Я прислонилась к стене дворца и осторожно потянула за лесу; она легко подалась, и из воды, роняя капли, показалась хорошенькая серебряная ложечка, какие дарят младенцу «на зубок». Когда я подтянула ее к себе и поймала одной рукой, ложечка так сверкнула в лунном свете, что я успела прочесть выгравированное на ней имя: «Эдуард», а рядом с этим именем я заметила еще и крошечную корону.
Рождество мы провели в Лондоне, устроив настоящий праздник примирения, словно этот пир действительно способен был превратить Уорика в нашего сторонника. Все это напоминало мне былые времена, когда бедняга Генрих пытался свести своих врагов и заставлял их клясться друг другу в дружбе. Я знала, что многие во дворце тайком посмеиваются, видя Уорика и Георга среди самых почетных гостей.
Эдуард приказал сделать все с поистине королевским размахом, и на праздник Двенадцатой ночи почти две тысячи представителей английских аристократов сели вместе с нами за обеденные столы. Уорик занимал среди них наиболее почетное место. Эдуард и я надели короны и облачились в самые богатые и модные одежды. Той зимой я предпочитала серебристо-белые и золотистые тона, и все говорили, что я — настоящая Белая роза Йорка.
Мы преподнесли подарки всем гостям, присутствующим на обеде, а также одарили их различными милостями. Уорик пользовался всеобщим вниманием, и мы с ним раскланялись в высшей степени любезно. Я даже танцевала — правда, по приказу мужа — со своим деверем Георгом; мы держались за руки, и я, улыбаясь, смотрела в его привлекательное мальчишеское лицо, в очередной раз поражаясь тому, как сильно он похож на своего брата: уменьшенная и, пожалуй, более утонченная копия светловолосого красавца Эдуарда. Просто удивительно, до чего Георг нравился людям! Пусть даже чисто внешне. Казалось, в нем сосредоточилось все легкое обаяние Йорков, но не было заметно ни капли гонора, столь свойственного Эдуарду. Но я ничего не забыла и ничего не простила!
|
|
Я ласково поздоровалась с его молодой женой Изабеллой, дочерью Уорика, и пригласила ее ко двору, в общем, желая ей добра. Она была какая-то жалкая, худенькая, бледная и, судя по всему, пребывала в ужасе от той роли, которую ее заставил играть отец в задуманной им игре. Теперь, выйдя замуж за Георга, она стала членом самой вероломной и опасной семьи в Англии; ей приходилось постоянно находиться при дворе короля, которого ее муж предал. Изабелла явно нуждалась хоть в капле доброты, и я обращалась с ней действительно как сестра. Человеку, не знакомому с нравами двора и прибывшему сюда лишь на самый радостный и гостеприимный из всех праздников года, и впрямь могло показаться, что я искренне люблю эту девушку, ставшую мне родственницей, что ни отца, ни брата я не теряла, что я и памяти начисто лишилась.
Но с памятью было все в порядке. В моей шкатулке с драгоценностями по-прежнему хранился потемневший медальон, а в нем — крошечный обрывок последнего отцовского письма, на котором я собственной кровью вывела имена: Ричард Невилл, граф Уорик, и Георг Йорк, герцог Кларенс. Нет, я ничего не забыла, и когда-нибудь они это поймут!
Уорик продолжал оставаться для всех загадкой, это действительно был самый могущественный человек в королевстве после самого короля. Он принимал чествования и подарки с ледяным достоинством, как человек, которому все обязаны. А вот соучастник его преступления, Георг Кларенс, напоминал, скорее, щенка гончей, который все время прыгает и виляет хвостом. Изабелла, его жена, предпочитала сидеть среди моих фрейлин и общалась в основном с моими сестрами и невесткой Елизаветой. Я не могла сдержать улыбки, замечая, как она отворачивается, не желая видеть выкрутасы своего супруга, когда тот танцует с другими дамами, как она вздрагивает, когда он во все горло выкрикивает тосты в честь короля. Белокурый круглолицый Георг всегда был любимцем Йорков; во время этих рождественских праздников он вел себя по отношению к старшему брату так, словно не только на этот раз прощен, но и впредь всегда и за все будет получать прощение. Безусловно, Георг был самым испорченным, самым избалованным ребенком в этом семействе и, судя по всему, сам верил, что ни на что плохое попросту не способен.
