Опираясь на низы, — и не только владимирские, а и новгородские, рязанские и киевские, — Боголюбский получил возможность обращаться с собратьями своими «не как с братьями, а как с подручниками» и разговаривать с ними в таких выражениях: «а не ходишь в моей воле, так ступай, Роман, вон из Киева, Давид — из Вышгорода, Мстислав — из Белгорода» — и князья уходили вон.
Из своего захудалого Владимира Боголюбский правил и Новгородом и Киевом, то есть территорией, равной, приблизительно, десятку современных ему западноевропейских феодальных государств. Было бы очень наивно объяснять этот факт властолюбием Боголюбского или его династическими привилегиями: властолюбивыми тенденциями переполнены все княжеские деяния того времени, а уважение к праву первородства существовало лишь в той степени, в какой это право было надлежащим образом вооружено. Боголюбский имел возможность править всей тогдашней Русью и на пятьсот лет опередить французское «централизованное государство» потому и только потому, что во Владимире, и в Новгороде, и в Киеве он сумел, найти внутренние точки опоры: массу, противостоящую боярству.
Впоследствии Карл Маркс подметит в деятельности Ивана Третьего те же политические черты и будет объяснять их тем, что московские цари, задолго до появления на свет «коммунистического манифеста» умели, де, использовать «внутреннюю классовую борьбу» в уделах своих конкурентов. Маркс не понял, да, вероятно, и органически понять не мог того, что дело шло не о классовой борьбе, а о национальном единстве, на сторону которого становились прежде всего русские низы — «мизинные люди», по терминологии того времени. Эти мизинные люди вовсе не собирались истреблять ни бояр, ни воевод, и они хотели именно того, что марксизм считает принципиально невозможным: общенациональной надклассовой власти, которая каждому классу указала бы его место и его тягло. Мизинные люди такую власть и создали, без них ни Боголюбский, ни Калита, ни Иваны Третий и Грозный не смогли бы бороться одновременно и с удельными князьями и с ордой, не говоря уже о шведах и поляках. Для того, чтобы создать из Москвы центр империи (Москва была империей и до Петра — то есть была огромным и многонациональным государством) — нужны были какие‑то очень серьезные опорные точки. Так называемая «большая история», ковыряясь в мельчайших делах «больших людей», систематически замалчивает большие дела маленьких людей. Эту характерную черту нашей историографии, — впрочем, всякой историографии в мире, — мы видим у всех историков, начиная от тех, которые описывают Олега, и кончая теми, которые описывают Деникина. Академик Шмурло, перечисляя в восьми пунктах «причины усиления Москвы», в первом пункте говорит о «географическом положении Москвы», во втором о «центральном положении Московского княжества» (что, собственно, одно и то же) и в третьем — о «личных свойствах и политике великих князей". О влиянии „массы“, народа — не сказано ни слова. Только мельком говорит наш академик о том, что земщина „стала цепляться за Москву не раньше, чем выяснились выгоды от перехода на ее сторону“. Но тогда, почему же, задолго до реализации каких бы то ни было выгод, Боголюбский перенес свою ставку на мизинный и плебейский Владимир? Очень сомнительна также и попытка вывести успехи центральной власти из личных наследственных качеств ее носителей. Боголюбский, как известно, сыновей не имел, так что о передаче каких бы то ни б ы ло наследственных качеств можно говорить только с очень большой натяжкой. Первые московские князья Даниил и Юрий были связаны с первым „единовластием“ северной России только очень отдаленными родственными связями, — а их политика была прямым продолжением политики Боголюбского. Иван Калита с его сыновьями, Дмитрий Донской, оба Василия, все три Ивана — все они вели приблизительно одну и ту же политику: совершенно исключительный случай столь длительной передачи наследственных свойств. Не будет ли проще объяснить это общественной обстановкой, вызвавшей у ряда средне разумных и очень культурных (по тогдашним условиям) людей средне разумную и культурную реакцию на эту обстановку. Общественная, то есть, главным образом, психологическая обстановка, была почти неизменной — неизменной оставалась и реакция. Что же касается культурности и „государственности“, то кто же имеет на нее большие шансы, чем человек, который с детской своей кроватки воспитывается в традициях самой высокой культуры данной эпохи и самого обостренного чувства государственности? Здесь прискорбное французское словечко Людовика XIV — „государство — это я“, — получает несколько иной смысл: «я — это государство», вне «государства» у меня нет никаких интересов, мы — едино, «да будет два во плоть едину», как говорит Церковь о браке. Здесь есть полное слияние личных и государственных интересов и идеальная профессиональная подготовка будущего носителя власти. И поскольку эти условия налицо — владимирско‑московские князья действовали так же однотипно, как впоследствии действовали русские императоры от Павла I до Николая II, включительно.
