Следовательно, этот красный человек является тем, кто пишет пошлый (fad) вздор о N.; красная нить (Faden), которая проходит через все в целом.
Не красный ли это пошляк (Fadian), который проходит через всю историю N.? Оправдание, а также корректуру этого изложения я дам в одной из дальнейших глав, когда буду анализировать эту остроту, исходя из чисто формальных точек зрения. И что бы в этом изложении ни было под сомнением, но только не тот факт, что здесь произошло сгущение. Результатом сгущения является опять‑таки, с одной стороны, значительное укорочение изложения мысли, с другой стороны, вместо бросающегося в глаза словообразования путем смешивания здесь происходит взаимное проникновение составных частей обоих компонентов. «Красный пошляк» (Fadian) могло бы все‑таки существовать просто как ругательство; в нашем же случае – это безусловно продукт сгущения.
Возможно, читатель в этом месте вознегодует по поводу образа мышления, угрожающего ему разрушением удовольствия от остроумия, но не показывающего, однако, источников этого удовольствия. В таком случае я прежде всего попрошу его вооружиться терпением. Мы занимаемся только техникой остроумия, и ее исследование обещает найти разъяснение лишь в том случае, если мы будем иметь довольно большой объем материала.
Анализ последнего примера уже подготовил нас к тому, что если мы встретим процесс сгущения и в других примерах, то замена подавленного может быть дана не только новым словообразованием путем смешивания, но и другим изменением выражения. В чем состоит эта иная замена, мы узнаем из других острот господин N.
«Я ездил с ним tete‑a‑bete». Нет ничего легче, чем редуцировать эту остроту. Очевидно, что она может означать только: «Я ездил tete‑a‑tete с X., и этот X. – глупая скотина». Ни одна из обеих этих фраз не остроумна. Но и объединение их в одно предложение «Я ездил tete‑a‑bete с этой глупой скотиной X.» осталось таким же малоостроумным. Острота получается лишь в том случае, когда слова «глупая скотина» опускаются и взамен этого одно tete превращает свое «t» в «Ь». Из‑за этой незначительной модификации подавленное сначала слово «скотина» снова появляется в выражении. Технику этой группы острот можно описать как сгущение с незначительной модификацией, и, конечно, острота будет тем удачнее, чем меньше бросается в глаза замещающая модификация.
|
|
Совершенно такова же, хотя и менее сложна, техника другой остроты. Господин N. в разговоре об одном человеке Y., который заслуживает много похвал, но в котором можно найти и много недостатков, отзывается так: «Да, тщеславие является одной из его четырех Ахиллесовых пят»[15]. Небольшая модификация заключается здесь в том, что вместо одной Ахиллесовой пяты, допустимой у героя, у Y. констатируют четыре, а следовательно и четыре ноги, что бывает. только у животных. Таким образом, обе сгущенные в остроте мысли гласили: «Y., если не обращать внимание на его тщеславие, выдающийся человек. Но я все же не люблю его, потому что он все‑таки скорее животное, чем человек»[16].
Такова же, но только гораздо проще, другая острота, которую я имел возможность слышать in statu nascendi (в момент ее возникновения) в семейном кругу. Из двух братьев‑гимназистов один – отличник, другой учится посредственно. Однажды с образцовым учеником в школе произошел несчастный случай, о котором мать завела разговор, выразив свое опасение, что это может привести к снижению оценок. Другой мальчик, находившийся до сих пор в тени своего брата, охотно подхватил тему: «Ла, – сказал он. – Karl geht auf alien Vieren zuriick». (В переводе это означает: «Да, Карл опускается до четверок» (вместо пятерок); или «Да, Карл пятится назад на всех четырех».)
|
|
Модификация заключается здесь в небольшом добавлении к уверению, что другой также, по его мнению, опускается. Но эта модификация заменяет страстную защиту собственных интересов. «Вообще вы не должны думать, будто Карл лучше меня успевает в школе потому только, что он одареннее меня. Он все же только глупое животное, то есть гораздо глупее меня».
