Я понимала теперь, почему воины способны вломиться в женский монастырь, почему они насилуют женщин в захваченных городах и селениях, почему нарушают священное право убежища, желая завершить свою смертоносную охоту. Война поднимает в них дикий злобный голод, делает их похожими скорее на зверей, чем на людей. Пожалуй, я и впрямь не знала, какова война в действительности, и теперь отдавала себе отчет, как это было глупо с моей стороны. Ведь я выросла в королевстве, постоянно пребывавшем в состоянии войны, являлась дочерью человека, которого во время битвы враги взяли в плен и безжалостно казнили; ведь я была вдовой рыцаря и женой безжалостного воина. Ну что ж, зато теперь я отлично усвоила урок.
МАЯ 1471 ГОДА
Эдуард скакал во главе своего войска — поистине король, возвращающийся домой со славой; на лице его не было заметно ни усталости, ни каких-либо иных следов недавних сражений. Шерсть его коня лоснилась, сбруя так и сверкала. По обе стороны от короля находились его братья Ричард и Георг; мои дети Томас и Ричард, страшно взволнованные, следовали за ними. Итак, все три сына Йорка вновь объединились, и Лондон прямо-таки с ума сходил от радости при виде этой великолепной троицы. Три герцога, шесть графов и шестнадцать баронов составляли их свиту — люди, до глубины души преданные дому Йорков и принесшие ему клятву верности. Кто бы мог подумать, что у нас окажется так много истинных друзей? Только не я. Когда я была вынуждена скрываться в убежище, куда больше напоминавшем тюрьму, когда я носила под сердцем ребенка, ставшего теперь наследником всего этого величия и славы, но рожденного среди страха и тьмы, тогда я осталась одна, и все эти «преданные друзья» от меня отвернулись, оставили без помощи.
Сразу за колонной победителей, на повозке, запряженной мулами, ехала Маргарита Анжуйская; до чего же мрачно было ее лицо, белое как мел! Руки и ноги ей связывать не стали да и серебряной цепью шею не обвили, но каждому и так было ясно: Маргарита потерпела поражение, от которого ей уже не оправиться. Выйдя встречать Эдуарда к воротам Тауэра, я взяла с собой Елизавету — мне хотелось, чтобы моя маленькая дочь увидела наконец эту женщину, которая была для нее воплощением ужаса в течение первых пяти лет ее жизни; мне хотелось, чтобы Елизавета увидела Маргариту побежденной и поняла, что теперь все мы в безопасности, что нам не грозит больше война с этой «плохой королевой».
Эдуард приветствовал меня по всем правилам, в полном соответствии с придворным этикетом, но все же шепнул мне:
— Просто дождаться не могу, когда же мы останемся одни.
Я тоже наклонилась к мужу и, коснувшись губами его уха, ответила:
— И я сгораю от нетерпения, мой милый.
Однако Эдуарду пришлось подождать. Он пол-Лондона посвятил в рыцари, сразу вознаграждая жителей столицы за их верность и преданность, а потом устроил пир в честь их посвящения. На самом деле, всем нам и впрямь было за что благодарить судьбу. Эдуард, вынужденный в очередной раз биться за свою корону, опять одержал победу, и я осталась женой короля, который никогда не проигрывал сражений. Так что в кровать мы легли поздно, причем не в моей спальне, а в покоях Эдуарда, где еще гуляли гости — многие из них были совершенно пьяны, и некоторые просто себя не помнили от счастья, что снова при дворе Йорков. Эдуард кинул меня на постель и взял с такой яростью, словно мы только сегодня утром обвенчались и находимся не в королевских покоях Тауэра, а в Графтоне, в нашем маленьком охотничьем домике у реки. И я, забыв обо всем, опять обнимала Эдуарда как человека, спасшего меня от нищеты, спасшего Англию от непрерывных войн, и мне было удивительно приятно, когда он называл меня «своей милой женушкой».
