.
…Воск начал плавиться на концах крыльев - в самом тонком месте. Икар не заметил этого. Он зажмурился, радостно подставив лицо солнцу и ветру. Он так и не видел, как ветер вывернул, поставил торчком, а потом вырвал из мягкого воска первое перо, и когда на секунду открыл глаза – какой-то крик почудился вдали, – увидел под собой уже целый хоровод орлиных перьев, которые, медленно кружась, опускались к морю…
А потом все произошло почти мгновенно. Икар не успел даже понять, откуда эти перья, как почувствовал, что крылья не держат его больше, что свист в ушах-это падение. Он падает!! И чем быстрее падал он, тем быстрее встречный поток воздуха разламывал его крылья, вырывая из них перья. Он обхватил руками голову и закричал, как может закричать человек, который живет последний миг своей жизни и знает, что это последний миг, и знает, что надежды нет…
Он ударился грудью о воду. Крови не было: волны сразу накрыли его. Дедал кружил над желтыми кусками воска, прыгающими среди ярких солнечных бликов. Воск не тонет. Он и сегодня где-то там: в Эгейском море и в скалах островов Самоса и Пароса можно найти древние желтые капли, если хорошо поискать…
Я просто пересказал вам вторую песнь из восьмой книги «Метаморфоз» Овидия – едва ли не самую известную легенду античного мира. Удивительно красивая легенда. И невольно думаешь: а может, и в самом деле жил когда-то такой великий архитектор и скульптор Дедал? Ведь лабиринт на острове Крит, строительство которого приписывает ему Овидий, действительно существует. Может быть, и в самом деле он построил крылья себе и сыну. Полететь он, конечно, не мог, это ясно. И воск – материал неподходящий: непрочный, тяжелый. Но, может быть, что-то было все-таки?… А?
Конечно, было! Мечта была. И пусть солнце растопило крылья Икара, пусть и другой герой Овидиевых «Метаморфоз», Фаэтон, взметнувший свою колесницу в небо, был сбит молнией разгневанного бога Юпитера, мечту эту утопить или низвергнуть было невозможно.
Многие повторяли полет Икара в своих мечтах, но находились мечтатели, которые хотели повторить его в жизни.
На туркестанский минарет поднимается Абу Наср Исмаил ибн Хаммад и кричит стоящим далеко внизу людям:
– Я делаю это впервые в истории! На свете нет ничего важнее полета!
Деревянные крылья его были, видно, под стать Икаровым: он разбился.
Вспоминаю старую «немую» кинохронику начала нашего века. Какой-то парижский портной сшил себе костюм-парашют и тоже захотел стать Икаром. Немолодой уже, смешной человечек в нерешительности топчется, переминается с ноги на ногу на перилах верхней площадки Эйфелевой башни, наконец решается, прыгает вниз. С земли другой киноаппарат снял маленький черный комочек, стремительно несущийся к Земле. Не раскрылись его крылья…
Икары… Сколько их было, этих икаров? И все ли знали античный миф?
Падение Икара. С гравюры XIX века.
Икар стал символом стремления в небо. Этот миф вдохновляет художников и поэтов уже четыре тысячелетия. Крылатый мальчик изображен на античном рельефе в Вилле Альбани в Риме и на памятнике замечательному советскому авиационному конструктору Н. Н. Поликарпову на Новодевичьем кладбище в Москве. Икар – словно нулевая точка в отсчете века авиации и космонавтики. Но справедливость требует поправки – Икар не был первым, безотносительно, существовал ли на самом деле этот мальчик.
Во время раскопок в Ниневии была обнаружена библиотека царя Ассурбанипала, «повелителя полумира», как он называл сам себя. Среди тысяч табличек библиотеки, на которых были записаны исторические хроники и астрономические календари, тексты магов и советы астрологов, был обнаружен довольно пространный эпос неизвестного поэта, герой которого – Этана – летал на выкормленном им орле. Сначала он поднялся не очень высоко, в обиталище бога Ану, откуда «горы кажутся как холм, а море как канава», потом повыше, где жила богиня Иштар, и стала «Земля теперь похожа на хлебец, а обширное море – на корзину для хлеба». Все верно и точно, если, подобно древним, считать, что земная твердь – лишь остров в безбрежном океане. Не буду пересказывать запутанный сюжет мифа, не в нем суть. Важно, что все приключения Этаны происходили пять тысяч лет назад!