|
|
Младшему из братьев, Ричарду, герцогу Глостеру, уже исполнилось семнадцать; к этому хрупкому юноше довольно привлекательной наружности все относились как к ребенку, но ничьим любимцем он, пожалуй, никогда не был. Он единственный из братьев был похож на отца: такой же темноволосый, хрупкий, тонкокостный — точно тот ребенок, какого эльфы оставляют родителям взамен похищенного сына, — и этим сильно отличался от остальных своих сородичей, широкоплечих, крепких, светловолосых и красивых. Ричард был благочестив и задумчив; большую часть времени он проводил дома, в своем огромном замке на севере Англии, где жил жизнью, полной всевозможных обязанностей и сурового служения людям. Ричард находил неуместным праздничное сверкание нашего двора, и ему, безусловно, казалось, что для этого пира мы разукрасили себя, точно какие-то язычники. А на меня, клянусь, он посматривал так, словно я — дракон, алчно распростершийся над грудой сокровищ, а не прелестная русалка в серебристой воде. Правда, я замечала, что в этих его взглядах немало смешанной с ужасом страсти. Но все-таки Ричард был совсем еще ребенком и женщин откровенно побаивался, поскольку не понимал их. Рядом с ним мои сыновья, Томас и Ричард Грей, которые были лишь немногим его моложе, выглядели юношами, пожалуй, даже более взрослыми, очень веселыми и вполне светскими. В течение всех праздников они то и дело приглашали Ричарда развлечься — звали его на охоту, в пивную или просто погулять по улицам в масках, — но он весьма нервно от всех этих заманчивых предложений отказывался.
|
|
Слухи о нашем рождественском пире разлетелись по всему свету. В разных странах Европы двор нового английского короля считался самым прекрасным, элегантным, куртуазным и милосердным. Эдуард непременно хотел сделать двор Йорков не менее знаменитым, чем двор герцогов Бургундских, всегда славившийся своим вниманием к красоте, моде и культуре. Мой муж любил хорошую музыку, и во время обеда у нас всегда либо пел хор, либо играли музыканты, а мы с моими придворными дамами выучили немало танцев и даже сами придумали кое-что новое. Мой брат Энтони был незаменимым советчиком в подобных затеях. Он много путешествовал по Италии и постоянно рассказывал нам о новых науках и искусствах, о гармонии древнегреческих городов, о Риме и о том, что сейчас Европа заново открывает для себя античные искусства и науки. Энтони не раз беседовал с Эдуардом о том, что хорошо было бы пригласить к нам из Италии художников, поэтов и музыкантов, и призывал его использовать королевскую казну для создания различных школ и университетов. Энтони также немало знал о новых научных открытиях и исследованиях, о математике, астрономии и многих других удивительных вещах. Он поведал нам о новом математическом счислении, которое начинается с цифры нуль, и попытался объяснить, как представления о нуле способны изменить все на свете. Он утверждал, что есть такая наука, которая дает возможность вычислить любое расстояние, даже такое, которое невозможно измерить: например, вскоре можно будет узнать даже расстояние от нас до Луны. Его жена Елизавета спокойно и внимательно все это слушала, а нам говорила, что Энтони — настоящий волхв и мудрец. В общем, наш двор стал средоточием изящества и просвещенности, и всем этим управляли мы с Эдуардом.
