Я дочитывала письмо, когда в дверь постучали. Затем она сразу же распахнулась, и я в страшном волнении вскочила на ноги. Сама не знаю, кого я ожидала увидеть на пороге — возможно, даже самого графа Уорика со связкой сырых дров для костра, на котором он с удовольствием сжег бы мою мать и меня. Но это оказался мэр Нориджа, который всего несколько дней назад устроил в мою честь столь пышную церемонию.
— Простите, ваше величество, но у меня срочные новости, — сказал он. — Плохие новости! Еще раз прошу меня извинить, но…
Я судорожно вздохнула и взяла себя в руки.
— Докладывайте скорей! — велела я.
— Это касается вашего отца и брата…
Я сразу все поняла. Нет, это не было предвидением; просто я все прочла по его округлому лицу, искаженному тревогой и пониманием того, какую боль он мне сейчас причинит. А еще по тому, как тесно и неловко толпились у него за спиной другие люди — так ведут себя те, кто действительно принес дурное известие. Фрейлины мои тоже сразу завздыхали — точно похоронный ветер пролетел по комнате — и окружили мое кресло.
— Нет, — решительно возразила я. — Нет. Они просто в плену. Их взяли в плен английские рыцари, люди чести. И мы должны немедленно их выкупить.
— Мне уйти? — спросил мэр. — Может, мне уйти и зайти попозже, ваша милость?
Он ласково смотрел на меня, как на больную. Он просто не знал, как вести себя с королевой, которая прибыла в его город во всем блеске славы, а теперь подвергается смертельной опасности и вынуждена бежать.
— Докладывайте, — повторила я. — Прямо сейчас. Говорите все, даже самое плохое. Уж я как-нибудь постараюсь справиться.
Мэр быстро глянул на моих фрейлин — явно в поисках поддержки — и снова посмотрел на меня жалостливыми темными глазами.
|
|
— Мне очень жаль, ваша милость. У меня просто слов нет, как я вам сочувствую! Ваш отец, граф Риверс, и ваш брат, сэр Джон Вудвилл, во время сражения были взяты в плен — это было сражение с новым противником: наш король воевал со своим родным братом, герцогом Кларенсом. Герцог, судя по всему, заключил с графом Уориком союз против вашего мужа — вы, возможно, это уже знаете. Союз против вашего всемилостивейшего супруга и вас, госпожа моя. Ваших отца и брата взяли в плен, когда они храбро бились за вашу милость. В общем, их казнили. Им обоим отрубили головы… — Мэр все же осмелился поднять на меня глаза. — Думаю, им не причинили особых страданий, я уверен, что все было сделано очень быстро.
— Каково… обвинение? — Язык мне почти не повиновался, губы онемели, словно кто-то ударил меня в лицо кулаком. — Они воевали против мятежников за своего освященного церковью короля… какое же обвинение можно выдвинуть против них? Какое?
Мэр Нориджа покачал головой и тихо промолвил:
— Их казнили по приказу лорда Уорика. Не было ни суда, ни следствия, ни предъявления обвинения. Видимо, у нас теперь вместо закона пожелания милорда Уорика. Достаточно было одного его слова. И он велел отрубить им головы без судебного разбирательства, без вынесения приговора. Но где же справедливость?! Ваше величество, не прикажете ли отдать соответствующие распоряжения, чтобы вас сопроводили в Лондон? Или лучше приготовить для вас корабль, на котором вы сможете отправиться за море?
— Я поеду в Лондон! — решительно заявила я. — Это столица моей страны, моего королевства. Я не иностранка, а английская королева и не намерена бежать во Францию. Здесь я родилась, здесь и умру. Нет, — поправилась я, — здесь я буду жить и бороться!
|
|
— Могу ли я принести вам свои глубочайшие соболезнования? Вам и нашему всемилостивейшему королю?
— Кстати, нет ли у вас вестей о нашем короле?
