Думая о Золя, мы впадаем в состояние некоторой неловкости перед созданным им, он еще слишком близок к нам, чтобы вынести окончательное суждение о нем, я хочу сказать - о его целях. Он говорит о вещах, которые нам знакомы... Нам было бы приятней, если бы эти вещи хоть немного изменились.
Да будет позволено небольшое личное воспоминание. На Всемирной парижской выставке 1900 года мы были еще в очень нежном возрасте, но нем не менее удержали достаточно яркое воспоминание о том, что было это нечто чудовищное. Ноги в особенности, всюду ноги и пыль облаками, столь плотными, что их можно было трогать. Люди без конца, идущие мимо, месящие, давящие Всемирную выставку, не говоря уже об этом движущемся тротуаре, который скрежетал до самого павильона машин, наполненного, впервые за всю историю, металлическими сооружениями для пыток, исполинской угрозой, предвестием катастроф. Начиналась современная жизнь.
С тех пор такого не было больше никогда. "Западня" точно так же осталась непревзойденным достижением. Все, что воспоследовало, было лишь вариациями на тему. То ли Золя работал намного лучше своих последователей? То ли новоявленные испугались натурализма? Кто знает...
В наши дни натурализм Золя, так как мы его понимаем с нашими ограниченными средствами его постижения, стал практически невозможен. Тебя сгноят в тюрьме, если ты расскажешь жизнь, как она есть, начиная со своей собственной. Я хочу сказать - так, как мы поняли жизнь в течение последних двадцати лет. Уже от Золя потребовалось достаточно героизма, чтобы показать современникам несколько веселых картин реальности. Действительность сегодняшнего дня не дозволена никому.
Раз так, на помощь, символы и сны! Все тропы, недоступные закону, пока еще не доступные закону! Потому что именно в символах и снах мы проводим девять десятых нашей жизни, потому что девять десятых существования, то есть живого наслаждения, нам неведомы или заказаны. За них еще возьмутся тоже, за сны, настанет день. Это диктатура, которую мы заслужили.
Место человека посреди нагромождений законов, обычаев, желаний, инстинктов, сжимающихся в нем комом, отторгнутых, стало настолько опасным для жизни, настолько искусственным, настолько отданным произволу, настолько трагичным и в то же время гротескным, что никогда не было так легко создавать литературу, как сегодня, но в то же время никогда не было так трудно ее выносить. Мы окружены целыми странами сверхчувствительных тупиц, которые от малейшего сотрясения впадают в смертоносные конвульсии без конца.
Мы приближаемся к завершению двух тысяч лет высокой цивилизации, и однако никакой из режимов не вынесет двух месяцев правды. Я имею в виду марксистское общество в той же мере, что и наши буржуазные или фашистские.
Человек не может долго выдержать, по сути, ни в одном из этих социальных устройств, всецело брутальных, всех до единого мазохистских, без насилия постоянно лжи, становящейся все более и более всеобъемлющей, истеричной и настойчивой - "тоталитарной", как ее называют.
Лишенные этого принуждения, они скатываются в худшую из анархий, наши общества. Гитлер не последнее слово, мы увидим еще более эпитептические и, возможно, у нас. Натурализм в этих условиях, хочет он этого или нет, становится политическим по сути. Его убивают. Счастливы те, кем правит конь Калигулы.