Отсюда возникает и тот тип «Царя‑Хозяина» который историки возводят в наследственную привилегию московских князей. Опять‑таки — нужно вспомнить, что первым князем такого типа был именно Боголюбский. Правда, и он очень героически вел себя при осаде Луцка, и о его военной доблести сложены такие же апокрифы, как впоследствии о Петре (такого рода апокрифы являются, по‑видимому, психологической необходимостью), но летописец, однако, отмечает, что Андрей «не был величав на ратный чин, но похвалы ища от Бога». Вспомним и то обстоятельство, что Андрей попал на Ростово‑Суздальский стол не совсем обычным способом. Отец Андрея передал этот удел Михаилу и Всеволоду, ростовцы и суздальцы «целовали крест» именно им, а не Андрею. Но когда отец умер, крестное целование было нарушено и ростово‑суздальцы избрали Андрея «занеже бе любим всеми за премногую его добродетель, юже имаще прежде к Богу и ко всем сущим под ним». Таким образом, Андрей был избран вопреки законному престолонаследию и за очень определенные свойства: «не ратный чин, но похвалы ища от Бога» — те же свойства, которые впоследствии будут характеризовать всех московских монархов — до Алексея Михайловича включительно. Ростово‑суздальцы знали, чего они хотели и Андрей знал, чего они от него ждут. Его наследник и брат Всеволод Большое Гнездо точно следовал успешным методам Андрея и, так же, как и Андрей держал в полном единодержавии всю землю русскую — от Новгорода до Киева.
На совести Андрея были, конечно, и жестокие дела. Если бы я писал эту книгу в 1914 году, то я снова сделал бы поправку на жестокие нравы жестокой эпохи. Но сейчас, я боюсь, эта поправка будет звучать несколько неубедительно. Во всяком случае, разгром Киева в 1169 году к числу особенно светлых деяний не принадлежит: Киев был разгромлен так основательно, что от него почти ничего не осталось.
Каковы могли быть мотивы этого разгрома? Не считая, конечно, грабежа, "который сопровождал тогда всякую войну и всякую победу почти в такой же степени, как и сейчас. Андрей, посаженный своим отцом у самого Киева, в Вышгороде, в свое время не усидел там, не спросясь отца, бросил Вышгород и у шел на север, в Суздальскую землю: там спокойнее. Летопись сообщает и более подробную мотивировку: князь Андрей видел, как из‑за Киева вся княжеская братия находилась в вечной усобице, как земля запустела и по ней хозяйничают половцы. Виною этому мог казаться и Киев. Или, во всяком случае, Киев в глазах Андрея мог быть тем яблоком раздора, до ликвидации которого никакого мира быть не может. К этому, вероятно, примешивались и некоторые личные воспоминания: в 1157 году по всей киевской земле резали приведенных туда Юрием Долгоруким суздальцев. Кто именно резал — осталось неизвестным, некоторый свет на эту резню могут пролить события, случившиеся в Ростово‑Суздальской земле после смерти Боголюбского.