Однако я не уставала удивляться тому, как дорого содержать такой двор, как много приходится платить за всю эту красоту и даже просто за подаваемые на стол яства. Немало стоили нам и бесконечные требования наших придворных — то о судебном разбирательстве, то о какой-либо должности, то о выделении земель или иной милости, то о посте сборщика налогов, то о помощи в решении вопроса о наследстве.
— Вот что значит — быть королем, — заметил как-то Эдуард, подписывая последнюю из поданных в тот день петиций. — Как король Англии я владею всем. Герцоги и графы распоряжаются своими землями только благодаря моей милости, и каждый рыцарь, и даже каждый мелкий сквайр, пользуется неким ручейком, вытекающим из моей реки. Каждый жалкий фермер, каждый арендатор, каждый копигольдер и крестьянин — все зависят от моей милости. И я вынужден раздавать богатство и власть, чтобы мои реки текли по-прежнему. А если что-то пойдет не так — даже при малейших признаках этого, — люди сразу начнут шептаться, что прямо-таки мечтают вернуть на трон короля Генриха, что в старые времена было куда лучше. Или даже что Эдуард, сын Генриха, или мой брат Георг могли бы стать более щедрыми правителями. И уж конечно, клянусь Господом, где-нибудь да найдется очередной претендент на трон — например, Генрих, сын Маргариты Бофор. А что? Люди скажут: пусть теперь нами правит кто-нибудь из династии Ланкастеров, для разнообразия. Все это способно лишь усилить брожение мыслей. Ради сохранности власти мне постоянно приходится по кусочку отдавать ее другим, но кусочки эти тщательно мной выбраны и отмерены. Я должен нравиться каждому, но не слишком сильно.
— Да все они — просто жадные до денег крестьяне! — раздраженно бросила я. — Их преданность королю покоится лишь на собственных интересах. Их волнуют только собственные проблемы и желания. Они хуже рабов!
Эдуард улыбнулся.
— Ты права. Это действительно так. Каждый из них хуже раба. И каждый мечтает владеть своим маленьким поместьем или своим личным маленьким домиком — точно так же, как и я хочу владеть своим троном, так же, как ты желала получить в манориальную собственность поместье Шин, а в придачу к нему и должности для своих родственников. Все мы стремимся к богатству, к управлению землями, и все это находится в моих руках, так что раздавать и земли, и богатства мне приходится с большой осторожностью.
ВЕСНА 1470 ГОДА
Дни становились все теплее, по утрам было все светлее, а птицы уже вовсю пели в садах Вестминстера, когда разведка донесла Эдуарду, что в Линкольншире готовится восстание, имеющее целью вновь посадить на королевский престол Генриха VI, доселе всеми забытого и тихо проживавшего в лондонском Тауэре скорее отшельником, чем узником.
— Придется туда поехать, — заявил Эдуард, держа в руке письмо осведомителя. — Если вожак бунтовщиков, кто бы он ни был, — предтеча наступления Маргариты Анжуйской, тогда мне придется расправиться с ним прежде, чем она высадится со своей армией на английский берег и поддержит этот мятеж. Судя по всему, она собирается использовать ситуацию, чтобы проверить, достаточно ли сильны здесь ее сторонники, а заодно возложить на плечи неведомого вожака весь риск по созданию необходимого войска. Убедившись, что войско собрано, она незамедлительно явится в Англию со своей французской армией, и тогда мне придется сражаться на два фронта.
— Но разве это не опасно — бороться с человеком, которому не хватило мужества даже назвать свое имя? — встревожилась я.
— Не более опасно, чем всегда, — спокойно ответил Эдуард. — Не могу же я позволить своим людям снова отправиться на войну без меня. Нет, я должен быть там, с ними. Должен их возглавить.
— А как же твой надежный друг Уорик? — ядовито усмехнулась я. — И твой верный брат Георг? Может, они уже собирают для тебя армию? Может, спешат в трудную минуту оказаться рядом?