— Мы очень надеялись, что ваша милость сама нас чем-то ободрит…
— Нет, я ничего не знаю о муже, — солгала я. Уж от меня-то они точно не услышат, что король находится в плену в замке Мидлхам, а наша армия разбита. — Но в Лондон я отбываю сегодня же, часа через два, так что пусть оседлают моего коня, я поскачу верхом, не терпится предъявить свои права на столицу нашего государства, а затем и на всю Англию. Мой муж еще не проиграл ни одного сражения. Он и на этот раз одержит победу и всех предателей подвергнет справедливому суду!
Мэр низко мне поклонился, поклонились и все остальные, потом они, пятясь, стали удаляться, а я опустилась в свое высокое кресло и сидела, точно на троне, под сенью золотого знамени. Наконец за ними закрылась дверь.
— Уйдите, — приказала я фрейлинам, собрав остаток сил. — Готовьтесь к дороге.
Фрейлины затрепетали. Они явно колебались: им очень хотелось начать меня жалеть, но, увидев, каким мрачным стало мое лицо, они тоже потянулись к дверям. И я, оставшись одна в залитой солнцем комнате, вдруг почувствовала, что кресло подо мной шатается и вот-вот готово сломаться, резной подлокотник весь в трещинах, а знамя у меня над головой насквозь пыльное. И я поняла, что потеряла отца и брата, самого доброго и любящего отца на свете и замечательного брата, ради какого-то сломанного кресла и позолоченной пыльной тряпки. Моя страсть к Эдуарду, мое честолюбивое стремление стать королевой — вот что привело нас всех на передний край этих бесконечных сражений за власть и стоило мне пролитой крови брата и отца.
|
|
Я вспоминала, как отец впервые посадил меня на пони и велел высоко поднять голову, спокойно опустить руки и крепко держать поводья, чтобы пони сразу понял, кто здесь хозяин. Я вспоминала, как отец ласково гладил по щеке мою мать и уверял, что она самая умная женщина в Англии и он всегда будет слушаться только ее одну, а потом, разумеется, поступал по-своему. Я вспоминала, что отец влюбился в мою мать, когда был всего лишь оруженосцем ее первого мужа, а она была его госпожой; ей не следовало даже смотреть в его сторону, однако, едва овдовев, мать сразу же вышла за него замуж, презрев все правила и пересуды, и потом их называли самой красивой парой в Англии, к тому же заключившей брак по любви, чего никто, кроме них двоих, никогда не осмелился бы сделать. Я вспоминала, как мой отец вел себя в Рединге, как он, судя по описаниям Энтони, делал вид, что ему все на свете известно, а на самом деле у него от изумления просто глаза на лоб лезли. Я очень любила отца, но мне даже в такой момент хотелось улыбнуться, когда я вспоминала, как он заявил мне, что теперь может называть меня Елизаветой только наедине, потому что я стала королевой, и нам придется к этому привыкать. Я вспоминала, как гордо отец выпятил грудь, когда я сообщила, что женю его сына на герцогине, а сам он получит титул графа…
И тут я вдруг представила, каким ударом станет эта утрата для моей матери, и ведь именно мне придется сказать ей, что отца и брата казнили как предателей, когда они бились за меня и моего мужа, хотя отец всю свою жизнь боролся за интересы противоположной стороны. Размышляя обо всем этом, я вдруг почувствовала себя такой больной, усталой и исстрадавшейся, какой никогда в жизни не чувствовала; так плохо мне не было, даже когда отец приехал домой после битвы при Таутоне с известием, что наше дело проиграно, даже когда мой первый муж не вернулся с поля брани после сражения с йоркистами при Сент-Олбансе, где, как я потом узнала, он погиб во время атаки.
Да, мне было хуже, чем когда-либо, и теперь я хорошо понимала: гораздо легче разжечь войну, чем надолго установить мир. Я на собственном опыте узнала, что в стране, находящейся в состоянии непрерывных войн, страшно жить и очень опасно растить дочерей и рожать сыновей.