Истошные вопли диктаторов раздаются сейчас повсюду навстречу бесчисленным толпам, неотступно озабоченным проблемами пропитания, монотонностью повседневных забот, алкоголем, навстречу всей этой надвигающейся тьме, и весь этот огромный садо-мазохистский нарциссизм забивает любой выход посредством поисков, опыта и общественной открытости. Мне много говорят о молодежи, но корень зла, он еще глубже, чем молодежь! Я не вижу, собственно говоря, у молодежи ничего, кроме подъема пылкого стремления к коктейлям, спорту, автомобилям, всему бьющему на эффект, ну ничего нового. Молодежь, во всяком случае, в том, что касается области идей, в огромном своем большинстве плетется в хвосте у старого анархизма, болтливого, лукавого, кровожадного. В этой связи, чтобы остаться беспристрастным, отметим, что молодежь не существует в том романтическом смысле, который мы еще придаем этому слову. С десяти лет судьба человека мне кажется более или менее предопределенной, во всяком случае, в том, что касается чувственных побуждений, после этого возраста мы существуем лишь посредством пресных повторений, все менее и менее искренних, все более и более театральных. Может быть, в конечном счете, и "цивилизации" подвержены тому же? Наша, похоже, глубоко загнана в неизлечимый воинственный психоз. Мы живем только ради этих разрушительных повторений. Когда мы наблюдаем, какими прокисшими предрассудками, каким гнилым вздором может наслаждаться абсолютный фанатизм миллионов якобы развитых личностей, воспитанных в лучших европейских школах, нам вполне позволительно задать себе вопрос, не возобладал ли уже окончательно инстинкт смерти у Человека в этих обществах над инстинктом жизни? Немцы, французы, китайцы, прочие... Диктатуры или нет! Ничего, кроме предлога сыграть со смертью
Готов согласиться, что все можно объяснить злобными защитными реакциями капитализма или крайней нищетой. Но не все так просто и не столь помпезно. Ни мера нищеты, ни полицейское засилье не оправдывают такого массового устремления в крайний национализм разных видов, агрессивный, исступленный и охватывающий целые страны. Можно, конечно, объяснять вещи таким образом, обращаясь к единомышленникам, заранее убежденным в вашей правоте, к тем, кому всего лишь год тому назад объясняли неизбежность скорой победы коммунизма в Германии. Но вкус к войнам и массовым убийствам не может иметь главным источником аппетит правящих классов к завоеваниям, власти и наживе. На эту тему все было сказано, все объяснено и никого ни от чего не отвратило.
Единодушный садизм нашего времени происходит прежде всего от стремления к небытию, глубоко укорененного в Человеке и особенно в человеческой массе, от своего рода любовного нетерпения, которому почти невозможно противостоять, всеобщей страсти к смерти. Со всем кокетством, конечно, с тысячью оговорок, однако силы биологические тут налицо, и тем более могущественные, что совершенно секретные и молчаливые.
Однако правительства давно привыкли к своим пагубным народам, хорошо к ним приспособились. По своей психологии они боятся любых перемен. Водить знакомство они желают лишь с шутом, с убийцей по приказу, с жертвой под их размер. Либералы, марксисты, фашисты совпадают лишь в одном: нужны солдаты!.. Ни больше и ни меньше. Они не знали бы, что делать с истиной абсолютно мирных народов.
Если те, кто нами правит, достигли такого молчаливого согласия в своей практике, это, возможно, потому, что вся душа человека окончательно кристаллизовалась в этой самоубийственной форме.
Можно многого добиться от животного лаской и разумом, тогда как энтузиазм масс, затяжное исступление толп почти всегда вдохновляется, вызывается, поддерживается тупостью и скотством. Золя в своем творчестве не сталкивался с подобными социальными проблемами, тем более представленными в таком деспотическом виде. Вера в науку, тогда еще такая новая, вдохновила писателей его времени на известную веру в общество, давала основание быть "оптимистами". Золя верил в добродетель, он хотел внушить ужас виновному, не приводя его в отчаяние. Мы знаем сегодня, что жертва всегда желает мученичества, и даже более того. Имеем ли еще мы право, не впадая в глупость, проявлять в своих работах какие бы то ни было представления о провидении? Нужно было бы обладать могучей верой. Все становится более трагичным и непоправимым по мере того, как проникаешь глубже в Судьбу Человека и пересташь его выдумывать ради того, чтобы прочувствовать его жизнь такой, какова она в действительности... Его открывают. Еще не хотят в том признаться. Если наша музыка становится трагичной, тому есть свои причины. Сегодняшние слова, как наша музыка, идут дальше, чем во времена Золя. Мы работаем сегодня чувствами, а не анализом, говоря короче, "изнутри". Наши слова уходят к инстинктам и порой к ним прикасаются, но в то же время мы узнали, что там наша власть кончается, и навсегда.
Наш Купо, он больше так не пьет, как изначальный. Он получил образование... С ума он сходит намного больше. Его делириум - это стандартный кабинет с тринадцатью телефонами. Он отдает приказы миру. Не любит дам. К тому же, он отважен. Его щедро награждают. В игре, которую ведет Человек, Инстинкт смерти, Инстинкт затаенный, определенно расположен на хорошем месте, возможно, рядом с себялюбием. На месте "зеро" в рулетке. Казино выигрывает всегда. Смерть тоже. Закон больших чисел работает на нее. Это закон без промаха. Все, что мы предпринимаем, рано или поздно на него наталкивается и приводит к ненависти, к злобе, к тому, что мы выставляем себя на смех. Нужно было бы обладать очень странным талантом, чтобы говорить о чем-нибудь другом, кроме смерти, во времена, когда на суше, воде и в небесах, в настоящем, в будущем говорят исключительно об этом. Можно еще, я знаю, танцевать под аккордеон на кладбище и говорить о любви на бойнях, есть еще шансы у комического автора, но это лишь за отсутствием лучшего.