События эти чрезвычайно характерны. После убийства Боголюбского, кандидатами на его престол явились две партии: одна самодержавно‑демократическая, во главе которой стояли братья Боголюбского — Михаил и Всеволод (впоследствии — Всеволод Великий или Всеволод Большое Гнездо). Другая, я бы сказал, конституционно‑аристократическая, во главе с племянниками убитого «самовластца» — Мстиславом и Ярополком Ростиславичами. Об этой борьбе одни историки не говорят ничего. Ключевский уделяет ей несколько строк:
«Местное население приняло деятельное участие в ссоре своих князей… За дядей стоял прежний пригород Владимир, племянников дружно поддерживали старшие города земли Ростов и Суздаль, которые действовали даже энергичнее самих князей, обнаруживали чрезвычайное ожесточение против Владимира… Земская вражда захватывала все общество сверху до низу… Но если старшая дружина в пригородах стояла на стороне старших городов, то низшее население самых старших городов стало на сторону пригородов. … Все общество Суздальской земли разделилось в борьбе вертикально, а не горизонтально (то есть социально, а не территориально. — И. С.): на одной стороне стали обе местные аристократии, старшая дружина и верхний слой неслужилого населения старших городов, на другой — их низшее население вместе с пригородами»…
Ключевский приводит и историческую справку относительно этого «вертикального деления»:
«Недаром в старинной богатырской былине, сохранившей отзвуки дружинных аристократических понятий и отношений Киевской Руси, обыватели Ростово‑Залесской земли зовутся „мужиками залешанами“, а главным богатырем Окско‑Волжской страны является Илья Муромец — „крестьянский сын“… Самая нелюбовь южан к северянам, так резко проявившаяся уже в XII веке, первоначально имела не племенную или областную, а социальную основу: она развилась из досады южно‑русских горожан и дружинников на смердов и холопов, вырывавшихся из их рук и уходивших на север. Те платили, разумеется, соответственными чувствами боярам и „лепшим людям“, как южным, так и своим залесским…»
Владимирский летописец тоже подглядел это «вертикальное деление»:
«Старшие города и все бояре, — говорит он, — захотели свою правду поставить, а не хотели исполнить правды Божией… но люди мизинные владимирские уразумели, где правда, стали за нее крепко и сказали себе: либо князя Михаила себе добудем, либо головы свои положим за Святую Богородицу и за Михалка‑князя…»
В этой борьбе мизинные люди победили. Правда «Михалок‑князь» во время этой борьбы умер, но мизинные люди нашли себе другого вождя — его брата Всеволода, — вожди всегда находятся, если есть масса. И по той простой причине, что «масса», то есть множество людей, имеет достаточный простор для выбора. И если масса знает, чего она хочет, то и вождь будет знать это. Знал это и Андрей Боголюбский, сознательно опершийся на «мизинную» массу, знал это и Михаил, работавший для ее победы, знал это и Всеволод, получивший, не им, собственно, завоеванную победу.
Ключевский мельком и как бы не без удивления отмечает «новый факт — решительное преобладание Суздальской области над остальными областями Русской земли». Княжение Всеволода:
«во многом было продолжением внешней и внутренней деятельности Андрея Боголюбского. Подобно старшему брату, Всеволод заставил признать себя Великим Князем всей Русской земли и подобно ему же не поехал в Киев сесть на стол деда и отца. Он правил южной Русью с берегов далекой Клязьмы. Политическое давление Всеволода было ощутительно на самой отдаленной юго‑западной окраине Русской земли. Галицкий князь Владимир, сын Ярослава Осмомысла, воротивший отчий престол с польской помощью, спешил укрепиться на нем, под защиту отдаленного дяди Всеволода Суздальского. Он послал сказать ему: „отче и господине, удержи Галич подо мною, а я Божий и твой со всем Галичем и в твоей воле всегда“.
Разбирая личные качества князей, пересказывая в сотый раз бесконечные и бесконечно запутанные междукняжеские дела и взаимоотношения, наши историки как‑то проглядели ту социальную базу которая позволила Андрею и его преемникам из совершенно захолустного Владимира управлять гигантской страной. Историко‑материалистическая школа обходит этот период особенно старательно. Из него, во‑первых, никаких «производственных отношений» и «материальной базы» никак выудить нельзя — ни при каких усилиях марксистского воображения. Ибо, какая «материальная база» могла быть у нищего Владимира, по сравнению, например, с новгородским торговым богатством?
И, во— вторых, именно здесь мы присутствуем при зарождении московского самодержавия, при его чисто народном демократическом рождении. Признание демократичности русского самодержавия означало бы для марксизма идеологическое самоубийство ‑и не для него одного. Оно означало бы самоубийство и для дворянства. Ибо если марксисты стараются разгромить самую идею самодержавия, то дворянство пыталось прикарманить ее.