Но я уверен, что и это не начало, не первый листок нашего космического календаря. Уверен, что нет вообще этого первого листка, потому что как только существо, которое мы вправе назвать человеком, увидело поднятую вихрем листву, парящую птицу, Луну или звезду, так мгновенно родилась у этого существа мечта о полете. Она родилась вместе с человеком и вместе с ним умрет. Сколько просуществует род людской – столько ей жить.
Согласитесь, вряд ли творец (или творцы?) великой индийской эпопеи «Рамаяна» читал глиняные таблички Ниневийской библиотеки. Их разделяет двадцать пять веков, но герой «Рамаяны» Сампати тоже летает и тоже описывает лежащую где-то далеко внизу Землю: «Леса под нами походили на ковры из дерна… Горы казались нам рассыпанными камнями, реки как ремни, опоясывающие землю… Гимават, Виндия и сам Меру – гигантские горы – казались слонами, находящимися в болоте». В народном эпосе «Калевала», этой жемчужине мировой фольклористики, сравнение со слонами в болоте невозможно: слонов не было в холодных скалах Карелии, но и там стремятся на небо, похищают Луну и Солнце. А за тысячи километров от неведомой ему финской области Похьолы герой арабских сказок Синдбад-мореход летал на спине человека из племени счастливцев, у которых каждую весну отрастали крылья (везет же людям). И хотя был Синдбад великим мореплавателем и объездил полсвета, вряд ли он подсказал великому персидскому и таджикскому поэту Абуль Касиму Фирдоуси один из сюжетов «Шахнаме», в котором шах Кей-Каус, составив упряжку из четырех орлов, летит завоевывать небо, Луну и Солнце.
Монголы в своих сказаниях зажгли на небе созвездие Большой Медведицы. Эти самые звезды похищает ведьма в ту переполненную приключениями «Ночь перед рождеством», которую подарил нам Николай Васильевич Гоголь. Положительный Конек-горбунок ничего не ворует, просто резвится на Луне, а заботливый добрый молодец в одной из русских сказок едет по цареву приказу на небо разузнать, отчего солнце три дня не светит.
Перечислять подобные примеры можно долго. Взгляните на географию этих цитат и ссылок: Индия, Карелия, Ближний Восток, Северная Африка, Монголия, Иран, Россия, – нет такого народа, в сказках которого как-то и зачем-то не летали бы люди. Мечта о полете – мечта безграничная не только в том смысле, что безгранично пространство ее воплощения, но и в том, что она не знает границ земных: государственных, этнических, языковых.
Икары… Сколько их было, этих икаров, в преданиях народов разных стран, в творчестве поэтов и художников Земли? На этой иллюстрации честолюбивый шах Кей-Каус, сидящий на троне, запряженном четверкой орлов, летит завоевывать небо, Луну и Солнце. Таким поэтическим образом великий персидский поэт Абуль Касим Фирдоуси, живший на рубеже X-XI вв., в своей поэме «Шах-наме» выразил извечную мечту человечества о покорении внеземного пространства.
Полет Кей-Кауса.
Подумайте только, разве это не прекрасно: на турецком языке понятия «рай» и «полет» обозначаются одним словом!
Не помню, кто написал не так давно фантастический рассказ, в котором объяснялось, почему всем людям, на всех континентах снятся сны, в которых они летают. Это потому, доказывал автор, что наши далекие предки умели летать, и в глубинах наследственного сознания до сих пор прячутся воспоминания о тех далеких годах. Не думаю, что мы – потомки птеродактилей, но ведь во сне мы, действительно, летаем. Сознание в забытьи, но даже подсознательно мы стремимся в небо. Это не тайна генетики, это – тень древней мечты.