Когда мы станем полностью нравственными, в том смысле, в котором это понимают и желают, а скоро и потребуют наши общества, я думаю, что мы одновременно взорвемся от злобности. Нам оставят в виде развлечения только инстинкт разрушения. Это его и взращивают со школьной скамьи, это его и поддерживают на протяжении всего того, что еще именуют жизнью. Девять мерок преступлений, одна - скуки. Мы все погибнем хором, и в общем не без удовольствия, в мире, который мы пятьдесят веков окружали колючей проволокой запретов и страхов.
Так что, быть может, именно сейчас и пришло время со всем пиететом воздать должное Золя накануне великого поражения, еще одного. Больше нельзя ни подражать ему, ни за ним следовать. Очевидно, что у нас нет ни дара, ни силы, ни веры, творящей высокие порывы души. Хватило бы у него силы нас за то осудить? С тех пор, как он ушел, мы узнали о человеческой душе очень странные вещи.
Улица Людей, она с односторонним движением, смерть здесь держит все заведения, игра в карты "на кровь" притягивает нас и не отпускает.
Творчество Золя определенными чертами напоминает нам труды Пастера, столь же основательные и все еще живые в двух-трех существенных моментах. У этих людей мы открываем одну и ту же кропотливую технику творчества, однои то же стремление к честности эксперимента, а главное, одну и ту же потрясающую способность к наглядному объяснению, ставшую у Золя эпической. Этого было бы слишком много для нашей эпохи. Нужно было много либерализма, чтобы вынести дело Дрейфуса. Мы слишком далеки от тех, все же академических времен.
Следуя известным традициям, я, возможно, должен был бы завершить эту скромную работу тоном доброй воли и, несмотря ни на что, оптимизма... Однако чего мы можем ожидать от натурализма в условиях, в которых мы находимся? Всего и Ничего. Скорее, ничего, поскольку конфликты духа слишком сильно раздражают сегодняшние массы, чтобы они долго их терпели. В этом мире Сомнение исчезает. Его убивают вместе с людьми, которые сомневаются. Так оно вернее. "Как только я слышу, что рядом произносят слово "Духовность", я сплевываю!" - предупреждал нас недавно один диктатор, новоиспеченный и за это обожаемый. Спрашивается, что станет делать подобная недогорилла, когда услышит о натурализме?
Со времен Золя кошмар, окружающий человека, не только обрел четкие контуры, он стал официальным. По мере того, как наши "Боги" становятся все более могущественными, они делаются все более жестокими, ревнивыми и тупыми...
Школа натурализма, я думаю, исполнит свой долг до конца в тот момент, когда ее запретят во всех странах мира.
Такова была ее судьба.
Париж, 1933
(Перевели с французского Эсперанс и Сергей Юрьенены)
От переводчиков
Первая и единственная в литературной жизни "сумрачного гения" Франции публичная речь была произнесена им в 1933 году.
Погожим днем 1 октября в Медане, недалеко от Парижа, где 31 год тому назад умер Эмиль Золя, на традиционное поминальное мероприятие собралось около двухсот человек. Автор удостоенного в предыдущем году премии Ренодо бестселлера "Путешествие на край ночи" (к осени 1933 года было продано более ста тысяч экземпляров и уже появились переводы на многие иностранные языки) согласился на уговоры отдать должное отцу натурализма и защитнику Дрейфуса. Для Селина, Золя не любившего, это стало поводом, чтобы сказать о том, о чем во Франци 33-го года не говорил почти никто, - несмотря на то, что вот уже 10 месяцев как за Рейном родился Тысячелетний Рейх.
Сегодня речь великого французского писателя - кстати, с Рабле одним из первых сравнил Селина не кто иной как Троцкий, - считается пророческой.
Вряд ли откажет этой речи в актуальности и читатель, на язык которого полвека спустя она впервые переводится (по тексту "Hommage a Zola", опубликованному в "Cahier de L'Herne Celine", Paris, Ed. de L'Herne, 1963-1965-1972, pp. 501-506)
Эсперанс и Сергей Юрьенен
Сергей Юрьенен
"ИНЖЕНЕРЫДУШ" НА КРАЮ НОЧИ
"Я бы выпил с ним рюмку водки", - сказал Андрей Битов в 1967 году. Это было в Ленинграде, в квартире по адресу Невский, 110. Тридцатилетнему писателю особенно понравился ответ, процитированный в качестве образца крайнего цинизма: "Что вы ждете от своего нового романа?" - "Чека из кассы издательства "Галлимар"".