Позже Эдуард прикоснулся губами к моим волосам.
— Помню, как крепко ты прижимала меня, когда я был парализован страхом, любовь моя, — сказал Эдуард. — Я так тебе благодарен! Ведь тогда я впервые шел в бой, понимая, что могу и проиграть. Да что там, меня просто тошнило от страха!
— А я впервые в жизни видела бой. Даже не бой — резню! — Я прильнула к груди мужа. — Это ужасно, Эдуард! Я не знала, как это бывает.
Он лег на спину, вытянулся; лицо его было мрачно.
— Да, это ужасно, — наконец согласился он. — И никто на свете не любит мир так, как воины, побывавшие в схватке. Я положу все силы, но приведу нашу страну к миру, заставлю знатных людей принести нам присягу верности. Клянусь тебе в этом. Мы должны прекратить эту бесконечную, бессмысленную борьбу и положить конец этой проклятой войне.
— Да, ведь война — это зло, — уверенно произнесла я. — И нет в ней ничего благородного!
— Ее нужно непременно остановить, — поддержал меня Эдуард. — И я это сделаю.
Некоторое время мы оба молчали, и я уж решила, что Эдуард уснул, но он, оказывается, просто о чем-то серьезно размышлял, подложив под голову руки и глядя на позолоченный балдахин.
— О чем ты думаешь? — спросила я. — Тебя что-то тревожит?
Эдуард вздохнул и ответил не сразу.
— Нет, ничто не тревожит, однако сегодня мне придется еще кое-что сделать, прежде чем я смогу спокойно уснуть.
— Хочешь, я пойду с тобой?
— Нет, любимая, это мужская работа.
— Что же это за работа такая?
— Пустяки. Тебе совершенно не о чем беспокоиться. Ровным счетом ничего страшного. Ложись и спи. Я скоро.
Но меня уже охватила тревога. Я села на постели.
— В чем дело, Эдуард? У тебя такой вид, словно… у меня просто слов нет! Так в чем все-таки дело? Ты не болен?
Эдуард с какой-то странной резкостью поднялся с кровати и начал одеваться.
— Успокойся, любимая. Мне просто нужно кое-куда ненадолго сходить и кое-что сделать. А когда все завершится, я приду и хорошенько отдохну. Жди меня через час. А пока ложись и спи — я ведь снова разбужу тебя, как только вернусь, я еще тобой не насытился.
Я рассмеялась и послушно вытянулась на простынях, но, когда Эдуард оделся и тихо вышел из комнаты, я встала, накинула теплый капот и босиком, стараясь не шуметь, на цыпочках прокралась через приемную к выходу из его покоев. Стражники в дверях с изумлением, но молча уставились на меня. Я, не проронив ни звука, кивнула им, и они, подняв свои алебарды, дали мне пройти. Я чуть помедлила возле лестницы, глядя вниз на перила, винтом уходившие в глубокий лестничный проем. И успела заметить, как коснулась этих перил рука Эдуарда, — он явно спускался на самый нижний этаж, где прямо под нами находились комнаты Генриха. Потом внизу мелькнула темноволосая голова Ричарда; судя по всему, он ждал Эдуарда. Затем до меня, точно со дна колодца, донесся голос Георга:
— А мы уж решили, что ты передумал.
— Нет, — отозвался Эдуард, — сделать это необходимо.
Только тут я поняла, что у них на уме, у троих братьев, выигравших свою первую совместную битву под тремя золотыми солнцами, сияющими в небесах; у тех троих, которых благословил Господь, чтобы они никогда не знали поражений. Но я не крикнула и не остановила их. Я не бросилась вниз, не схватила Эдуарда за руку, не стала отговаривать его от злодеяния. Я догадывалась, что Эдуард и сам пребывает в смятении, но все же не бросила свое мнение на ту чашу весов, которая позволила бы состраданию перевесить. Ведь тогда нам пришлось бы опять жить бок о бок со своим реальным врагом и надеяться лишь на то, что Бог спасет и сохранит нас. Я старалась не размышлять о том, что будет с нами, если братья Йорки сейчас это сделают. Не размышлять о том, что в будущем кто-то другой может сотворить и с нами нечто подобное. Я видела ключ у Эдуарда в руках, слышала, как этот ключ поворачивается в замке, как открывается дверь в комнату Генриха, но стояла тихо. И позволила троим Йоркам войти внутрь.