Эдуард тоже усмехнулся, но ответил так:
— Вот тут ты и ошибаешься, моя маленькая Королева Недоверие. Я только что получил письмо от Уорика — он предлагает сформировать войско, которое как раз и отправится со мной. И Георг хочет меня сопровождать.
— В таком случае во время битвы тебе придется следить за ними! — воскликнула я, ничуть не успокоенная его словами. — Они будут отнюдь не первыми, кто приведет свое войско сражаться на твоей стороне, и отнюдь не последними, кто покинет тебя при неблагоприятном исходе. Как бы они в решающий момент не переметнулись на сторону противника. Мой тебе совет: когда окажешься лицом к лицу с врагом, оглянись и посмотри, что у тебя за спиной делают твои верные друзья.
— Но ведь они действительно принесли мне клятву верности, — утешал меня Эдуард. — Правда, любимая. И потом, ты же знаешь, я умею выигрывать.
— Знаю, что умеешь, — отозвалась я. — Но мне так тяжело смотреть, как ты снова собираешься в поход! Когда же все это кончится? Когда они перестанут будоражить людей и бороться за то, что давно утрачено?
— Скоро, — пообещал Эдуард. — Они быстро поймут, что мы едины и сильны. Уорик со своими северянами на моей стороне, Георг докажет, что он мне действительно брат. Ну а Ричард всегда со мной. Не тревожься, я вернусь домой, как только мы победим этого бунтовщика, и это случится очень скоро — мы с тобой еще успеем потанцевать утром вокруг майского дерева, и ты будешь улыбаться…
— Эдуард, пойми! Пойми хоть на этот раз! Я просто не вынесу твоего отъезда на север, чувствую, что не вынесу. Не мог бы Ричард встать сейчас во главе твоей армии? Вместе с Гастингсом. Останься со мной. Только в этот раз!
Эдуард взял мои руки и прижал их к губам. Судя по всему, моя тревога на него ничуть не действовала, скорее, она его умиляла и забавляла. Он улыбался.
— Но почему? Почему ты так переживаешь из-за этого похода? Почему именно этот раз так для тебя важен? Может, ты хочешь что-то рассказать мне?
Я не могла противиться мужу и тоже улыбнулась.
— Да, хочу. Точнее, хотела бы, но лучше приберегу на потом.
— А я и так понял! Догадался. Неужели ты думала, что я сам не догадаюсь? Ну-ка, выкладывай, что за великую тайну ты от меня скрываешь?
— Из-за этой тайны ты должен как можно скорее вернуться домой, ко мне. Из-за этой тайны тебе вообще не следует никуда отправляться — даже во главе своего славного войска!
Эдуард, улыбаясь, молчал, ждал продолжения — именно такой мне представлялась эта сцена в мечтах.
— Ну же, выкладывай! — поторопил он меня. — Тебе давно следовало все рассказать, я уже заждался.
— У меня опять будет ребенок, — сообщила я. — И на этот раз мальчик, я в этом уверена.
Эдуард привлек меня к себе и нежно обнял.
— Я так и знал! Нутром чувствовал, что ты опять беременна. Но откуда тебе известно, что это мальчик? Откуда, моя маленькая ведьма, моя чаровница?
Я улыбнулась и посмотрела на мужа, ощущая себя в полной безопасности, но свой маленький женский секрет предпочла сохранить.
— Ах, зачем тебе все эти ненужные подробности, — прощебетала я. — Повторю лишь, что я совершенно в этом уверена. И ты тоже можешь не сомневаться. Так что у нас родится сын!
— Мой сын! Принц Эдуард! — прошептал муж.
Я засмеялась, вспомнив ту серебряную ложечку, которую вытянула из темной реки в день зимнего солнцестояния.
— Почему именно Эдуард? — спросила я.
— Ну конечно, Эдуард! Я давно так решил.
— И он действительно будет принцем Эдуардом! — подтвердила я. — Так что ты должен не только явиться домой целым и невредимым, но и успеть к его появлению на свет.