Меня приветствовали в Лондоне как героиню; этот город горой стоял за Эдуарда, но вряд ли это помогло бы ему, если б мясник Уорик попросту прикончил его в темнице. Пока что я вместе с девочками поселилась в хорошо укрепленном лондонском Тауэре; со мной там находились и мои сыновья-подростки, которые пока что вели себя послушно, точно испуганные щенята, поскольку теперь понимали, что победу одерживают не во всех битвах и не каждый обожаемый сын благополучно возвращается с войны к своей матери. Их потрясла гибель дяди Джона, и они каждый день молились, прося Господа спасти и сохранить нашего короля. Все мы в те дни пребывали в печали: мои девочки потеряли доброго дедушку и обожаемого дядю и знали, что над их отцом нависла страшная опасность. Я написала своему родичу, герцогу Бургундскому, и попросила его подготовить безопасное убежище во Фландрии для меня, моих сыновей и дочерей-принцесс, подыскать для нас какой-нибудь маленький неприметный городок и небогатую семью, к которой могли бы приехать «английские родственники». Мне необходимо было такое пристанище, где моих дочерей никто и никогда не найдет.
Герцог поклялся, что все сделает, но предпримет и еще кое-что. Он пообещал поддержать английскую столицу, если она поднимется на мою защиту и защиту короля Эдуарда, и даже прислать свои войска. Также он несколько раз спросил, что слышно от моего мужа и не грозит ли ему опасность.
Разумеется, я ничего не могла написать ему, ничем не могла успокоить. Сведения о моем муже не подлежали разглашению. Теперь Эдуард пребывал в плену, в точности как и бедняга Генрих. Господи, как так вообще получилось? Как у нас в стране могли свершиться подобные вещи? Уорик по-прежнему держал Эдуарда в Мидлхам-Касле, продолжая убеждать лордов, что необходимо признать незаконность претензий Эдуарда на трон и заявить, что он никогда по-настоящему королем не был. И действительно, нашлись такие, кто выразил мнение, что Эдуарду надо отречься от престола, уступив место брату, в противном случае — взойти на эшафот. Они были уверены, что Уорик так или иначе получит либо корону, либо голову Эдуарда. А некоторые и вовсе утверждали: не сегодня-завтра мы узнаем, что Эдуард свергнут и бежал в Бургундию, а может, он уже мертв. Мне приходилось выслушивать все эти жуткие сплетни, не имея никаких вестей от мужа, и гадать, стану ли я вдовой до конца месяца, уже и без того потеряв отца и брата. Ну как можно все это вынести?
Моя мать приехала ко мне к концу второй недели, когда мое нервное напряжение вылилось в непрекращающуюся бессонницу. Она прибыла в Лондон из Графтона, из нашего старого дома; глаза ее были сухими, но сама она как-то согнулась, будто ее ранили в живот и она страдает от невыносимой боли. Стоило мне увидеть мать, и я поняла: мне не придется говорить ей, что она стала вдовой, — ей и самой это было известно. Она потеряла самую большую любовь своей жизни; пальцы ее все стискивали узел на кушаке платья — казалось, она и впрямь пытается зажать нанесенную ей в живот смертельную рану. Мать понимала, что ее муж и сын отошли в мир иной, но никто так и не сообщил ей, как они погибли и почему. Мне пришлось увести ее в свою комнату, закрыть дверь, чтобы не вбежали дети, и подыскать такие слова, которыми можно было бы описать смерть ее мужа и сына. Позорную смерть от руки предателя, постигшую хороших и честных людей.
— Мне так жаль, мама, — заключила я, опускаясь у ее ног на колени и крепко стискивая ей руки. — Мне безумно жаль их обоих. Но обещаю: Уорик поплатится за это собственной кровью! И Георг от меня живым не уйдет!
Мать покачала головой. Подняв глаза, я заметила у нее на лице морщины, которых, клянусь, прежде не было. От нее больше не исходило свойственное ей ранее сияние довольной жизнью женщины, и радость исчезла из ее взгляда, оставив на лице лишь усталые морщины.