Позднее, рассматривая с этой точки зрения историографию Петра Великого, мы найдем уже совершенно потрясающие иллюстрации нашей историографической слепоты: историки видят то, чего никогда и в заводе не было, и не видят того, что в действительности решало судьбы России.
Здесь же, у самого истока самодержавия, у самой колыбели российской государственности стоят «мизинные люди», вот те самые, которые решили «либо князя Михаила себе добыть, либо головы свои положить за Святую Богородицу» и «Правду Божию». Используя фразеологию сегодняшней политической литературы, мы могли бы сказать, что Андрей, и Всеволод, и Даниловичи, и Романовы были «агентурой» трудящихся масс. Позднее, во всем ходе русской истории мы подметим еще очень много скороговорок вот того типа, в каком Ключевский говорит о мизинных людях Ростово‑Суздальской земли. О всяких мелочах будут написаны сотни и тысячи томов. Каждый из любовников Екатерины удостоится специальной биографии. Ее собственная биография обойдет все экраны мира. Любовные приключения Николая I будут также использованы для антимонархической пропаганды, как и супружеская верность Николая II. В самые последние времена, в эпоху Белой Армии дворянские историки эмиграции будут писать по поводу того, что предлагал Деникину Милюков, и почему Милюкова никто не слушал, и почему «царицынское направление», предложенное Белой Армии Врангелем было лучше (или хуже) московского направления, избранного Деникиным. Но о «мизинных людях», решавших судьбы России, — решивших и судьбы Белой Армии, — во всех этих томах или вовсе ничего сказано не будет, или будут произнесены некоторые скороговорки, бесследно утопающие в океанах мелочей, вздора и вранья.
Эти океаны имеют то объективное значение, что в их глубинах и просторах совершенно теряется основная нить русского исторического процесса. Довоенный русский гимназист, студент и просто читатель, забивал свои мозги бесконечным количеством князей, которые вели крамолы и кочевали от княжения к княжению по феодальной «лестнице» того времени. Только люди, обладающие исключительной памятью, могли удержать в своей голове эти бесконечные имена всяких Мстиславов, Ростиславов, Святославов и прочих — со всеми их прозвищами родственниками, взаимоотношениями, княжениями и прочим, — обычно все это выветривалось без всякого следа. И оставалось какое‑то хаотическое представление о войне всех против всех, иллюстрированное несколькими легендарными афоризмами — в стиле «Слова о полку Игоревом». Но основная нить развития пропадала бесследно.
Эта основная нить заключается вот в чем:
С первого дня основания русской государственности, она окрашена: а) сознанием государственного и национального единства, б) отсутствием племенной розни (наш нынешний «космополитизм»), в) обостренным чувством социальной справедливости и г) чрезвычайной способностью к совместному действию (позднейшее — артельное, общинное, кооперативное начало).
Эти факторы появляются как‑то сразу, рождаются — в принципиально законченном виде. Откуда и почему они появились — мы не имеем никакого понятия. Реализация этих тенденций создала Киевскую Русь. Киевская Русь — отчасти под влиянием известных экономических факторов, но, главным образом, под влиянием очень близкого и очень соблазнительного для верхов общества западноевропейского примера, — пошла по путям аристократическим.
В очень большой степени способствовали феодальному раздроблению Киевской Руси и степные набеги, как впоследствии, татарское иго — Московской: не забудем, что удельный порядок восторжествовал в Московской Руси только ПОСЛЕ завоевания ее татарами, — Московская Русь была завоевана в 1237 — 1238 годах, наши историки относят утверждение удельного порядка на севере к середине и концу 13‑го века — то есть к периоду после татарского завоевания.