— А когда это случится?
— Осенью.
— Я обязательно вернусь домой целым и невредимым и обязательно привезу тебе персиков и соленой трески! Помнится, когда ты носила Сесилию, тебе хотелось чего-то такого… очень специфического…
— Солероса! — засмеялась я. — Странно, что ты помнишь! Я все просила принести мне еще. Так что поскорее приезжай домой и захвати с собой солерос. Ну и что-нибудь еще, я пока не знаю, что еще потребуется. У меня там мальчик, принц, и он должен получать все, что пожелает. Он родится с серебряной ложечкой во рту!
— Мы скоро снова будем вместе! Только не тревожься так. А то вдруг у нашего сына на лбу навечно застынет хмурая морщинка.
— В таком случае остерегайся Уорика. И братца своего тоже. Я им не доверяю.
— Ладно, но обещай мне, что будешь побольше отдыхать и развлекаться; тебе нужно быть веселой, тогда и он вырастет веселым и сильным.
— А ты обещай, что вернешься целым и невредимым, чтобы наш сын чувствовал себя уверенно и был настоящим наследником твоего трона.
— Хорошо, договорились. Я скоро вернусь.
Но Эдуард ошибся. Боже, как сильно он ошибся! Нет, слава тебе господи, не насчет того, что выиграет это сражение, которое позже назвали «сражением сброшенных мундиров». Ведь эти босоногие глупцы, бившиеся за полоумного Генриха, в такой спешке бежали с поля брани, что побросали не только свое оружие, но и одежду. Они спасались от бешеной атаки королевского войска, возглавляемого моим мужем, который прямо-таки прорубался сквозь вражеские ряды, стремясь поскорее отправиться домой, захватив обещанные мне персики и солерос.
Нет, ошибался Эдуард насчет верности Уорика и Георга. Его брат — как выяснилось впоследствии — давно планировал этот мятеж и даже заплатил за него, собираясь на этот раз обеспечить поражение Эдуарда. Эти люди надеялись убить моего мужа и посадить на трон Георга. Родной брат Эдуарда и его лучший друг, точнее, тот, кто некогда был им, решили, что единственный способ победить короля — это нанести ему удар в спину прямо на поле боя. Они бы наверняка еще и кинжалом его сзади ударили, да не удалось: слишком уж быстро скакал Эдуард на своем жеребце — никому не угнаться.
Битва еще не успела начаться, а лорд Ричард Уэллс, этот жалкий предводитель мятежников, упал перед Эдуардом на колени и признался во всем, показав и план действий, и приказы Уорика, и золото Георга. Они заплатили ему за мятеж под именем свергнутого короля Генриха, но на самом деле это была всего лишь уловка: они планировали заманить Эдуарда на север и заставить его участвовать в сражении — там бы они убили его прямо на поле боя. Уорик хорошо усвоил урок, преподанный моим мужем, и понял, что невозможно удержать взаперти такого человека, как Эдуард. Чтобы победить Эдуарда, надо его уничтожить. И Георг, его родной брат, преодолев родственные чувства, готов был перерезать ему горло прямо на поле брани и, утопая по колено в крови, добраться до короны. Эти люди подкупили несчастного лорда Уэллса, приказав поднять мятеж, и в очередной раз убедились, что Эдуард им все же не по зубам. Когда стали ясны все улики и свидетельства против Уорика и Георга, мой муж потребовал их к себе — своего ближайшего друга, которого считал старшим братом, и юного прощелыгу, который действительно был ему родным братом, — но они не явились; и только тут Эдуард наконец понял, как ему следует к ним относиться. Король призвал их к ответу как предателей, но они уже успели бежать из страны.
— Ничего, я еще увижу их мертвыми, — заявила я матери. — Увижу мертвыми их обоих. Клянусь тебе в этом, мама, что бы ты на этот счет ни думала и ни говорила!