Генрих, безумец или святой, был законным правителем страны. Тело его считалось священным. И находился он в самом сердце своего собственного королевства, своей собственной столицы, своей собственной крепости: здесь ему ничто не должно было угрожать. Его стерегли хорошие и порядочные люди. И для дома Йорков он являлся узником чести. А потому должен был пребывать у нас в полной безопасности, словно у себя во дворце; и Генрих доверял нам как гарантам своей защищенности.
Что он, хрупкий и слабый, мог сделать против троих молодых воинов? Как могли они не проявить милосердия? Генрих являлся их двоюродным братом, был одной с ними крови. Эти трое Йорков некогда принесли ему клятву любви и верности. Когда они вошли к Генриху, тот спал как дитя. Боже мой, думала я, что же станется со всеми нами, если трое мужчин оказались способны убить совершенно невинного человека, беспомощного, точно спящий младенец?
Именно поэтому я всегда так ненавидела Тауэр! Именно поэтому его высокие темные залы и могучие стены, омываемые водами Темзы, неизменно наполняли мою душу самыми мрачными предчувствиями. Смерть Генриха была на моей совести — ведь я знала о ней еще до того, как она за ним пришла. Только Господь да моя собственная совесть понимали, как тяжко мне будет отныне жить с этим. Но я еще не догадывалась, какую цену мне предстоит уплатить за молчаливое соучастие в этом преступлении, за то, что я все видела и слышала, но не протестовала.
Гневные мысли проносились в моей голове. Ни за что больше не вернусь в постель Эдуарда! Нет! Не могу, не желаю оставаться в его постели, ведь когда он вернется ко мне, я буду чувствовать на его руках запах смерти. Я больше не желала ни дня оставаться в Тауэре, не желала, чтобы мой маленький сын спал здесь, в «самом безопасном» месте в Англии, где вооруженные люди могут войти в комнату невинного человека и удушить его, прижав к лицу подушку. И я решила пока что подняться к себе, поворошить дрова в камине и просидеть всю ночь у огня. Я бы все равно не уснула, и я ни минуты не сомневалась: Йорки только что сделали первый шаг по тому пути, который неизбежно приведет в ад.
ЛЕТО 1471 ГОДА
Мы с матерью сидели посреди ромашкового луга в саду королевского поместья Гринвич, и теплый запах цветов окутывал нас со всех сторон. Гринвич достался мне в качестве королевского приданого и стал одним из самых любимых моих уголков. Мать вышивала, а я подбирала ей нитки. Дети убежали к реке и под присмотром няни кормили там уток. Я все время слышала их звонкие голоса; дети дали каждой из уток имя и сердились, когда птицы почему-то на эти имена не отзывались. Время от времени до меня доносился восторженный писк моего маленького сынишки, и каждый раз сердце мое радостно подпрыгивало: я была счастлива, что у меня наконец родился мальчик, принц, веселое и спокойное дитя. Судя по всему, мать мою посещали примерно те же мысли, и она удовлетворенно кивала, словно беседуя сама с собой.