Это влияние степных набегов и завоеваний можно объяснить так: удары приходились по преимуществу: а) по массе и б) по центрам. Верхи могли зарыть в землю свои запасы драгоценных металлов, — их по тем временам было на Руси довольно много, — и выйти из погрома если и в сильно потрепанном виде, то все же не совсем нищими. Низы теряли почти все — иногда и вообще все. Удары по центру ослабляли всю его организацию и автоматически усиливали центробежные тенденции в стране. Вспомним по этому поводу, что последняя из крупных феодальных войн Западной Европы — Тридцатилетняя война в Германии — привела: а) к двухвековой фиксации раздробленности страны, и б) к полному порабощению крестьянства. Разоренные низы были вынуждены идти в кабалу к тому, кто хоть что‑нибудь сохранил от военного погрома. Эти — «сохранившие» — верхи общества, феодальные элементы страны, безмерно усилились — и за счет крестьянства и за счет центральной власти, — то есть и за счет единства страны и за счет социальной справедливости в ней. Но в Германии все‑таки отсутствовал элемент чужеземного завоевания — была интервенция, но не было завоевания. Интервенты, приходившие в Германию, стояли, кроме того, или на том же, или даже на высшем, чем сама Германия, культурном уровне: баварских мужиков все‑таки в турецкое рабство не продавали. И, тем не менее, остатки феодальной раздробленности Германии остались в сущности до Гитлера. Половецкая степь и татарское иго были чрезвычайно важными факторами в процессе возникновения и киевского феодализма и удельных порядков в Москве.
Здесь мы подходим еще к одной странной полосе нашей историографии. Наши историки и публицисты, — западники и славянофилы, впоследствии «левые» и «правые», — долго и свирепо спорили на тему о том, какое именно влияние оказало татарское иго на рост Московского самодержавия. О наличии этого влияния — спорили мало или не спорили совсем. Только, кажется, один Лев Тихомиров весьма резонно указал, что в стройке своего самодержавия Москва не могла взять с Орды решительно никакого примера, — ибо в самой Орде ничего похожего на Московское самодержавие не было. «Генеральная линия» нашей историографии признавала, в разных степенях, впрочем, что московский централизм сложился именно под татарским влиянием. Здесь, де, действовала и естественная необходимость централизованной обороны страны (точка зрения правых историков), и «ярлыки», которые самые богатые князья ухитрялись покупать себе в Орде, и их маккиавелистская политика по отношению и к Орде и к их конкурентам. Административная система, заимствованная через Орду от Китая и, наконец, периодическая вооруженная татарская помощь московским князьям. Это — точка зрения левых историков, в частности, и Маркса. В этом очень странном споре — обе высоконаучные стороны как будто вовсе не заметили того обстоятельства, что единая, единоличная централизованная власть была на Руси и до татар; раньше при Олеге, Святополке, обоих Владимирах и Ярославе, потом при Андрее Боголюбском, Всеволоде Большое Гнездо и, отчасти, при Александре Невском. Тот факт, что низовая, мизинная Русь, сама из себя, и — сама для себя, строила себе самодержавие, оказался для обоих лагерей как бы и вовсе не существующим. Изыскиваются фантастические влияния, относительно которых всегда можно спорить, — например, о влиянии византийской императорской идеи. Может быть, было и это. Хотя очень трудно себе представить, каким способом византийская идея могла воздействовать на каких‑нибудь дреговичей времен Олега или на «смердов» и «каменотесцев» времен Боголюбского. И почему как раз грамотные верхи были против этой идеи, а неграмотные низы были за нее. Уж если предполагать «влияние», то в первую очередь в среде «книжных людей». Влияние, например, марксизма на Россию, которое мы можем проследить почти по личным своим воспоминаниям, пришло ведь не от смердов и каменотесцев — пришло от книжников и фарисеев России девятнадцатого века — от ее интеллигенции. Для того, чтобы по возможности нагляднее оценить преимущества византийской теории попробуйте представить себе, что в начале двадцатого века московские текстильщики или донбассовские забойщики стали бы отстаивать марксистские теории перед лицом Плеханова и Ленина. Такого рода фокус, который явственно нелеп для сегодняшнего дня, — предполагается возможным для девятого, двенадцатого и прочих столетий русской истории. Гораздо проще и гораздо ближе к элементарнейшему здравому смыслу будет предположение, что во всех этих случаях — все эти мизинные люди действовали безо всяких «влияний», — вполне по собственному разумению и в своем собственном, очень толково понятом интересе. Но дело заключается в том, что этот интерес находится в резком и непримиримом противоречии со всяким партийным и всяким классовым интересом. Дворянский классовый интерес и социалистический — партийный, повелительно заставляют историков закрывать глаза на определенный ряд фактов. В частности на те факты, которые иллюстрируют роль русского крестьянства — не аристократии, и не пролетариата. Аристократические историки поэтому говорят о «героях», а социалистические — о «производственных отношениях». Те и другие обходят стороной русский народ, такой, каким его дает история, — ибо в этом виде он не устраивает ни реакционных, ни революционных ученых. Один из наиболее реакционных наших публицистов‑историков А. Салтыков, повторяя мотив Розенберга, утверждает, что русская государственность была создана вопреки русскому народу: даже и поляки участвовали в ее создании, даже и латыши — все, кроме нас самих («Две России»).