Мы с ней сидели у открытого окна в моих покоях Вестминстера и пряли чистейшую шерсть ягнят, чтобы выткать бесценную ткань с золотой нитью для плаща моего будущего сына — поистине чудесного плаща, достойного маленького принца, наследника одного из величайших престолов христианского мира.
Мать кивнула, не сводя глаз с веретена у себя в руках, и шерсти, которую я старательно разбирала.
— Не стоит вслух желать кому-то зла, когда ткешь плащ для будущего малыша, — предупредила мать. — Злые пожелания застревают в вещах.
Я тут же остановила колесо прялки и отложила в сторону комок шерсти.
— Ладно, — сказала я, — работа может и подождать. А вот мой гнев ждать не может!
— Но разве ты не знаешь? Эдуард пообещал лорду Ричарду Уэллсу полную безопасность, если тот признается в предательстве и выдаст участников заговора; но, когда Уэллс открылся, Эдуард нарушил свое слово и убил его. Неужели ты об этом не слышала?
Я лишь молча покачала головой.
Лицо моей матери стало еще мрачнее.
— Теперь семейство Бофор громко оплакивает Уэллса, ведь он был их родственником, а враги Эдуарда получили новый козырь и новую причину для вражды. Король ведь тоже не был честен. И теперь ему никто не поверит, никто не осмелится ему сдаться. Он ведь сам продемонстрировал, что доверять ему нельзя, что он ничуть не лучше Уорика.
Я пожала плечами.
— Такова капризная удача войны. И Маргарита Бофор понимает это не хуже меня. Кстати, ей и без того было с чего горевать — она ведь считает себя наследницей дома Ланкастеров, а мы призвали ее мужа Генриха Стаффорда, и он воюет на нашей стороне. — Я холодно усмехнулась. — Вот уж бедняга! Оказался меж двух огней — приказом короля и волей жены.
Мать тоже не могла скрыть хитрой улыбки.
— Не сомневаюсь, Маргарита все это время простояла на коленях перед иконами, — заметила она. — Маргарита так хвастается своим божественным чутьем и близостью к Богу! Однако ее достижения не слишком велики.
— В общем-то, этого Уэллса можно сбросить со счетов, — рассуждала я. — Живой или мертвый, он особого значения не имел. Зато имеет очень большое значение то, что Уорик и Георг теперь направятся прямиком к королю Франции и станут нас всячески порочить, надеясь собрать там армию для очередного вторжения. У нас теперь появился новый враг — причем буквально в нашем же собственном доме, среди наших же собственных наследников. Господи, что за ужасная семья эти Йорки!
— Где теперь Георг и Уорик? — поинтересовалась мать.
— В море и, по словам Энтони, направляются в Кале. На борту судна вместе с ними находится и беременная Изабелла, но до нее никому нет дела, о ней заботится только ее мать, графиня Уорик. Видимо, они надеются добраться до Кале и сколотить там войско. Ведь Уорика во Франции обожают. Но если они действительно обоснуются в Кале, мы просто покой потеряем — они так и будут караулить наши суда на берегу моря и угрожать им, находясь всего в полдне пути от Лондона. Они не должны войти в гавань Кале, мама! Мы обязаны им помешать! Эдуард уже отдал приказ флоту, но вряд ли корабли сумеют их вовремя перехватить.
Я встала и высунулась из распахнутого окна навстречу солнечным лучам. Стоял тихий теплый день, Темза под моим окном, искрясь на солнце, текла спокойно и безмятежно. Но на юго-западе у самого горизонта, прямо над морем, виднелась темная полоса — судя по всему, там шел дождь. Я вытянула губы и тихонько засвистела.
И почти сразу услышала, как мать у меня за спиной тоже негромко свистнула. Не сводя глаз с темной гряды облаков, я посвистывала, и этот звук стал все более походить на грозное шипение штормового ветра. Мать подошла ко мне и обняла за сильно раздавшуюся талию. Теперь мы свистели вместе, пристально вглядываясь в весеннюю даль. Мы поднимали бурю!