Сны отражают работу воображения, но среди мифов и сказок из глубокой древности пробиваются к нам ростки иных мечтаний, где ясно видно желание как-то истолковать все, что творится над твоей головой, осмыслить небо, постичь космос. Честолюбец Кей-Каус на своем троне, запряженном четверкой орлов, не более как поэтический образ. Фирдоуси рассказывал о человеке, решившем завоевать Солнце, Луну и небо, – это ведь характер! И приключения Кей-Кауса, рассказывая прежде всего о человеческой натуре, выполняют главную миссию литературы. Но существовали сочинения, по сюжету своему не менее фантастические, но по духу – совсем иные. Их фантастика была лишь формой выражения собственных представлений, условной формой для высказывания неких предположений и гипотез. Она старалась постичь природу явлений мира, выполняя тем самым главную миссию науки. Одни бросали беспечного крылатого мальчика навстречу солнечным лучам, другие старались объяснить, что такое эти лучи, что их рождает.
Глава 2
От фантазий к фантастике
К сожалению, у нас до сих пор никто не написал историю научной фантастики. Понимаю, что работа тут требуется преогромнейшая, зато исследование обещает быть крайне интересным. Если бы такая книжка существовала, явления, о которых мы говорили, проследить было бы легче. Я просто многого не знаю, не читал и могу сделать досадные упущения.
Очевидно, одним из первых научно-фантастических произведений, в какой-то мере отвечающих требованиям этого жанра, и первым из тысяч ныне написанных, повествующих о полете в космос, надо считать рассказ древнегреческого сатирика Лукиана Самосатского о его путешествии на Луну. Рассказ входил в книгу «Истинные истории», написанную Лукианом в 160 году н. э. С трогательной наивностью автор сразу «раскрывает все карты», дабы читатель не обвинил его в наглой лжи. «Я пишу о том, чего я никогда не видел, не испытал и не узнал от другого о том, чего нет и не могло быть на свете, и потому мои читатели ни в коем случае не должны верить мне», – предупреждает Лукиан. Он сам побаивается собственных фантазий. В общем, это логично. Объяснима же для нас робость первых попыток человека проникнуть в небо. И мечтал он об этом тоже поначалу робко.
Тема произведения Лукиана может о многом нам рассказать. Прежде всего об определенном мировоззрении автора. Ведь если его герой летит на Луну, значит, надо полагать, он считает Луну твердым телом, неким подобием Земли. А факт полета рассказывает нам о том, какими представляли древние иные небесные тела.
«… Около полудня, когда мы потеряли уже из виду остров, вдруг налетел смерч и, закружив наш корабль, поднял его на высоту около трех тысяч стадий и не бросил обратно, а оставил высоко в воздухе, – пишет Лукиан. – Семь дней и столько же ночей мы плыли по воздуху, на восьмой же увидели в воздухе какую-то огромную землю, которая была похожа на сияющий шарообразный остров… А страна эта… не что иное, как светящая вам, живущим внизу, Луна…»
Он описывает чертоги лунного царя, среди которых поразил его особенно колодец с большим зеркалом. Заглянув в зеркало, можно было увидеть «все города и народы (Земли), точно они находятся перед тобой». Хочу напомнить: пройдет более четырнадцати веков, пока Галилей изобретет телескоп…
Великий поэт эпохи Возрождения Данте в своем «Рае», написанном в XIV веке, путешествует на Луну, Солнце, посещает Меркурий, Венеру, Марс, Юпитер, Сатурн, звезды. В поэтическом и философском откровении Данте явное желание поделиться с читателем и своими знаниями: вот, смотрите, сколько миров уже известно нам, мы даже умеем отличить хоровод планет от неподвижных звезд.
Франсуа Рабле, автор «Гаргантюа и Пантагрюэля» уверен, что в недалеком будущем люди смогут изобрести нечто, что позволит им «посетить источники града, шлюзы дождя и кузницу грома; смогут ворваться в район Луны».