В нашей стране воцарились такой мир и порядок, что казалось, здесь никогда и не было братоубийственных войн и королей-соперников, армии не устремлялись навстречу друг другу и не сходились в смертельной схватке. Народ приветствовал возвращение моего супруга на трон, и все мы прямо-таки ринулись навстречу миру. Более всего на свете нам хотелось обрести справедливого правителя и позабыть об утратах и страданиях последних шестнадцати лет. Увы, в стране еще оставались люди, продолжавшие гнуть прежнюю линию: сын Маргариты Бофор, один из наименее возможных наследников Ланкастерской династии, был, точно в нору, загнан в уэльский замок Пембрук вместе со своим дядей Джаспером Тюдором и продолжал грозно скалиться оттуда, но мы понимали, что долго они там не продержатся. Так или иначе, им придется искать с нами союза. А вот второй муж леди Маргариты Бофор стал йоркистом и при Барнете сражался на нашей стороне. Так что, видимо, лишь сама она, упрямая и упорная в своих намерениях, точно великомученица, и ее глупый сынок остались сторонниками Ланкастеров, последними в нашем королевстве.
Раскинув по траве подол своего белого платья и укрыв им колени, я разложила на этом белом фоне с дюжину клубков зеленых ниток самых разных оттенков и смотрела, как мать вдевает нитку в иголку, держа иглу так, чтобы лучше видеть ушко; мать то подносила иглу ближе к глазам, то отодвигала. По-моему, я впервые в жизни заметила на лице матери некую слабость и неуверенность.
— Да что с тобой мама? — спросила я весело. — Ты никак нитку вдеть не можешь?
— Увы, мои глаза не единственное, что меня подводит, — легко ответила мать и улыбнулась. — И не только иголка передо мной точно в тумане — я уже и будущее свое вижу не так ясно. Во всяком случае, своего шестидесятилетия я точно не увижу. И тебе, детка, следует быть к этому готовой.
Мне показалось, что день сразу померк, будто холодные тяжелые тучи заволокли небеса.
— Как это, не увидишь своего шестидесятилетия?! — воскликнула я. — Это еще почему? Ты что, больна? Ты же никогда ничего такого не говорила. Может, пригласить врачей? Может, лучше вернуться в Лондон?
Мать лишь вздохнула и покачала головой.
— Нет, врачам меня смотреть совершенно ни к чему. Слава богу, у меня нет ничего такого, что эти шуты, вооруженные острыми ножами, с удовольствием бы вырезали. Все дело в моем сердце, Елизавета. Я это отчетливо слышу. Оно бьется… неправильно: то пропускает удары, то начинает торопиться, то стучит слишком медленно. И вряд ли оно когда-нибудь снова заработает в полную силу. Маловероятно, что мне удастся пережить еще одну весну.
Меня охватил такой ужас, что я даже печали особой не почувствовала.
— А как же я? — И я невольно положила руку на свой живот, где в очередной раз теплилась новая жизнь. — Мама, как же я? Неужели ты не подумала обо мне? Как же я справлюсь без тебя?
— Ну, кое-чему я тебя все-таки научила, этого ты отрицать не можешь, — заметила мама с улыбкой. — Пожалуй, я научила тебя всему, что знаю и во что верю. И далеко не все эти сведения ошибочны. Кроме того, я наконец-то уверена, что тебе на королевском троне ничто не грозит. Эдуард держит Англию в руках, у него теперь есть сын-наследник, и скоро ты родишь ему еще одного малыша. — Мать склонила голову набок, словно прислушиваясь к чьему-то отдаленному шепоту. — Нет, я пока ничего не могу сказать, но вряд ли это снова будет мальчик. Однако еще один мальчик у тебя точно родится, Елизавета. В этом я совершенно убеждена. И какой замечательный мальчик! В этом я тоже не сомневаюсь.
— Но ты должна быть со мной, когда на свет появится еще один принц. Тебе же захочется посмотреть, как его будут крестить, нашего принца Йоркского? — жалобно проныла я, словно обещая ей некие выгодные условия, пусть только живет. — Ты бы стала его крестной матерью. Я бы поручила тебе все заботы о нем. И ты сама выбрала бы ему имя.
— Ричард, — тут же отозвалась мать. — Назови его Ричард.