Темные облака сгустились медленно, но уверенно и мощно, громоздясь друг на друга и постепенно превращаясь в огромный грозовой вал, нависший над морем довольно далеко от нас. Тем не менее мы уже чувствовали, что в воздухе повеяло прохладой. Меня вдруг охватил озноб, я вздрогнула, отвернулась от затянутого холодными мрачными тучами неба и поспешно закрыла окно. Тут же по нему застучали первые капли дождя.
— А в море, кажется, настоящий шторм разыгрался, — сказала я.
Через неделю мать пришла ко мне с письмом в руке.
— Я получила известия от моей кузины из Бургундии, — сообщила она. — Кузина пишет, что судно, на котором плыли Георг и Уорик, не смогло пристать к французскому берегу, его отнесло ветром в открытое море, и они чуть не потерпели крушение в тамошних жутких водах. Они умоляли крепость Кале позволить им войти в порт хотя бы ради Изабеллы, но крепость разрешения не дала и цепями перегородила вход в гавань. Чудовищный ветер, поднявшийся ни с того ни с сего, чуть не разбил их корабль о стены, но к причалам их все же не допустили. Они не смогли даже шлюпку на воду спустить — так бушевало море. У Изабеллы, бедняжки, прямо во время шторма начались схватки. Их судно качало и швыряло несколько часов подряд, и ребенок умер, едва появившись на свет.
Я перекрестилась.
— Да помилует его Господь, бедного малютку! Такого горя никому не пожелаю.
— Никто ей этого и не желал, — здраво ответила моя мать. — Но если бы Изабелла не села на один корабль с предателями, а осталась в Англии, то родила бы спокойно. О ней позаботились бы и повитухи, и друзья.
— Несчастная девочка! — Я невольно коснулась своего вздувшегося живота. — Бедняжка. Мало же радости она получила от своего великолепного брака! Помнишь, какой подавленной она выглядела, когда приезжала к нам во дворец на рождественский праздник?
— Есть новости и похуже, — продолжила моя мать. — Высадившись на французский берег, Уорик и Георг направились прямиком к Людовику, королю Франции и большому другу Уорика, и теперь уже они все встретились в Анжере с Маргаритой д'Анжу и плетут сети нового заговора — в точности как мы с тобой совсем недавно плели здесь магические сети.
— Значит, Уорик по-прежнему настроен воевать с нами?
Моя мать поморщилась.
— Вероятно, он и впрямь человек упорный в своих намерениях, раз способен спокойно смотреть, как гибнет его новорожденный внук, а вся его семья пытается спастись бегством. А сразу после чудом не случившегося кораблекрушения вновь начинает строить козни, нарушая клятву верности, данную им королю. Нет, такого человека ничто не остановит! Можно было предположить, что хотя бы шторм, разразившийся среди ясного неба, заставит его задуматься, так ведь и этого не произошло. В общем, сейчас Уорик обхаживает Маргариту д'Анжу, против которой некогда воевал. Ему, правда, пришлось полчаса простоять на коленях, вымаливая у нее прощение. А ведь когда-то она была его злейшим врагом! Маргарита не пожелала ни видеть его, ни говорить с ним, пока он не совершит подобное покаяние. Она, да благословит ее Господь, всегда была очень высокого мнения о себе.
— Как ты думаешь, что он задумал?
— Теперь править бал будет уже французский король. Уорик, видимо, по-прежнему считает себя «делателем королей», однако теперь он — просто марионетка в руках Людовика. Ведь недаром этого французского короля называют пауком. Должна признаться, он и впрямь умеет плести весьма тонкие сети, возможно, даже лучше нас с тобой. Людовик не прочь свергнуть твоего мужа и отгрызть изрядный кусок нашей территории, для этого он и использует Уорика и Маргариту. Эдуарда Ланкастера, сына Маргариты, так называемого принца Уэльского, он намерен женить на младшей дочери Уорика Анне — так он свяжет лживых родителей жениха и невесты настолько крепкими узами, что они не смогут их разорвать, не обесчестив себя. Ну а затем, по-моему, все они заявятся в Англию и попытаются вызволить Генриха из Тауэра.