В 1656 году священник Афанасий Кирх ер, очевидно очень образованный для своего времени человек, подхватывает эстафету итальянского поэта и французского сатирика: герои его «Экзотического небесного путешествия» тоже путешествуют по планетам вплоть до Сатурна. Дальше, как говорится, идти некуда: надо подождать еще 125 лет, покуда Вильям Гершель откроет Уран. Следующие за ним планеты солнечной окраины потребуют сложных приборов и утонченной математики теоретиков: Нептун достанется веку XIX, Плутон – XX. А пока кольца Сатурна были той дерзостной границей, до которой допускались путешественники в космосе. Проходит еще сто лет, и великий французский философ Вольтер, «изобретя» своего Микромегаса – жителя Сириуса – ростом в 32 километра, облетает с ним Сатурн, Юпитер, Марс и благополучно возвращается на Землю, на северные берега Балтийского моря 7 июля 1737 года - завидная точность посадки.
Примерно через двадцать лет новый межпланетный круиз предпринимает шведский философ-мистик Эммануил Сведенборг, у которого астрономические сведения переплетаются с идеалистическими толкованиями самостоятельного существования человеческого «духа»: по планетам мечется только «душа» Сведенборга, а «тело» преспокойно наслаждается комфортом старого уютного дома в Стокгольме.
Однако в погоне за межпланетными летунами мы сами забежали несколько вперед. Вернемся в век XVII, время величайших открытий в истории астрономии. Не раз, наверное, приходилось вам читать о великой революции в физике, случившейся на границе XIX и XX веков и простирающейся вплоть до времени овладения энергией атома. Имена Рентгена, Беккереля, Кюри, Планка, Эйнштейна, Де Бройля, Бора, Резерфорда, Ферми, Курчатова и многих других определили лицо целой эпохи в истории мировой науки. Тот же период невероятного расцвета пережила астрономия в XVII веке.
Век начался трагично – в треске и пламени костра, на котором погибал несгибаемый Джордано Бруно: 17 февраля 1600 года после восьмилетнего заключения великий мыслитель был заживо сожжен «во славу господню» на площади Цветов в Риме. Через два года Тихо Браге создает свою ущербную систему мира, стремясь примирить Птолемея и Коперника, отыскать возможности сосуществования церковного мракобесия и материализма науки. Система Тихо Браге – это уже не Птолемей, но еще не Коперник. Проживет это дитя компромисса недолго, век ее отмерен, но система Браге заставляет думать, она, как питательный бульон, размножает убийственные для церковников бациллы сомнений.
Еще через год немецкий астроном Иоганн Байер выпускает первый атлас всех видимых звезд. В 1609 году Иоганн Кеплер, анализируя наблюдения Марса, открывает два закона движения планет, а Галилео Галилей конструирует свою зрительную трубу, положив начало астрономии телескопов. Он сообщает о горах на Луне, спутниках Юпитера и Сатурна, фазах Венеры. Это все события только первого десятилетия XVII века. А дальше – рождение и окончательное математическое оформление всех трех законов Кеплера, судилище над Галилеем, труды великого польского астронома Яна Гевелия, которого по праву считают первым селенологом, специалистом по Селене – так называли Луну. Дальше – классические труды голландца Христиана Гюйгенса о кольцах Сатурна и строительство им огромных телескопов. И как венец, обрамляющий все эти открытия и изобретения, выход в 1687 году великого творения Исаака Ньютона «Математические начала натуральной философии» (основы всей классической механики), где Ньютон излагает три закона движения и закон всемирного тяготения – те самые простые и великие формулы, которые войдут во все школьные учебники. (Трудно даже представить себе, что же надо сделать сегодня, чтобы навсегда войти в школьный учебник!)