— А раз так, то немедленно поправляйся и будь со мной, тогда станешь свидетелем, как этот твой Ричард появится на свет, — продолжала я уговаривать мать, точно глупая девчонка.
Но мать лишь молча улыбалась мне, и для меня вдруг явственно проступили все те предательские признаки тяжкого недуга, которых я не замечала раньше. Она выглядела усталой, даже спокойно сидя в своем любимом кресле, и лицо у нее было каким-то очень бледным, а под глазами залегли коричневые тени. Как же это я раньше не обращала внимания, что матери нездоровится? Ведь я так любила ее! Как я, каждый день целуя ее в щеку и становясь перед ней на колени, чтобы она меня благословила, могла не видеть, что она так сильно похудела?
Отбросив в сторону мотки шелка и прильнув к коленям матери, я стиснула ее руки в своих руках и вдруг почувствовала, какими хрупкими стали ее ладони, вдруг разглядела, что их тыльная сторона вся покрыта старческими веснушками. Я подняла глаза и посмотрела в ее усталое лицо.
— Мама, ты ведь прошла со мной сквозь все испытания, неужели теперь ты меня оставишь?
— Не оставила бы, если б могла, но выбора не дано, — ответила мать. — Я ведь давно, уже несколько лет страдаю от этих болей и отлично понимаю: дело близится к концу.
— Давно? Но с каких пор? — с жаром спросила я. — Как давно ты испытываешь боли в сердце?
— Со дня гибели твоего отца и брата, — спокойно пояснила мать. — Когда мне сообщили, что они убиты, что им отрубили головы, обвинив в предательстве, у меня словно что-то сдвинулось внутри и мне показалось, что сердце мое вот-вот разорвется. Я хотела быть с твоим отцом всегда — даже в смерти.
— Но ты же не оставишь меня! — Я ощутила себя полной эгоисткой и, спохватившись, прибавила: — И Энтони. Разве ты сможешь оставить своего любимого Энтони?
Мать даже рассмеялась из-за моей детской реакции.
— Вы с Энтони теперь взрослые, — заявила она. — Вы оба прекрасно проживете и без меня. Вам обоим давно пора научиться без меня обходиться. Кстати, Энтони собирается совершить паломничество в Иерусалим, это его давняя заветная мечта. А ты будешь жить долго и увидишь, как твой сын вырастет и станет настоящим мужчиной. Увидишь, как наша маленькая Елизавета выйдет замуж за короля и обретет свою собственную корону.
— Но я не готова! — Тут я расплакалась, точно отчаявшийся ребенок. — Я не справлюсь без тебя!
Мать улыбнулась и нежно коснулась моей щеки своей исхудалой рукой.
— К этому никто никогда не бывает готов, — ласково произнесла она. — И ты прекрасно без меня справишься, а я благодаря тебе и твоим детям стану основательницей новой династии английских королей. И королев, по-моему, тоже.
ВЕСНА 1472 ГОДА
Я была на последнем месяце беременности, и весь наш двор переехал в Шин, где чудесный дворец был прямо-таки предназначен для встречи весны, когда разразился огромный и страшно любопытный скандал, связанный с женитьбой Ричарда, брата Эдуарда. Это было удивительно, ведь никто никогда бы не подумал, что Ричард может оказаться в центре подобного скандала. Георг — да. Георг всегда защищал и уважал только собственные интересы, а потому постоянно поставлял целые мешки «зерна для помола» любителям всяких сплетен. Ни честь, ни верность, ни привязанности ничуть не мешали Георгу действовать исключительно во имя себя любимого, и чужое мнение было ему совершенно безразлично.
Эдуарду, пожалуй, тоже было безразлично, что о нем скажут люди; он всегда шел собственным путем. Но Ричард! Ричард единственный считался в этой семье «хорошим мальчиком», он много и тяжело трудился, чтобы стать сильным и умным, постоянно истово молился, желая получить поддержку Бога, и стремился завоевать любовь своей гордой матери, при этом понимая, что так и останется в тени своих братьев. Ричард в центре скандала? Для меня это звучало примерно так, как если бы моя лучшая гончая вдруг заявила, что больше не будет охотиться. Нет, все это казалось совершенно неестественным.