Тридцатилетний Битов имел в виду Селина, о котором мы узнали по ругательным переводным статьям французских коммунистов в "Иностранной литературе", а в моем случае еще и по пособиям для вузов вроде "Современной французской литературы", кажется, Мотылевой, где были большие цитаты из романа "Из замка в замок".
Просвещенная Москва к концу 60-х Селина знала уже не только понаслышке. "Читаю сейчас старую книжку "Путешествие на край ночи", - сказал, на всякий случай не аттрибутируя, Андрей Вознесенский в интервью эфемерному столичному журналу "РТ". Наконец и мне, студенту МГУ, посчастливилось: на "черном рынке" у памятника Ивана Первопечатника мне предложили экземпляр "Путешествия" в "гихловском" первоиздании 1934 года. Шершавый переплет работы Л.А.Эппле. В 69-м за этот раритет я отдал почти половину стипендии, пятнадцать рублей.
Можно ли на этом основании говорить о зарождении второй волны внимания к Селину в СССР?
Намного более документирована первая волна: 1933-36.
Извлечения из Стенографического отчета Первого (и при Сталине единственного) съезда советских писателей показывают, что роман Селина стал бестселлером эпохи раннего сталинизма. Насколько известно, пока не обнаружен кремлевский экземпляр "Путешествия" с собственноручными пометками "тоталитарного гения", но нынешние утверждения насчет любви Сталина к Селину подтверждаются как тиражами, так и прессой тех лет. Да и кто бы без благоволения сверху посмел издать в СССР роман, который превознес до небес сам Троцкий?
Перед нами уникальный случай. Непримиримые враги влюбились в одну и ту же книжку. В 1933 на острове Принкипо Троцкий пишет статью, где сравнивает Селина с Рабле, а в ноябре того же года в сталинской Москве "Путешествие" сдается в набор.
Год 1934. Государственное издательство художественной литературы, Москва-Ленинград. Первое издание выходит в январе. Тираж 6 тысяч. Следует второе - пятнадцать. 1935 год: третье, 40 тысяч. Затем издание по-украински, еще 10 тысяч. О книге писали все газеты, начиная с "Правды".
На Первом съезде советских писателей (17 августа-1 сентября 1934), в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, украшенном портретами Шекспира, Сервантеса, Мольера, Толстого, Гоголя, Гейне, Пушкина, Бальзака и, конечно, Сталина и Горького, советских делегатов, средний возраст которых 35, 9 лет, волнуют главным образом, два западных современника. Эти властители дум - Джойс и Селин, которому в данный момент сорок лет.
Любопытно, что из 40 иностранных участников Селина не упомянул никто. У французов фигура умолчания вышла особенно демонстративной. Среди них были писатели, прекрасно знавшие и "Путешествие", и автора (в первую очередь будущий министр культуры Франции Мальро и, конечно, Арагон, который помогал своей жене Триоле в работе над переводом селиновского романа на русский). У каждого были свои соображения, но трудно исключить элементарную ревность к успеху соотечественника в СССР, тем более, что в своих выступлениях Арагон назвал десятки других имен французских литераторов, а Мальро выразил обиду по поводу незаслуженного отсутствия советских переводов собственных "революционных" книг.
Что касается советских делегатов, то они довольно дружно противопоставляют истине этого мира по Селину - смерти - истину "нашего мира": жизнь. Конечно, сталинская ночь накрыла не всех говоривших о Селине. Сталина пережили Инбер, Никулин, Бажан - чьи потомки, кстати, давно изыскали возможность переселиться в Париж. В целом же из 101 члена избранного правления Союза советских писателей будет репрессировано 33, из 597 присутствующих делегатов - 180.
Среди рассекреченных к концу 20 века документов есть и такой - "Спецсообщение секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР "О ходе Всесоюзного съезда советских писателей. Отклики писателей на работу съезда". Вот, что доносят стукачи из кулуаров съезда. Бабель: "...так как все это делается искусственно, из-под палки, то съезд проходит мертво, как царский парад..." Пантелеймон Романов: "Отменная скука и бюрократизм, который не оживить никаким барабаном". Украинский поэт Михаил Семенко: "Все идет настолько гладко, что меня одолевает просто маниакальное желание взять кусок говна или дохлой рыбы и бросить в президиум съезда..."
Надо думать, цитаты из Селина развлекали Колонный зал.