Таков был век XVII в астрономии. Математик и механик Кардане (кардан в автомобиле – это его подарок нам с вами), перечисляя в своей автобиографии великие изобретения своего времени, заключает: «Теперь остается только, чтобы мы заняли небеса…»
Быстрые перечисления грандиозных открытий могут представить перед вами век XVII чуть не как «золотой век» науки. У науки не было «золотого века» и вряд ли будет: истина всегда добывается в мучениях и трудах. Пример тому – жизнь одного из ярчайших героев XVII века, великого немецкого астронома Иоганна Кеплера. Его бронзовый горельеф украшает стену Государственного музея космонавтики в Калуге не случайно. Не только потому, что на трех открытых им законах построено все здание планетарной астрономии. Не только потому, что бессмертная мысль его бьется в электронных мозгах вычислительных машин, прокладывающих траектории для полетов к Марсу и Юпитеру. Но и потому, что он умел мечтать, что ему принадлежат пророческие слова: «Если найдутся корабли или паруса, приспособленные для небесных ветров, найдутся те, кто не побоится даже такого простора. Поэтому давайте заложим основы астрономии для тех людей, которые появятся со дня на день, чтобы предпринять это путешествие».
Иоганн КЕПЛЕР (1571-1630) - выдающийся немецкий астроном, открывший на основе учения великого польского ученого Николая Коперника законы движения планет. Кеплеру принадлежат пророческие слова: «Если найдутся корабли или паруса, приспособленные для небесных ветров, найдутся и те, кто не побоится даже такого простора. Поэтому давайте заложим основы астрономии для тех людей, которые появятся со дня на день, чтобы предпринять это путешествие».
Вся жизнь этого противоречивого, путаного и несчастного человека словно протестовала против того, чтобы он стал ученым, ни в каком начинании судьба не благоприятствовала ему. Недоносок, обреченный на гибель в день своего появления на свет, чудом выжил. Шестилетний мальчик, брошенный родителями в бреду оспы, снова победил свою слабую плоть. В 13 лет он умирал в третий раз и опять не умер: не мог он умереть, не совершив в этом мире предначертанного ему. Его родители словно специально вытравляли из него пытливость живого ума. Отец, этот почитавший себя дворянином грубиян, наемник, без славы пропавший под турецким ятаганом, все-таки успел вытащить семилетнего сына из школы и сделать служкой грязного кабака. Мать, темная женщина, нищее детство которой прошло у тетки, сожженной за колдовство, не умевшая ни читать, ни писать, хозяйка мокрой стойки в липком от дешевого вина фартуке, – что она могла дать этому нелюбимому болезненному существу?
Дом Кеплера – это придорожный кабак, где разврат был перемешан с молитвами, его земля – унылые швабские поля, его любовь – цепь несчастий, его семья – потные флорины в кулаке, трижды отмеренные и рассчитанные. Всю жизнь сосала его мозг гнусная мысль: «Как достать денег?» Всю жизнь словно шептала ему злая судьба: «Исчезни, утони в вине, налети на пьяный нож, умри», а он шел, полз, продирался вперед, яростно вколачивая соленые от слез и скользкие от пота булыжники своих трудов, – строил дорогу на космодром.
«Он умер, – писал один из его биографов, – от истомления, печали и бедности 58 лет, в Регенсбурге, в 1630 году». Его многочисленные дети получили наследство: 22 флорина, 2 рубашки, 57 экземпляров «Эфемерид» и 16 экземпляров «Рудольфовских таблиц».
Среди бумаг покойного отца сын Кеплера отыскал рукопись, которую больной астроном писал в редкие минуты отдыха и, увы, гораздо более частые часы недомоганий. Это очень замысловатое по форме сочинение, некий гибрид юмористических мемуаров и астрономических фантазий. Он пишет о межпланетном полете. Однако полет Кеплера – это уже не колесница мифического Фаэтона, кони которого бьют копытами по облакам. Кеплер понимает, что попасть на Луну и жить там можно лишь при условии сходства атмосфер двух небесных тел.
Французский оптик Пена утверждал в 1557 году, что так оно и есть на самом деле. Он писал, что все «пространство, через которое искусно движутся планеты… есть животворный дух, ра