Господь свидетель, я искренне старалась полюбить Ричарда, ведь он неизменно являлся надежным другом и добрым братом для моего мужа. Мне следовало любить Ричарда: он всегда был рядом с Эдуардом. Ричард не думал дважды, когда ему пришлось вместе с моим мужем бежать из Англии на маленьком рыболовном суденышке; вместе они терпели все тяготы ссылки, вместе вернулись домой, и за это время Ричард не раз рисковал собственной жизнью. Да и сам Эдуард всегда говорил, что если Ричард командует его левым флангом, то можно быть уверенным, что левый фланг устоит; а если Ричард защищает тылы, то с тыла уж точно никакой внезапной атаки не будет. Эдуард доверял Ричарду и как своему брату, и как своему преданному вассалу; он горячо любил Ричарда, как же могла я его не любить? И все же было в этом молодом человеке нечто такое, что заставляло меня подозрительно прищуриваться, когда я на него смотрела. Я словно чувствовала, что есть в нем некий изъян, некая не совсем еще ясная мне самой ущербность. И вот теперь этот щенок, которому еще и двадцати не исполнилось, вдруг превратился в настоящего героя, о каких слагают баллады!
Я, Энтони и мои сыновья устроились в беседке. Брат сидел у моих ног и задумчиво смотрел вниз, на реку. Мои фрейлины и с полдюжины молодых людей из числа придворных Эдуарда развлекались рядом на лужайке — пели, играли в мяч и лениво флиртовали. Я же плела венок из первоцветов, чтобы возложить его на голову победителя в скачках, которые придворные собирались устроить позднее.
— Кто бы мог подумать, что у нашего бесцветного маленького Ричарда в душе кипят такие страсти? — заметила я, обращаясь к Энтони.
— Душа его поистине глубока, — произнес Энтони таким тоном, что мой шестнадцатилетний сын Ричард Грей расхохотался от души.
— Тише, — пресекла я его смех. — Прошу тебя, веди себя уважительно по отношению к своему дяде. И подай мне вон те листья.
— Глубока и страстна, — продолжал между тем Энтони. — Удивительно, как это мы до сих пор считали его всего лишь довольно скучным и глуповатым юнцом.
— А он, между прочим, действительно очень страстный, — снова вклинился в разговор мой сын. — Вы просто его недооцениваете, и все потому, что он не такой величественный и громогласный, как его братья.
— Да, Ричард прав, — поддержал брата Томас Грей.
Энтони удивленно приподнял бровь, поскольку в этих заявлениях явственно прозвучала критика в адрес короля.
— Ладно, ступайте оба прочь, — велел племянникам Энтони. — И передайте придворным, пусть готовятся к скачкам.
В те дни внимание всех придворных было приковано к несчастной маленькой Анне Невилл, юной вдове этого мальчишки, принца Эдуарда Ланкастера. Когда Анну привезли в Лондон для участия в параде, устроенном в честь нашей победы при Тьюксбери, и она сама, и ее богатство тут же привлекли внимание Георга Кларенса. Тот решил, что нашел прекрасный способ прибрать к рукам огромное состояние лорда Уорика, поскольку мать бедняжки Анны и ее сестры Изабеллы, графиня Уорик, в полном отчаянии удалилась в аббатство Больё. Георг, и так уже владея половиной этого состояния благодаря своему браку с Изабеллой Невилл, теперь задумал получить все. Он устроил настоящий спектакль и объявил, что берет на себя обязанности опекуна своей юной свояченицы. Георг поселил Анну в своем доме, выразил ей глубочайшее сочувствие в связи со смертью отца и уходом в монастырь матери и одновременно поздравил свояченицу с избавлением от «кошмарного брака с этим маленьким чудовищем», принцем Эдуардом Ланкастером. Георг был уверен: если Анна Невилл так и останется под его опекой у него в доме вместе со своей сестрой Изабеллой, то к его липким рукам вскоре пристанет все ее богатство.