— Значит, эту девочку Анну Невилл отдадут Эдуарду? — спросила я, мгновенно представив себе Анну и отвлекаясь от нашей основной темы. — Этому чудовищу? И все ради того, чтобы помешать ее отцу вести двойную игру?
— Безусловно! — подтвердила моя мать. — Ей всего четырнадцать, и ее собираются выдать за мерзкого мальчишку, которому с одиннадцати лет было разрешено самому выбирать вид казни для своих врагов. Его специально воспитывали, превращая в настоящего дьявола. Наверное, теперь бедная Анна Невилл пытается понять, для чего же ее растили: сделать королевой или бросить прямо в ад, где ей суждено гореть в вечном огне вместе с грешниками.
— Но ведь для Георга тогда все меняется, — рассуждала я. — Одно дело — воевать с собственным братом и надеяться, убив его, унаследовать трон и корону, но теперь-то что? С какой стати Георг станет противостоять Эдуарду, если эта война ничего ему не даст? Зачем ему теперь-то с родным братом сражаться? Чтобы посадить на трон короля, а затем и принца из династии Ланкастеров?
— Полагаю, Георгу и в голову не приходило, что может случиться нечто подобное, когда он отправился в это плавание вместе с беременной женой на сносях и тестем, твердо решившим отвоевать для него английскую корону. Но теперь Георг потерял своего новорожденного сына и наследника, и его тесть сообразил, что Анну тоже вполне можно сделать английской королевой. В общем, перспективы у Георга и впрямь далеко не радужные. Полагаю, у него хватило здравого смысла понять это. А ты как считаешь?
— Если и не хватило, то советчики ему подскажут.
Наши глаза встретились. Мне никогда не нужно было ничего говорить матери: она понимала меня без слов, как, впрочем, и я ее.
— Так может, стоит перед обедом навестить королеву-мать? — спросила она.
Я сняла ногу с педали прялки и рукой остановила колесо.
— А давай прямо сейчас ее навестим, — предложила я.
Королева-мать вместе со своими фрейлинами шила напрестольную пелену, одна из дам читала вслух Библию. Герцогиня Сесилия славилась своей набожностью; ее подозрения насчет того, что наше семейство недостаточно богобоязненно — а может, мы и вовсе язычники, колдуны и ведьмы! — всегда были причиной ее неприязненного и даже слегка опасливого отношения ко мне. Даже годы, которые я прожила в браке с ее сыном, ничуть не изменили ее точку зрения. Сесилия совершенно не желала мириться с тем, что Эдуард все-таки женился на мне, и даже теперь, когда я на деле доказала и свою плодовитость, и прочие качества хорошей жены, она ненавидела меня по-прежнему. Она обращалась со мной так неучтиво и злобно, что Эдуард даже подарил ей Фотерингей, лишь бы держать ее подальше от лондонского двора. Если честно, меня набожность Сесилии отнюдь не впечатляла: если уж она действительно такая добрая христианка, то почему не воспитала получше своего любимчика Георга? И если Господь действительно так ей покровительствовал, как она утверждала, то почему дал погибнуть ее мужу и сыну Эдмунду? Когда мы вошли, я склонилась в реверансе, и Сесилия, поднявшись, тоже низко мне поклонилась, затем кивком велела своим фрейлинам собрать шитье и отойти в сторонку. Она прекрасно понимала: я явилась не для того, чтобы узнать о ее самочувствии. Между нами по-прежнему не было ни капли любви, и я догадывалась, что никогда не будет.