Заседание первое
17 августа 1934 г., вечернее
(Появление А. М. Горького на трибуне встречается овацией)
Речь А. А. Жданова
...Более остро чувствующие положение вещей представители буржуазной литературы объяты пессимизмом, неуверенностью в завтрашнем дне, восхвалением черной ночи...
Доклад А. М. Горького о советской литературе
Романтики буржуазии, начиная от Новалиса, это люди типа Петра Шлемиля, "человека, потерявшего свою тень", а Шлемиля создал Шамиссо, французский эмигрант, писавший в Германии по-немецки. Литератор современного Запада тоже потерял свою тень, эмигрируя из действительности в нигилизм отчаяния, как это явствует из книги Луи Селина "Путешествие на край ночи"; Бардамю, герой этой книги, потерял родину, презирает людей, мать свою зовет "сукой", любовниц - "стервами", равнодушен ко всем преступлениям и, не имея никаких данных "примкнуть" к революционному пролетариату, вполне созрел для приятия фашизма.
Заседание двенадцатое 24 августа 1934 г., утреннее
Доклад Карла Радека
"Современная мировая литература и задачи пролетарского искусства"
Критика результатов капиталистической культуры служит и послужит еще для многих мелкобуржуазных писателей трамплином к фашизму. Это может происходить разным образом: или путем иллюзий, что фашизм несет оздоровление современной цивилизации, что он представляет собой жестокое лекарство, но лекарство, или путем признания, что нет сил, которые могут задержать победу фашизма. Очень характерен в этом отношении ответ известного французского писателя Селина, автора нашумевшего романа "Путешествие на край ночи".
Селин дал жуткую картину не только современной Франции, но и современного мира. Он посмотрел в пропасть войны, он посмотрел в клоаку колониальной политики, он пригляделся к американской просперити, он дал мрачнейшую характеристику французской мелкой буржуазии. Во всем мире только у проститутки нашелся человеческий облик. После всего этого в ответ на анкету о фашистской опасности он сказал:
"Диктатура? Почему бы нет! Хорошо было бы поглядеть. Я думаю, что без этих грубых эксцессов, возмущающий наше прекрасное французское чувство мира, в 15 дней все можно удержать. А там посмотрим. Защита от фашизма? Вы шутите, барышня? Вы не были на войне, это, видите ли, чувствуется по таким вопросам. Когда военный берет в руки командование, мадемуазель, сопротивления не может быть. Динозавру не сопротивляются, мадемуазель. Он подыхает сам собой, и мы вместе с ним в его брюхе, мадемуазель, в его брюхе".
При такой оценке силы и неизбежности победы фашизма борьба с ним невозможна, подчинение неминуемо. Тогда вопрос, будет ли писатель в брюхе у победоносного фашизма зарабатывать чисткой сапог или приспособится он к нему и начнет находить оправдание для неизбежного, т.е. служить ему, является вопросом второстепенным. - Стр. 303
Заседание тринадцатое
25 августа 1934 г., утреннее
Л.В. Никулин:
...В докладе тов. Радека, построенном как политический доклад, почти ничего не говорилось о художественной ценности зарубежной литературы. Я считаю, что в таком случае следовало бы иметь нечто вроде содоклада, который определял бы ценность для нас западной и американской литературы. Мы знаем, какое огромное влияние имел на литературную молодежь Дос-Пассос, и книга Селина "Путешествие на край ночи", и Мальро, который к сожалению не полностью переведен у нас. (Радек: ни одна книга не переведена).
Я об этом и говорю. В книге Селина, которая в достаточной степени искажена и сокращена в переводе, вы находите то, что я назвал бы цинизмом отчаяния, и его нужно очень серьезно отличать от цинизма ничтожества.
В качестве примера цинизма ничтожества можно привести объявление, которое я прочел в испанском журнале "Литература". Вот его текст: "Начинающему автору, желающему составить себе имя, предлагаю купить рукопись романа. Успех обеспечен. Исключительный случай!"
Вот пример цинизма ничтожества. А в книге Селина цинизм отчаяния, который нам в известной степени понятен и который может быть понят нами, так как мы имеем дело с литературой, направленной против буржуазии. Мальро очень хорошо говорит о том, что наши писатели работают для пролетариата, западные же писатели, наши друзья, работают против буржуазии.
Вы обращаетесь к книге Селина и видите в ней прежде всего очень серьезные достижения в области искусства. Что касается идеи книги, то мы можем сказать: в этой книге есть даже чрезвычайно интересное совпадение с Бальзаком, которого так ценят у нас. У Бальзака есть такая фраза: "Что касается нравов, то человек везде одинаков. Везде без исключения борьба между богатым и бедным. Везде она неизбежна".
