Уильям Грэм Самнер в, вероятно, чаще всего цитируемом месте своей книги «Народные обычаи» говорит нам, что примитивное общество надлежит понимать как скопление небольших территориально рассеянных этноцентрических групп. В таком обществе каждая группа мыслит о себе в первом лице и считает себя «центром всего». Это «мы-группа». Другие — аутсайдеры. Они часть окружающего ландшафта.
Размер такой группы определяется «условиями борьбы за существование, внутренняя же ее организация соответствует ее размеру, но кроме того обусловливается ее отношениями со всеми другими. Именно поэтому порядок и дисциплина в каждой “мы-группе”, или “внутренней группе”, зависят от потребностей войны и мира с “они-группами”, или “внешними группами”». Таким образом, общество, по крайней мере примитивное, оказывается «группой групп», в которой нормальными отношениями между каждой группой и любой другой являются «отношения войны и грабежа, если только они не модифицированы какими-нибудь соглашениями». В таких обстоятельствах «отношения товарищества и мира в мы-группе и отношения враждебности и войны с они-группами соотносятся друг с другом». Лояльности, связывающие воедино членов маленького мира — мира семьи, клана и племени, — прямо пропорциональны силе тех чувств страха и ненависти, с которыми они смотрят на своих врагов и соперников в окружающем их более широком межплеменном и международном мире.
В ходе долгого исторического процесса, из которого возник современный мир, эта картина примитивного общества постепенно изменилась. Теперь, когда аэроплан почти уничтожил расстояния, некогда разделявшие нации и народы, а радио превратило мир в одну огромную перешептывающуюся галерку, на месте маленького мира, мира интимных личных привязанностей, в котором людей связывали традиция, обычай и естественная почтительность к старшим, вырос великий мир — межплеменной, межрасовый и межнациональный, мир бизнеса и политики.
Тем не менее общие паттерны примитивного общества все еще сохраняются, и человеческая природа в целом остается такой же, какой была всегда. До сих пор именно в семье и под влиянием племени, секты или локального сообщества, как утверждал Кули, индивид приобретает привычки, чувства, установки и прочие личностные черты, которые характеризуют его как человека.
С другой стороны, именно рынок, где люди из дальних мест собираются вместе поспорить и поторговаться, был и остается местом, где люди впервые приучаются к тонкостям коммерции и обмена, познавая необходимость холодного расчета, в том числе в человеческих отношениях, и индивидуальную свободу действовать на основе интересов, а не чувств. Фактически, именно с экспансией рынка расцвела интеллектуальная жизнь, а локальные племенные культуры постепенно встроились в тот более широкий и более рациональный социальный порядок, который мы именуем цивилизацией.
Так, широкая экспансия Европы привела за последние четыре столетия к таким разрушительным изменениям, каких еще никогда не видела мировая история. Европейцы проникли во все закоулки мира; ни одному уголку земного шара не удалось избежать дестабилизирующих, пусть даже и живительных, контактов с европейской коммерцией и культурой. Перемещения и миграции, сопутствовавшие этой экспансии, всюду вызывали взаимопроникновение народов и смешение культур. Помимо прочего, в определенное время и в определенных условиях сложился особый личностный тип, если и не совсем новый, то во всяком случае специфически характерный для современного мира. Это тот тип, который некоторые из нас, включая автора этой книги [Стоунквиста], назвали «маргинальным человеком».
Маргинальный человек, как он здесь понимается, — это человек, которого судьба обрекла жить в двух обществах и в двух не просто разных, а антагонистичных культурах. Так, индивид, у которого мать еврейка, а отец гой, фатально обречен расти под влиянием двух традиций. В данном случае можно говорить, что его разум — плавильный тигель, где плавятся и целиком или частично сплавляются две разные и невосприимчивые друг к другу культуры. Индивидов, вовлеченных в этот конфликт культур, встречаешь в самых невероятных местах.
Читатели «Последнего пуританина» Джорджа Сантаяны не могут не заметить — даже если бы подзаголовок, «Воспоминание в форме романа», это не рекламировал, — что история, которая в нем рассказывается, хотя и не является автобиографией, все же в каком-то тонком и символическом смысле автобиографична. Очевидно, что два главных персонажа, Оливер и Марио, служат символами двух культур, которые автор соединил в своем лице, а почти мистическая дружба, которая вопреки разнице темпераментов и традиций их объединяет, указывает на то, сколь тесно были связаны традиции, ими представляемые, в сознании автора.
В эпилоге автор называет роман «притчей», а Марио, с которым он представляет себя обсуждающим смысл этой притчи, добавляет, что «тут содержится, пожалуй, лучшая философия, чем в других твоих книгах».