— Какой рыцарский поступок со стороны нашего Георга! — восхищенно заявил Энтони, желая меня поддразнить.
— Да уж, поистине блестящая возможность. Жаль, что я первой ею не воспользовалась, — в тон ему ответила я.
Анне, этой жалкой пешке в борьбе своего отца за власть, этой соломенной вдове маленького монстра, этой дочери предателя Уорика, исполнилось всего пятнадцать лет, когда она поселилась в доме своей сестры и ее мужа герцога Кларенса. Анна и понятия не имела — во всяком случае, тогда она явно соображала не лучше моей кошки, — как ей дальше жить в этом вражеском царстве. Возможно, Анна считала Георга своим спасителем.
Но так было лишь вначале.
Никто так толком и не понял, что там произошло, но что-то в замечательном плане Георга прибрать к рукам не только обеих девиц Невилл, но и все их огромное состояние явно не сложилось. Ходили слухи, что Ричард, заехав в гости к Георгу, в одном из уголков огромного дома встретил Анну, с которой был знаком с детства, и они влюбились друг в друга, а потом Ричард, подобно сказочному рыцарю, спас свою возлюбленную из этого «гостеприимного дома», где она пребывала точно в роскошной тюрьме. Судачили, что Георг даже заставлял Анну одеваться как кухарка, чтобы его брат Ричард не обратил на нее внимания; что Георг даже на ключ Анну запирал. Но истинная любовь восторжествовала: молодой герцог и юная принцесса-вдова все же встретились и сразу упали друг другу в объятия. При всех прочих обстоятельствах подобная версия данной истории казалась мне на редкость неправдоподобной и чересчур романтичной. Однако глупцам всех возрастов и сословий эта сказка пришлась явно по вкусу.
— И мне тоже очень нравится эта легенда, — сказал мой братец Энтони. — Я даже подумываю, не сочинить ли мне рондо на этот сюжет.
Впрочем, существовала и другая версия. Те люди, что не больше меня жаловали молодого герцога Глостера, полагали, что наш дальновидный Ричард увидел в этой одинокой девочке-вдове возможность обрести популярность на севере Англии — девичья фамилия Анны сулила это. Неплохо было бы также заполучить в качестве приданого значительные земельные угодья, их Ричард с удовольствием бы присоединил к тем, которыми его уже одарил король Эдуард. Ну а заодно прибрать к рукам ее несметные богатства, если, конечно, удастся каким-то обманом выкрасть их у матери Анны. Эта юная девушка была столь одинока и беззащитна, что отказать Ричарду не сумела. К тому же Анна привыкла, что ею повелевают, и ничего не стоило запугать ее настолько, что она предала бы даже собственную мать. В общем, согласно этой второй версии, один из братьев по сути заключил Анну в тюрьму, а второй похитил ее оттуда и заставил выйти за него замуж.
— Пожалуй, вторая версия не столь привлекательна, — заметила я.
— Между прочим, ты могла бы остановить это безобразие. — Энтони внезапно стал серьезным, как часто с ним бывало. — Могла бы взять ее под свое крыло, а Эдуарда заставила бы вмешаться и приказать Ричарду и Георгу не рвать бедную девочку на куски и не рычать друг на друга, как псы, которым кинули мозговую кость.
— Да, пожалуй, так и надо было поступить, — согласилась я. — Ведь теперь Ричард получил одну из дочерей Уорика, его состояние и поддержку севера, а Георг женат на второй из девиц Невилл. Весьма опасная комбинация!
Энтони удивленно приподнял бровь.