— Нет, не надо, — тихо произнесла мать и умолкла. Потом погладила мои косы и продолжила: — Тихо, детка, не плачь. Твой отец не хотел бы, чтобы ты так по нему горевала. Он очень хорошо представлял, что такое риск, ведь это было далеко не первое его сражение. На все воля Божия. Вот, смотри. — Мать вытащила из-за корсажа исписанный от руки листок. — Это последнее письмо отца. В нем он просит передать тебе свое благословение и любовь. Отец писал это, когда ему пообещали свободу. Но думаю, он уже знал правду.
Почерк у моего отца был четкий и решительный, как и его речь. Я читала и просто поверить не могла, что никогда больше не увижу и не услышу его.
— А Джон… — Голос у матери сорвался. — Мой Джон… Какая огромная потеря — и не только для меня! Ведь у него вся жизнь была впереди… — Мать опять помолчала. — Понимаешь, когда твой ребенок вырастает и становится мужчиной, тебе начинает казаться, что все опасности позади, что сердце твое больше не будет разрываться от постоянного страха за него. Ведь уже пережиты все детские болезни, миновала даже черная смерть, унесшая стольких соседских детей; твой мальчик жив и здоров, и ты думаешь, что теперь ему ничто не грозит. И каждый год все больше отделяет тебя от множества тех опасностей, что могли подстерегать его в детстве. Ты ждешь, что скоро твой мальчик станет мужчиной. Я растила Джона, как и всех своих детей, задыхаясь от радостной надежды. А помнишь, как мы женили его на этой старухе ради ее титула и состояния и смеялись, уверенные, что он ее переживет? Ах, какой замечательной шуткой нам это казалось — такой молодой муж и жена-старуха! Мы хохотали, подтрунивая над ее возрастом, и были уверены, что она куда ближе к могиле, чем он. И вот теперь ей суждено увидеть, как в землю опустят гроб с его телом, а она сохранит и свою жизнь, и свое богатство. Как такое возможно? — Мать глубоко вздохнула, и мне показалось, что она сейчас лишится чувств. — И все же мне следовало бы знать заранее. Да, именно мне из всех людей на свете следовало бы все знать заранее! Ведь я обладаю даром предвидения, я должна была это почувствовать, но, увы, некоторые вещи настолько мрачны, что предсказать их невозможно. Сейчас вновь настали тяжелые времена, Англия погрузилась в печаль, и ни одной матери нельзя гарантировать, что ей не придется хоронить своих сыновей. Когда войной охвачена вся страна, когда родич идет против родича, брат против брата, всем сыновьям грозит опасность.
— Ничего, мать Эдуарда и Георга, герцогиня Сесилия, тоже познает эту боль! — яростно воскликнула я. — Ту боль, которую сейчас испытываешь ты! Она поймет, что значит потерять любимого сына, поскольку ее Георгу не жить! Клянусь тебе! Она увидит, как он умрет смертью лжеца, перебежчика и предателя. Ты лишилась сына, но та же участь ждет и ее, даю тебе слово!
— Но если следовать этому правилу, та же участь ждет и тебя, — предупредила меня мать. — Тогда будет все больше и больше смертей, все больше и больше междоусобиц, безотцовщины, вдов, которые еще и женами толком стать не успели. Неужели и ты хочешь в будущем оплакивать своего сгинувшего сына, подобно мне?
— Разногласия по этому вопросу мы с тобой уладим после гибели Георга, — упрямо заявила я. — Уорик и Георг должны быть наказаны, с этого дня они уже покойники! Клянусь, мама, с этой минуты они могут считать, что уже мертвецы. — Я встала и подошла к столу. — Я оторву уголок от отцовского письма и собственной кровью напишу на нем их смертный приговор.
— Ты неправа, — тихо возразила мать, но позволила мне отрезать уголок от письма.
Тут кто-то постучал в дверь.