Селин же пишет в своей книге: "Тогда меня еще не научили тому, что есть два человечества, ничего общего друг с другом не имеющие, богатые и бедные№. Мы очень много говорили в двадцатую годовщины войны о лжи, которая затопила всю буржуазную печать - о шовинистической лжи. Об этой лжи Селин говорит так: "Все врали с бешенством, превосходя все возможности, превосходя всякий абсурд и чувство стыда. Скоро в городе не стало больше "правды".
В "Путешествии на край ночи" отрицается чувство товарищества, любви, сыновнее чувство. Откуда этот цинизм отчаяния? Вот ответ Селина на анкету, - ответ, который раскрывает нам писателя:
"Мне пришлось столько лет служить крепостным певцом, героем, чиновников, половиком для вытирания ног, служить стольким тысяч помешанных, что одними своими воспоминаниями я мог бы заселить целый сумасшедший дом. Я поставлял идеи и устремления, энтузиазм большому количеству ненасытных кретинов, параноиков, сложных человекоподобных, больше, чем надо для того, чтобы довести до самоубийства любую среднюю обезьяну".
Наконец есть один ответ Селина: в нем говорится о диктатуре:
"Диктатура, почему нет? Хорошо бы поглядеть. Защита от фашизма?.. Динозавру не сопротивляются. Он подыхает сам собой, и мы вместе с ним в его брюхе".
Я знаю другой ответ Селина на почти подобную же анкету. Он более краток и ясен: "Все надо переделать, дорогой собрат. ИЗ картона и с мертвецами ничего нельзя построить".
"Сколько же мне нужно, - пишет в своей книге Селин, - сколько же мне нужно жизни, чтобы я тоже приобрел идею, которая была бы сильнее всего на свете? Нужно уничтожить жизнь, которая осталась снаружи, сделать из нее сталь или что-нибудь подобное".
Вот что звучит для нас полноценно в книге Селина, когда мы думаем о том, что эта книга написана все же против буржуазии и что эта книга не может отравить сознание советских писателей, которые читают книга Джойса и Селина,
Эти книги не могут отравить нас, как не отравили нас идеи более опасных врагов, людей, которые пытались прикрыть свои контрреволюционные и антисоветские идейки нашим, коммунистическим знаменем. Когда мы подумаем обо всем этом, то мы должны признать, что перевод книг Селина, Джойса, Дос-Пассоса и других и чтение их приносит нам только пользу - оно помогает нам и закаляет нас в идеологической борьбе.
..."Истина этого мира - смерть", - писал Селин.
"Истина нашего мира - жизнь", - говорим мы.
Я надеюсь, что наши гости, наши друзья, революционные писатели Запада, вместе с нами произнесут: "Истина нашего мира - жизнь" (аплодисменты).
Украинский поэт Н. П. Бажан:
...То, что делается в подвалах и мансардах буржуазной литературы, заслуживает нашего внимания и изучения,
Я не говорю о революционной литературе, которая является нашей литературой, которую мы обязаны кровно знать и кровно чувствовать.
Есть литература вторая, литература людей, топчущихся на месте, литература людей, не порвавших с проклятым, с проклятым и для них сам, своим старым. Тов. Радек достаточно говорил о таких писателях, как Селин, как Ремарк, как Джойс и Пиранделло. Они тоже не должны выпадать из круга нашего внимания. Отчаяние, бессилие и ночь - вот главные лейтмотивы их творчества. И если скоморохи и порнографы не могут, не хотят ничего помнить. Ничего понять, как Бурбоны, возвратившиеся после реставрации во Францию, то эти отчаявшиеся боятся и помнить и понимать. Они боятся перешагнуть барьер, еще отделяющий их от классовой истины мира. Они еще не способны на тот шаг, который сделал наиболее одаренный и самый лучший из них - Ромен Роллан...
Они ограничивают свою память, заставляя ее работать на урезанном запасе впечатлений, невероятно интенсифицируя и разрабатывая этот запас...
Роман Селина - это как бы негативная фотография мира, в которой с тщательной обратной четкостью выделены все черные, темные линии воспринятой писателем действительности. Ярких красок нашего мира не увидел этот писатель, ибо и яркая окраска красного знамени выходит на негативном фотоснимке черной.
...И все они такие - это группа последних, отчаявшихся буржуазного мира. Они боятся памяти, они не знают радости, а особенно - радости свободного труда и даже - радости труда восставшего...