— Тебе следовало так поступить только потому, что это единственно правильно и справедливо, — произнес Энтони с той важностью, какая обычно присуща старшему брату, когда он нисходит до разговора с младшей сестрой. — Но насколько я понимаю, все твои мысли только о власти и о собственной выгоде.
АПРЕЛЬ 1472 ГОДА
Мастерство моей матери по части предсказаний полностью подтвердилось. Не прошло и года с того дня, как она предупредила меня, что у нее начинает сдавать сердце, и она действительно стала жаловаться, что очень быстро устает, и почти все время проводила в своих покоях. Ребенок, которого я носила под сердцем в ту весну, когда мы с матерью сидели в саду, ожидая скачек в честь первоцвета, появился раньше времени. Впервые во время родов моей матери не было рядом. Оставаясь в своей комнате с задернутыми шторами, я посылала маме записочки, и она мне отвечала, стараясь всячески подбодрить. Но когда мое затворничество завершилось и я вышла из своей спальни с крошечной новорожденной дочкой на руках, я узнала, что все это время моя мать не покидала своих покоев и была настолько слаба, что даже не вставала с постели. Я подала ей свою девочку, маленькую и легкую, как птичка, и она прижала внучку к груди. И еще недели две каждый день я являлась к матери, клала дочку в ее объятия, и они обе смотрели, как солнце в окне опускается все ниже, ниже и исчезает где-то под подоконником спальни. А потом, точно этот золотой закат, исчезли и они, вместе покинули меня.
В последний день апреля, уже в сумерки, мне вдруг почудилось, что меня кто-то громко зовет. Решив, что это кричит белокрылая сова-сипуха, я подошла к окну, растворила ставни и выглянула наружу. Над горизонтом выкатилась луна, казавшаяся совершенно белой на залитом серебристым светом небосклоне. Луна постепенно таяла, уплывала от меня, и в ее холодном свете я снова услышала зов, напоминающий хоровое пение, и поняла: это не уханье совы, не щебет соловья, не музыкальный инструмент, а богиня Мелюзина, наша праматерь. Это ее клич разносится над крышами дома, оповещая всех, что ее дочь Жакетта Бургундская умирает.
Я стояла и слушала эти фантастические звуки — то ли свист, то ли пение, — потом захлопнула ставни и отправилась к матери. Я не спешила. Я понимала, что спешить больше не нужно. Моя новорожденная дочка покоилась в ее объятиях. Мать спокойно лежала на постели, и крошечная детская головка ласково прильнула к ее щеке. Лица обеих были белы как мел, глаза закрыты; казалось, обе мирно спят, убаюканные вечерними сумерками, которые уже сгущались в комнате. За окном материнской спальни на воду легла лунная дорожка, отбрасывая дрожащий отблеск на беленый потолок, и мне вдруг показалось, что моя мать и дочь просто отдыхают на дне лесного озера, наплававшись там вместе с Мелюзиной. Но я знала: обе они ушли от меня и больше не вернутся, и наша праматерь, водяная богиня, своей песней провожает их в странствие по чудесной реке, ведущей домой, в глубину вод, к родным истокам.
ЛЕТО 1472 ГОДА
Боль утраты никак не утихала в моем сердце, мне не стало легче ни после похорон матери, ни долгие месяцы спустя. Каждое утро я просыпалась с мыслью о том, как мне ее не хватает; я тосковала по ней ничуть не меньше, чем в самое первое утро после ее смерти. И каждый день мне приходилось напоминать себе, что я уже не могу поинтересоваться ее мнением по тому или иному вопросу, не могу поспорить с ней из-за ее совета, не могу посмеяться над саркастическими шутками, не могу попросить у нее, моей колдуньи, подсказки и помощи. И с каждым днем я все сильнее винила Георга в убийстве моих отца и брата. Я прекрасно понимала: именно весть об их казни разбила любящее сердце моей матери. Если бы отец и брат не были предательски уничтожены по приказу Георга и Уорика, мать моя продолжала бы жить.