Я поспешно вытирала лицо, залитое слезами, не разрешая матери крикнуть: «Войдите!» — как вдруг дверь распахнулась без всяких церемоний, и Эдуард, мой дорогой Эдуард вбежал в комнату с таким видом, словно весь день провел на охоте и решил сделать мне маленький сюрприз, вернувшись пораньше!
— Боже мой! Это ты! Эдуард, это действительно ты?
— Это я, — подтвердил он. — Приветствую и вас, госпожа моя, милая моя теща Жакетта!
Я бросилась мужу на шею, и он крепко меня обнял. Я вдыхала знакомый запах, чувствовала прежнюю силу его груди и плеч, и при каждом прикосновении к нему рыдания так и рвались из моей груди.
— Я думала, ты в тюрьме! Я боялась, что Уорик и тебя убьет!
— Он совершенно утратил самообладание, — кратко пояснил Эдуард. — Сэр Хамфри Невилл поднял Йоркшир, защищая Генриха, а когда Уорик пошел против него и никто его не поддержал, Уорик понял, что нуждается во мне. А теперь он начал понимать и то, что никому Георг на королевском троне не нужен, да и я от своей короны ни за что не отрекусь. Такой сделки Уорик не заключал. Вот он и не решился меня обезглавить. Если честно, сомневаюсь, что он нашел бы палача, который согласился бы это сделать. Я коронован и помазан честь по чести, и Уорик никак не мог просто снести мне голову — это же не дрова рубить. Церковь благословила меня на правление страной, моя плоть отныне священна, так что, как видишь, даже Уорик не осмелился хладнокровно уничтожить своего короля.
Эдуард пытался одновременно погладить меня по спине и распустить мои волосы.
— Кстати, — продолжал он, — Уорик все же явился ко мне и потребовал подписать документ об отречении, но я ответил, что не вижу причин это подписывать, и прибавил, что с удовольствием еще немного погощу в его доме. Твой повар, сказал я ему, превосходен, а винный погреб еще лучше, так что я готов даже перебраться в Мидлхам-Касл вместе со всем своим двором, коли тебе хочется, чтобы я вечно оставался у тебя в гостях. Я добавил, что вполне мог бы управлять страной и из его замка, причем за его счет, но от трона никогда не откажусь. — И Эдуард захохотал, как всегда, громко и уверенно. — Ах, милая, видела бы ты его лицо! Судя по всему, он был уверен, что раз я в его власти, то по первому же требованию отдам ему свою корону. Но выяснилось, что тут я ему не помощник. Я развлекался, точно в цирке, глядя, как он пытается решить эту задачку. Собственно, я перестал чего бы то ни было опасаться, как только узнал, что ты благополучно добралась до Тауэра. Уорик полагал, что в его плену я тут же сломаюсь, а я даже ничуть не согнулся. Судя по всему, он считал меня прежним, обожающим его мальчишкой. Уорик так и не понял, что я уже вырос и стал взрослым. У него в доме я вел себя чрезвычайно мило, ел с удовольствием и, когда друзья приходили меня навестить, требовал, чтобы и их принимали по-королевски. Сначала я спросил, нельзя ли мне пройтись по саду, после потребовал вылазку в лес, затем выразил желание прокатиться верхом. Что плохого, если мне позволят заодно и немного поохотиться? И Уорик стал разрешать мне конные прогулки. Однажды явился мой Совет и потребовал свидания со мною; Уорик просто не представлял, как всем этим лордам отказать, и позволил мне с ними встречаться. Мы даже приняли какой-то дурацкий закон или два — просто для поддержки уверенности: в стране ничего не изменилось и я по-прежнему король Англии. Порой я с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться Уорику в лицо. Он вздумал взять меня в плен и попытался держать в тюрьме, но оказалось, что это ему не под силу. Ничего из этого не вышло, и ему просто приходилось оплачивать расходы целого королевского двора. Ах, дорогая! Я, например, потребовал пение хора во время обеда, и он не нашел, как мне отказать. Я заставлял его приглашать танцоров и музыкантов. Вскоре до Уорика начало доходить, что недостаточно просто держать у себя короля: его необходимо уничтожить. Ведь от меня Уорик так ничего и не добился и прекрасно понимал, что я скорее умру, чем он от меня хоть что-то получит. Но в один прекрасный день — это случилось утром, четыре дня назад, — конюхи Уорика совершили роковую ошибку: они подали мне моего собственного коня, моего боевого коня Фьюри! Уж я-то знал, что мой жеребец способен бежать быстрее любой лошади из их конюшни! Ну что ж, решил я, пожалуй, на этот раз прокачусь чуть дальше обычного и немного прибавлю скорости. Собственно, это все. Мне показалось, что я вполне сумею съездить к тебе — и вот я здесь!