Боясь памяти, боясь радости, не зная труда - нельзя творить. И они не творят, они конвульсируют.
Но есть ли для них исход, выход к творчеству?
Третьего пути нет. Советские литераторы твердо знают, что третьего пути нет. Корду буржуазной ограниченности, корду классовой близорукости, на которой мечутся и топчутся эти отчаявшиеся, - ее нужно порвать, иначе она захлестнет петлей.
Мы должны еще внимательнее всматриваться и изучать творчество и пути лучших писателей, наиболее честных людей буржуазных стран. Мы их понимаем. Многие из нас понимают это отчаяние, это топтание на месте, вспоминая и свой уже пережитый опыт, свою уже пройденную дорогу. Третьего пути нет.
Заседание шестнадцатое
27 августа 1937 г., утреннее
Содоклад В.М.Киршона - "За социалистический реализм в драматургии!"
Жуткая безысходность, неверие выбраться из тупика, в который попало их общество, делает творчество пессимистическим, бесперспективным. Авторы пишут на различные темы, но мотивы их произведений одни, и каждое из них является суровым обвинительным актом капитализму.
...Ночь окружает буржуазных писателей. Ночь, никогда не сменяющаяся днем, ночь, покрывшая мраком природу, скрывшая солнце, а вместе с ним - радость жизни.
...И наконец совсем недавно появляется страшный и потрясающий документ эпохи - книга Луи Селина "Путешествие на край ночи". С огромной ненавистью пишет автор об окружающем его быте. В книге нет ничего о политике. Автор намеренно обходит все политические вопросы, он касается главным образом первичной ячейки капиталистического общества, семьи. Как врач, копошащийся в гнойной и кровоточащей ране больного, Луи Селин раскрывает перед нами картины, одну омерзительней другой. Он заставляет демонстрировать перед нами изъеденных ржавчиной капитализма, прогнивших, одичалых и преступных людей. И это все "добропорядочные" люди; Селин не рисует уголовных преступников, напротив - на каждой странице между строк вы можете прочить, что речь идет об обычных явлениях, нормальных людях, типичных представителях определенной социальной среды. Селин разоблачает и вместе с тем разоблачается сам. У него нет никаких идеалов, он никуда не стремится. Он ненавидит все, что окружает его, но он ничего не может противопоставить окружающему. Беспринципное, безыдейное существо, обуреваемое жаждой прожить за счет других, что-то урвать, обмануть, убить, если это выгодно, украсть, если плохо лежит, - вот новый тип молодого человека ХХ века, показанный Луи Селином.
Друг Бардамю, главного героя этой книги, Робинзон, много раз встречавшийся с ним на жизненном пути, участвовавший не в одной грязной операции,такое же беспринципное и морально разложившееся существо, как и сам Бардамю, приходит наконец к таким выводам:
"Все мне противно теперь, - говорит он своей жене, - не только ты... Все... Особенно любовь! Твоя и чужая!.. Знаешь. На что похожи твои ломанья? Это похоже на любовь в уборной! Понимаешь теперь?.. Напридумывала себе чувство, чтоб я тебя не бросал, а если хочешь знать, для меня твои чувства - оскорбления... Ты и сама не подозреваешь, какая ты сука! Повторяешь всю чужую блевотину. Думаешь, что так и надо. Наговорили тебе, что лучше любви ничего нет и что на любви всегда и кого угодно проведешь... Ну. А мне вот нахаркать на эту любовь!.. Слышишь?.. Меня ты на этом не проведдешь... на их подлой любви... Поздно! Меня на этом уже не проведешь, вот и все. Оттого ты и сердишься... Нет, скажи пожалуйста, тебе действительно еще хочется любви среди всего того, что происходит? Всего, что мы видели?.. Или ты ничего не видишь? Скорее всего тебе наплевать! Представляешься нежной натурой, когда ты просто грубое животное! Тянет тебя на падаль? С подливочкой из нежности? Подливочка-то отшибает запах? Ну. А я все равно чую его. У тебя верно нос заложен. Ты стараешься понять, что встало между мной и тобой? Вся жизнь встала между мной и тобой... Довольно этого с тебя?"