Курсы истории, наполненные бесконечной массой деталей, — «комара оценивающие и верблюда поглощающие», или, по Крылову, слона не примечающие, — очень характерны для нашего русского безвременья, а мы уже лет полтораста живем в атмосфере более или менее стабилизованного безвременья. Отсюда и происходит тот факт, что усилия мизинных людей, построивших Россию, отмечены несколькими строчками. Да и эти строчки средактированы так, чтобы не очень уж бросаться в читательские глаза.
***
Существует и еще одно объяснение силы северных князей: они, де, принимая на свои земли выходцев с юга, привыкли считать себя хозяевами земли, собственниками своей территории, на которой, де, селились беспризорные и безлошадные киевские эмигранты. Не будем спорить о том, кто именно пришел первым и кто первым сел на северную землю: князья или землепашцы. Позднейшие исследования (например, проф. Одинец) говорят о том, что первые русские насельники севера появились задолго до каких‑либо признаков государственности в Волжско‑Окском междуречьи. Но по самому элементарному курсу русской истории видно ясно: суздальский князь Андрей попал не по «назначению» отца и не по наследственному праву, а по избранию Ростово‑Суздальской земли. Его преемник Всеволод укрепился в результате гражданской войны, в которой он был поддержан низами и против боярства и против его кандидатов — Мстислава и Ярополка. Следовательно, опять «избрание» хотя бы и вооруженной рукой. «Хозяев» так не избирают, «хозяин» является чем‑то само собою разумеющимся. Ни первый, ни второй Ростово‑Суздальские князья никак само собою разумеющимися не были и пришли к власти Не «Волею Божиею», как впоследствии приходили сами собою разумеющиеся цари и императоры, а по избранию народных низов, преследовавших совершенно определенные и ясно сознанные политические цели. Опираясь на эти низы, северные князья могли держать и держали себя по‑хозяйски во всей русской земле, но у нас нет решительно никаких оснований приписывать их возвышение их хозяйскому положению в северных землях.
Всеволод умер в 1212 году. В 1238 Северная Русь была разгромлена первым татарским нашествием и ее князья стали данниками Орды. Объективных причин для хозяйской психологии стало еще меньше.
ТАТАРСКОЕ НАШЕСТВИЕ
Упадок Киева, удельный период Москвы, дворянская диктатура Петербурга — все это были крупные провалы русского исторического процесса. На их общем фоне были колебания значительно меньшего масштаба. Часть их приходилась на спокойные годы и ликвидировалась, так сказать, домашним порядком, часть совпадала с внешнеполитическими опасностями и приводила к катастрофе. Гражданская война после смерти Андрея Боголюбского пришлась на мирный отрезок времени и была ликвидирована домашними средствами. Приблизительно такая же гражданская война при преемниках Всеволода совпала с татарским нашествием и привела к катастрофе. Значительно позже Пугачевское восстание пришлось на мирный внешнеполитический период страны, а Наполеоновское нашествие — на мирный период внутри ее. Если бы оба эти явления — Пугачевщина и Наполеоновское нашествие совпали во времени — судьбы России и Европы пошли бы по другому пути. В эпоху Николая II две внешние войны совпали с двумя внутренними революциями и привели к катастрофе. Одним из наиболее выдающихся событий позднейшего времени является та революция (или контрреволюция), которая НЕ произошла в России в 1941‑42 годах: она изменила бы судьбы не только России и Европы, но и всего мира.