— Неужели все позади? — еще не веря до конца, спросила я. — Неужели тебе удалось от них ускакать?
Эдуард гордо усмехнулся, точно мальчишка.
— Хотел бы я видеть коня, который способен догнать моего Фьюри! Он отлично отдохнул — еще бы, две недели его держали в стойле и кормили отборным овсом! Да я дыхание не успел перевести, как оказался в Рипоне. Мне даже понукать Фьюри не пришлось!
Я рассмеялась, разделяя радость мужа.
— Боже мой, Эдуард, я так за тебя переживала! Я ведь боялась, что никогда тебя больше не увижу. Да, мой любимый, я действительно этого боялась!
Эдуард поцеловал меня в волосы и прижал к себе, поглаживая по спине.
— Разве я не обещал, когда мы еще только поженились, что всегда буду возвращаться к тебе? Разве не говорил, что умру только в собственной постели рядом с тобой, моя ненаглядная? Разве ты не должна родить мне сына? Неужели ты думаешь, что какая-то тюрьма способна нас разлучить?
Я прижалась лицом к груди мужа, мне хотелось прямо-таки слиться с ним.
— Ах, мой дорогой, мой любимый! Значит, теперь ты отправишься туда со своими гвардейцами и арестуешь Уорика?
— Нет, он все еще слишком силен. И большая часть севера по-прежнему в его власти. Впрочем, надеюсь, мы с ним сумеем заключить некое перемирие. Он же осознает, что поднятый им мятеж потерпел крах, что все кончено. У него достаточно ума понять: на этот раз он проиграл. Так что Уорику, Георгу и мне придется как-то уладить свои разногласия и восстановить мир. Они попросят у меня прощения, и я их прощу. Но теперь Уорик знает: ему не под силу держать меня в плену и управлять мною. Я стал королем, и изменить этого он не может. Он мой подданный, он принес мне клятву верности, а я, в свою очередь, дал клятву править страной. Я — его король. И тут уж ничего не попишешь. Да и народ наш отнюдь не горит желанием участвовать в очередной войне, затеянной соперничающими претендентами на престол. И сам я никаких сражений не хочу. Я поклялся принести в Англию мир и справедливость.
Эдуард вытащил у меня из волос последние шпильки и потерся лицом о мою шею.
— Я скучал по тебе, — добавил он. — И по девочкам. У меня была пара отвратительных моментов, когда меня еще только привели в тот замок и поместили в темницу без окон. Прости, что с твоим отцом и братом так получилось… — Эдуард поднял голову и посмотрел на мою мать. — Простите меня, Жакетта! У меня просто слов нет, чтобы выразить, до чего мне жаль! — Эдуард явно был искренен. — Такова уж наша военная удача — все мы понимаем, чем рискуем на поле боя. Но они убили двух очень хороших людей — вашего мужа и вашего сына.
Мать кивнула, помолчала немного и спросила:
— А каковы будут условия того перемирия, которое ты, Эдуард, собираешься заключить с человеком, уничтожившим моего мужа и сына? У меня такое ощущение, что ты ему и это готов простить.