Возможно, наилучшая философия — это та, которая, как у Платона, находит свое наиболее полное и счастливое выражение в притчах. Во всяком случае, философия того или иного человека всегда есть аспект, если не неотъемлемая часть, его личности, и в философии Сантаяны отражается воздействие на разум, сознающий конфликт в своих естественных лояльностях, попытки достичь внутренней гармонии и согласованности — гармонии и согласованности, принципиально необходимой для той «жизни разума», которую он столь убедительно демонстрировал в своих книгах.
Сантаяна родился в Испании, у родителей-испанцев, но судьба распорядилась так, чтобы он получил образование и прожил большую часть жизни в Америке и Англии. Из его описания жизни в Бостоне видно, что там со своей матерью, как и в Испании со своим отцом, он чувствовал себя более или менее чужим, живя с постоянным осознанием иной традиции и тесных, неразрушимых связей с другим, отличным от того, в котором он жил, миром. В сущности, как в Испании, так и в Америке его жизнь, по-видимому, была жизнью типичного «чужака», каким его описал Зиммель в своей «Социологии», — иными словами, человека, живущего в тесной ассоциации с окружающим миром, но никогда не отождествляющегося с ним настолько полно, чтобы быть неспособным глядеть на него с некоторой критической отстраненностью. В случае Сантаяны эта отстраненность стала, по выражению Эдмана, интимным, но «сочувственным пониманием» своего мира.
В статье, представленной на симпозиум по современной американской философии, Сантаяна32 описал «смешанные ассоциации», под воздействием которых рождались его «мнения», подчиненные давлению его «сложных привязанностей». Он говорит: «Мою философию можно рассматривать как синтез этих различных традиций, или как попытку увидеть их с того уровня, на котором их разнородные вердикты можно верно понять».
Чуть дальше он добавляет по поводу самого себя: «В Испании я чувствовал себя иностранцем даже еще острее, чем в Америке, хотя и по более тривиальной причине… Английский язык стал для меня единственным возможным инструментом общения, и я намеренно отказывался от всего, что могло меня смутить в этом средстве. Английский язык, как и вся англосаксонская традиция литературы и философии, всегда был для меня скорее средством, чем объектом познания, и любого рода учение казалось мне средством, а не целью… Таким образом, отказываясь от всего прочего в пользу английских букв, я, можно сказать, без всякого умысла был виноват в маленькой стратегической хитрости, словно у меня было намерение правдоподобно сказать по-английски как можно больше неанглийских вещей»33.
«Последний пуританин», будь это «косвенная автобиография» автора, как полагает Эдман, или философия в форме притчи, как внушает нам сам Сантаяна, в любом случае является для исследователя человеческой природы человеческим документом, в котором ясно отражаются конфликт и сплавление культур, как они действительно происходят при некоторых обстоятельствах и в некоторых сознаниях.
Фундаментальной идеей, на которую опирается это исследование так называемого маргинального человека, является, я бы сказал, убеждение в том, что личность индивида, хотя и базируется на инстинктах, темпераменте и эндокринном балансе, обретает свою окончательную форму под влиянием представления индивида о себе. Представление, которое каждый индивид неизбежно сам о себе составляет, определяется ролью, которую судьба уготовила ему играть в некотором обществе, а также мнением и установкой, которые формируют относительно него в этом обществе другие люди; короче говоря, оно зависит от его социального статуса. Представление индивида о себе есть в этом смысле не индивидуальный, а социальный продукт.
Маргинальный человек — это личностный тип, возникающий там и тогда, где и когда из конфликта рас и культур рождаются новые общества, народы и культуры. Та же судьба, которая обрекла его жить одновременно в двух мирах, принуждает его принять в отношении миров, в которых он живет, роль космополита и чужака. На фоне своей культурной среды он неизбежно становится индивидом с более широким кругозором, более острым интеллектом, более отстраненной и рациональной точкой зрения. Маргинальный человек — это всегда человек сравнительно более цивилизованный. Он занимает положение, исторически характерное для еврея в Диаспоре. Еврей, особенно вышедший из провинциализма гетто, всегда и везде был наиболее цивилизованным из человеческих созданий.
Из всего сказанного можно заключить, что маргинальный человек — случайный продукт процесса аккультурации, неизбежно возникающий, когда народы разных культур и разных рас сходятся, чтобы вести общую жизнь. Как я предположил, он есть следствие экономического, политического и культурного империализма, или побочный результат того процесса, посредством которого, как говорил Шпенглер, на месте древних и более простых культур вырастает цивилизация34.
В конечном счете и в основе своей книга «Маргинальный человек» посвящена не столько типу личности, как можно было бы судить по названию, сколько социальному процессу — процессу аккультурации. Отличие здесь в том, что в последнем случае автор решает исследовать процесс не столько с точки зрения человека, сколько с точки зрения общества, частью которого он является; [в то время как в первом случае исследование проводилось бы]* не столько с точки зрения обычая и культуры, сколько с точки зрения привычки и личности.