Этот последний монолог Робинзона - предельная ступень отчаяния и безысходности. Он подвел свои жизненные итоги. Маделен стреляет в него. Но даже этой мысли, мысли о тупике, в который зашло по мнению Робинзона человечество, завидует герой книги Селина:
"Как я ни старался потерять себя, чтобы жизнь моя не вставала опять передо мной, я повсюду наталкивался на нее. И опять возвращался к самому себе. Конечно больше я не буду шататься. Предоставляю другим... Мир заперт. Мы подошли к самому краю. Как на ярмарке! Страдать - это еще мало, надо еще уметь начинать всю музыку с начала, идти за новым страданием... Но я предоставляю это другим. Во-первых я не могу больше ничего перенести, я вовсе не подготовлен к этому. Я ведь не дошел в жизни даже до той точки, до которой дошел Робинзон! Мне это не удалось! Я не нажил ни одной серьезной идеи вроде той, которая помогла ему отправиться на тот свет. Большая идея, больше еще, чем моя большая голова, больше всего страха, который в нем жил, прекрасная идея, великолепная и очень удобная для того, чтобы умереть... Сколько же мне нуж6но было бы жизней, чтобы я тоже приобрел идею, которая была бы сильнее всего на свете?"
Дальше действительно идти некуда. Всеми порами ощущать мерзость окружающей обстановки, почувствовать свою ненужность в этом мире и не иметь мужестве осознать это, выразить это словами, как сделал это Робинзон, - до этого может дойти только человек ночи. "Мир - заперт! - кричит Барджамю. Мы подошли к самому краю!" Этим людям кажется, что рушится мир. Гибель своего класса они воспринимают, как гибель мира, кризис капитализма - как кризис человечества. Но они ошибаются. Гнойный нарыв может быть вскрыт и удален, и тогда народ громадным творческим подъемом воспрянет к жизни. Это произошло у нас. Наша литература, наша драматургия - это уже творчество нового дня, дня радостного, солнечного, наполненного бодрым, созидающим трудом.
Заседание двадцать первое
29 августа 1934 г., вечернее
Вера Инбер:
...Французский писатель Поль Низан писал недавно в одной из наших газет: "Перед советскими писателями стоит проблема, которую можно было бы назвать литературой счастья. Почти все великие произведения литературы были книгами страдания, Таким образом создавалось впечатление, что скорбь является неотделимой от искусства. Одной из наиболее высоких задач социалистической литературы является разрушение этой идеи и доказательство того, что искусство может быть основано на радости", Так говорит Поль Низан.
Характерно, что это говорит именно француз, чья литература за исключением одно Рабле быть может не имела оптимистов. Не случайно, что именно французская литература дала нам Луи Селина, этого самого "ночного", самого мрачного писателя последних дедсятилетий. Любопытная деталь: молодая буржуазная литература, давшая нам в начале своего равцвета образ Робинзона Крузо - на берегу океана, на свежем воздуха, среди плодов, птиц и зверей, дает нам второго Робинзона в книге Селина, гниющего среди разлагающихся мощей подземелья церкви святого Эпонима. От Робинзона до Робизона - таков путь буржуазной литература и буржуазной культуры вообще.
Если не бояться каламбуров, то можно сказать, что если у первого Робинзона был жизнерадостный, веселый Пятница, то какая ужасная среда была у второго (аплодисменты).
После туристической поездки Селина в СССР в 1936 против него выступил в печати делегат минувшего съезда Юрий Олеша (про себя считавший, что литература в его стране кончилась в тридцать первом году). Но уже в канун приезда Селина московская "Интернациональная литература" в связи с его вторым романом "Смерть в кредит" пишет о "тотальном разочаровании", журналу (который скоро закроют) вторит "Литературная газета": "Эстетика грязи".
Со своей стороны, 4 сентября 1936 Селин отправляет из СССР в Париж открытку с видом Зимнего и ленинградским штемпелем:
"Говно! Если это будущее, следует наслаждаться гнусными условиями нашего существования..."
Все цитаты по изданию: "Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. Государственное издательство "Художественная литература", Москва, 1934.
Лев Троцкий
СЕЛИН И ПУАНКАРЕ
(Перевод отрывка из статьи Троцкого выполнен по изданию "Cahier de l'Herne: Celine" 1963-1965-1972. Публикуется впервые.)
Луи-Фердинанд Селин вошел в большую литературу как другие входят в свой собственный дом. Зрелый человек, искушенный в медицине и искусстве, наделенный абсолютным презрением к академизму и исключительным чутьем к жизни и языку, Селин написал книгу, которая будет жить вечно, вне зависимости от того, создаст ли он еще другие, на уровне первой. "Путешествие на край ночи", роман пессимизма, продиктованный усталостью и отчаянием, которые во много раз превосходят обычный протест против жизни. Обычный протест связан с надеждой. В книге Селина такой надежде места нет.
Парижский студент из бедной семьи, резонер, антипатриот, полу-анархист - кафе Латинского квартала кишат такими персонажами