Эдуард, услышав в голосе моей матери холод стали, поморщился и поспешил предупредить нас:
— Вам обеим эти условия придутся не по нраву. Я намерен сделать племянника Уорика герцогом Бедфордским. Он — наследник Уорика. Надо привязать Уорика к нам, и мне придется дать ему некий приз, долю в нашей королевской семье.
— Ты пожалуешь ему мой прежний титул? — словно не веря собственным ушам, уточнила моя мать. — Титул герцогов Бедфордов? Титул моего первого мужа? Этому предателю?
— А мне безразлично, получит ли племянник Уорика титул герцога! — поспешно вставила я. — Ведь не этот мальчишка убил моего отца, а сам Уорик. Его племянник меня совершенно не волнует.
Эдуард кивнул, помялся и неохотно продолжил:
— Есть и еще кое-что не слишком приятное. За юного герцога Бедфорда я выдам нашу дочь Елизавету. Тогда этот союз действительно станет достаточно прочным.
Я резко повернулась к мужу.
— Елизавету? Мою Елизавету?
— Нашу Елизавету, — поправил меня Эдуард. — Да, нашу Елизавету.
— Ты пообещаешь выдать за него девочку, которой еще и четырех лет не исполнилось? Она станет принадлежать родственнику Уорика, человека, который зверски расправился с ее любимым дедом?
— Так и будет. Хватит с нас «войны Роз», хватит брату убивать брата. Теперь «Розы» должны остановиться. И ты, возлюбленная жена моя, даже не пытайся меня переубедить. Я должен заставить Уорика заключить со мной перемирие. А для этого мне придется пожертвовать ему изрядный куш. Мало того, благодаря этому браку его потомки получат определенную возможность унаследовать английский трон.
— Уорик — предатель и убийца! Неужели ты думаешь, что у тебя получится выдать мою маленькую дочь за племянника этого человека?
— Да, — твердо отозвался Эдуард.
— Только через мой труп! — свирепо заявила я. — Клянусь тебе, что никогда этого не допущу. Я предсказываю, что этого в любом случае никогда не произойдет!
Эдуард улыбнулся.
— Склоняю голову перед вашими выдающимися способностями, провидицы вы мои. — Он изысканно поклонился мне и моей матери. — Но полагаю, что время покажет, насколько твое предсказание правдиво. Между тем пока что я король Англии, и у меня хватит власти выдать свою дочь за того, кто угоден мне. Тем не менее я буду делать все от меня зависящее, чтобы помешать вашим врагам испуганно от вас шарахаться, точно от парочки ведьм, и никому не позволю удушить вас на перекрестке дорог за причастность к колдовству. Говорю тебе как король: единственный способ сделать и тебя, и любую мать нашего королевства спокойной за жизнь своего сына и свою собственную — это немедленно прекратить всякие военные действия.
ОСЕНЬ 1469 ГОДА
Итак, Уорик снова вернулся ко двору как любимый друг и верный наставник. Нам теперь предстояло изображать семью, в которой порой случаются и ссоры, но тем не менее все друг друга очень любят. Эдуард со своей ролью справлялся неплохо. Я приветствовала Уорика улыбкой, в которой было не больше теплоты, чем в замерзшем фонтане, струйки которого превратились в сосульки. Мне требовалось вести себя так, словно этот человек вовсе не убийца моего отца и брата, словно это вовсе не он бросил в темницу моего мужа. Так я себя и вела: ни одного гневного словечка не сорвалось с моих губ. Впрочем, Уорик и без слов прекрасно понял, что в моем лице приобрел смертельно опасного врага на всю оставшуюся жизнь.
Однако Уорик отлично знал, что вслух я ничего против него сказать не могу. Едва заметный поклон, которым Уорик меня приветствовал, впервые встретившись со мной после долгой разлуки, был свидетельством его молчаливого торжества.
— Ваша милость, — вкрадчиво произнес он.