Очень трудно сказать, что было бы, если бы татарское нашествие застало в живых Андрея или Всеволода, а, с ними, и политически объединенную страну. Устояла ли бы Россия при условии единства политического руководства и военного командования? Или — не помогло бы и это? Во всяком случае Батый встретил раздробленные силы враждовавших князей. В битве при Калке (1223 г.) русскую землю отстаивали одни южнорусские князья, да и те не имели единого военного командо вания — и забубенная головушка Мстислав Удалой сорвал весь план сражения (если такой и существовал) самочинной преждевременной атакой татарской армии. Мстислав Киевский вообще не вступил в бой — для того, чтобы сдаться и быть убитым тремя днями позже. В 1237 году Владимирские князья не помогли Рязанским, а о помощи южных князей уже нечего было и говорить. Каковы были шансы успешного сопротивления при единстве Руси?
В битве при Калке, Мстислав Киевский спокойно смотрел, как другой Мстислав, — Удалой, — погибал в неравном бою. Но даже и после разгрома основной русской армии татары были вынуждены вести трехдневный бой с Мстиславом Киевским, который сдался им, так сказать «на честное слово», то есть, все‑таки не был разбит совершенно, и татарам пришлось прибегнуть к обману. Отдельные города и рати оказывали необычайно жестокое сопротивление — какой‑то Козельск держался семь недель. Очень легко предположить, что если бы битва при Калке произошла в княжение Андрея Боголюбского, и что не только оба Мстислава действовали бы согласованно и единовременно, но вместе с ним в битве участвовали бы и рязанцы, и владимировцы, и суздальцы, и новгородцы — Россия не знала бы татарского ига вообще. Здесь мы подходим к тому таинственному в истории, которое, — правда, очень условно, можно назвать случайностью. — т. е. перекрещением в одной точке времени и пространства двух друг от друга независящих причинных рядов. Тот рецидив феодализма, который возник на Руси после смерти Всеволода, не имеет никакой причинной связи с татарами, а татары — с этим рецидивом. [12]
Оба этих причинных ряда взятые в отдельности, были бы Россией преодолены. Совпавшие в одной точке времени и пространства, они привели к трехсотлетнему рабству. Это было самым катастрофическим совпадением в истории России, — но не единственным. Позже мы наталкиваемся на целый ряд таких совпадений, случайностей, вмешательств «рока» в судьбы страны. Самым характерным из них будет страшный голод 1601 ‑1603 годов, когда три года подряд не было лета, когда — 15 августа 1601 года замерзла Москва‑река (обычно это бывает в начале декабря) и когда погибавшие от голода массы со стихийной силой рвали всякие основы общественного порядка. Голод этих лет был великим усилителем всех остальных революционных факторов в стране. И это было вторжением надчеловеческих космических сил в ход человеческой истории. Здесь случайность выступает в самом законченном ее виде: нечто никак не зависящее ни от каких «причинных рядов», существовавших и на Руси, и в ее окружении. Нечто, стоящее вне всяких человеческих сил…
О том, что случилось с Русью при татарском нашествии — рассказано во всех учебниках истории: города были разграблены и сожжены, население, — то, что не успело разбежаться, — или перебито или уведено в плен, жители некоторых городов истреблены полностью. По сельской Руси нашествие прошло почти сплошным пожаром.
Нашествие было неожиданным. Очень вероятно, что и битву на Калке и последующее вторжение Батыя в северо‑восточную Россию современники восприняли на первых порах, как очередной степной набег. Их информация о Востоке была, во всяком случае, значительно хуже, чем информация татар о Западе: разведывательная служба Чингиз‑хана была поставлена блестяще. Была блестяще поставлена и администрация: она почти целиком была в руках китайских чиновников, имевших опыт Китайской Империи, тогда находившейся в самом расцвете своей культуры. Татары имели и китайскую военную технику — до огнестрельного оружия включительно. Были, во всяком случае, какие‑то зажигательные снаряды и какие‑то тоже неизвестные на Западе метательные орудия. Китай изобрел порох и первую артиллерию приблизительно лет за сто до татарского нашествия.