И я, как всегда в его присутствии, почувствовала себя неловко. Точно девчонка! Когда я первый раз вышла замуж, Уорик давно уже был одним из могущественнейших людей, он строил и воплощал в жизнь планы, связанные с судьбой всего королевства, а я тогда во всем слушалась мужа, и все мои тревоги сводились к сложностям в моих отношениях с леди Грей — моей первой свекровью. Вот и сейчас Уорик смотрел на меня так, словно мне следовало бы по-прежнему кормить в Графтоне кур.
Мне очень хотелось говорить надменно, ледяным тоном, но, скорее всего, выглядела я просто обиженной.
— Добро пожаловать, милорд, рада снова вас видеть, — с явной неохотой промолвила я.
— Вы всегда чрезвычайно любезны, ваша милость, — с улыбкой откликнулся Уорик. — Поистине прирожденная королева!
Даже мой сын Томас Грей почувствовал его издевательские интонации и, не в силах сдержаться, сердито что-то пробубнил — он ведь был совсем еще мальчишкой — и выбежал вон.
Уорик снова лучезарно мне улыбнулся.
— Ах, эта молодежь, — вздохнул он. — Многообещающий мальчик.
— Да! И я очень рада, что его не было на пустошах Эджкота, рядом с дедом и дядей, которых он обожал, — отчеканила я с ненавистью.
— О да, я тоже очень этому рад!
Ладно, пусть он сейчас заставляет меня ощущать себя полной идиоткой, ни на что не способной, но я твердо верю в одно: я непременно выполню данную мной клятву! Там, в моей шкатулке с драгоценностями, по-прежнему лежит потемневший от старости медальон из черненого серебра, и внутри спрятано имя моего врага, Ричарда Невилла, а также имя предателя — Георга Кларенса; и оба эти имени написаны моей кровью на клочке бумаги, оторванном от уголка предсмертного письма моего отца. Этих людей я прокляла как своих главных врагов. И уверена: я увижу их мертвыми у своих ног!
ЗИМА 1469/70 ГОДА
Наступил день зимнего солнцестояния. И в самый темный час самой долгой ночи в году мы с матерью спустились на берег Темзы. Вода в ней была как черное стекло. Дорожка, ведущая из Вестминстерского дворца через сад, проходила по самому берегу реки. Вода стояла очень высоко, но мы едва видели ее блеск, такой густой была тьма; зато мы хорошо слышали, как плещется вода о причал и о стены замка, как река дышит, подобно огромному животному с гибким извилистым телом, и порой тихо постанывает, словно море в час прилива. Это была наша стихия, и я с наслаждением вдыхала холодный запах речной воды — так изгнанник, вернувшись из долгой ссылки, наслаждается ароматами родной земли.
— Я должна родить сына, — сообщила я матери.
— Я знаю, — улыбнулась мать.
Из кармана она вытащила три магических амулета, аккуратно, точно рыболов наживку, привязала их к трем лескам и забросила в реку. Потом подала мне концы лесок и велела держать. Слушая, как «наживки» одна за другой падают в воду, я вспомнила то золотое колечко, которое пять лет назад выудила из реки еще дома, в Графтоне.
— Теперь выбирай сама, — дала указания мать. — Выбирай, какую леску тянуть.
Концы всех трех лес я крепко зажимала в левом кулаке.
Из-за облака выглянула луна. Уже убывающая, но еще довольно полная, серебристая; от нее на темной воде пролегла светящаяся дорожка. Я взяла одну из лесок в правую руку.
— Вот эту, — сказала я.
— Точно?
— Да.
Мать тут же достала из кармана серебряные ножницы, перерезала две остальные лесы, и их сразу унесла темная река.
— А что там было? На тех лесках.
— То, чего уже никогда не случится. То будущее, которое останется скрытым. Дети, которые у нас никогда не родятся, возможности, которыми мы никогда не воспользуемся, удача, которая никогда нам не улыбнется. Все это смыло водой. Для тебя это будущее потеряно навсегда. Так что теперь смотри в оба и держи оставшуюся леску.