Прекрасным примером сгущения с небольшой модификацией является другая весьма известная острота господина N. Об одном принимавшем участие в общественной жизни человеке N. говорил, что тот имеет великую будущность позади себя. Человек, к кому относилась эта острота, был молодым и по своему происхождению, воспитанию и личным качествам, казалось, имел все данные со временем стать руководителем партии и, находясь во главе ее, достигнуть высокого поста. Но времена изменились. Партия перестала принимать участие в правлении, и можно было предсказать, что и человек, предназначавшийся ей в руководители, ничего значительного не достигнет. Кратчайшее редуцированное изложение, которым можно было бы заменить эту остроту, должно было бы гласить: этот человек имел впереди великое будущее, которого теперь не стало. Вместо пропущенных слова «имел» и придаточного предложения, в главном предложении происходит небольшое изменение: вместо слова «впереди» употреблено противоположное ему слов «позади»[17].
|
|
Почти к такой же модификации прибег господин N. в случае с одним кавалером, назначенным министром земледелия только потому, что он сам был земледельцем. Вскоре о нем сложилось общественное мнение как о наименее способном из всех, кто занимал эту должность. И когда он. сложил с себя обязанности министра и опять вернулся к своим земледельческим занятиям, господин N. сказал о нем: «Он, как Цинциннат, вернулся на свое место перед плугом». Римлянин Цинциннат, которого тоже оторвали от земледелия, чтобы сделать министром, снова занял свое место позади плуга. Перед плугом же идет, как известно, только бык.
Удачным сгущением с небольшой модификацией является также высказанное Карлом Краусом сообщение об одном так называемом револьвер‑журналисте, который поехал в одну из Балканских стран восточным erpress‑поездом. Очевидно, в этом слове имеется совпадение двух других слов: «экспресс‑поезд» и «Erpressung» («шантаж», «вымогательство»). Вследствие связи между ними элемент «Erpressung» оказывается только требуемой от слова «express‑поезд» модификацией. Эта острота, симулирующая опечатку, представляет для нас и другой интерес.
Мы легко могли бы в значительной мере умножить число этих примеров, но, я думаю, нет нужды в новых случаях, чтобы уловить характер техники во второй группе – это сгущение с модификацией. Если мы сравним вторую группу с первой, техника которой состояла в сгущении со словообразованием путем смешивания, то мы легко заметим, что разница между ними несущественная и переход от одной группы к другой выражен не резко. Словообразование путем смешивания и модификация подпадают под понятие заместительного образования, и, если угодно, мы могли бы описать словообразование путем смешивания так же, как модификацию основного слова другим словом.
Но здесь мы должны сделать первую остановку и спросить себя, каким известным в литературе достоинством обладают целиком или отчасти полученные нами модификации острот. Очевидно, краткостью, которую Жан Поль называет душою остроты. Но краткость сама по себе еще не остроумна; иначе каждое лаконическое выражение было бы остротой. Краткость остроты должна быть особого рода. Мы вспоминаем, что Липпс сделал попытку точнее описать особенность краткости остроумия. Наше же исследование установило и доказало, что краткость остроумия часто является результатом особого процесса, который оставляет в тексте остроты второй след – заместительное образование. Но при применении процесса редукции, который имел целью упразднить своеобразный процесс сгущения, мы нашли также, что острота зависит только от словесного выражения, которое создается в процессе сгущения. Естественно, что теперь весь наш интерес сосредоточится на этом странном процессе, до сих пор не оцененном в должной мере. Мы все еще никак не можем понять, как из него может возникнуть самое ценное в остроумии: удовольствие, которое оно доставляет нам.
Известны ли в какой‑либо другой области духовной жизни подобные процессы, которые мы описали здесь как технику остроумия? Да, в одной‑единственной и, по‑видимому, очень отдаленной области. В 1900 году я выпустил в свет книгу, которая, как показывает ее заглавие «Толкование сновидений», делает попытку объяснить загадку сновидений и считает их производными нормальной духовной деятельности. Я имел там основание противопоставить явное, часто странное содержание сновидений латентным, но вполне логичным мыслям, из которых оно создается. При этом я провел тщательное исследование процессов, которые создают сновидение из латентных мыслей во время сна, и анализ психических сил, которые принимают участие в этом превращении. Совокупность процессов превращения я назвал работой сна. Частью этой работы я считаю процесс сгущения, который обнаруживает величайшее сходство с процессом сгущения в технике остроумия, ведет, подобно ему, к укорочению сновидения и создает заместительные образования такого же характера. Каждый помнит в своих сновидениях смешанные образы лиц и даже предметов. Во время сна также образуются слова, которые затем можно разложить путем анализа (например, Автодидаскер = = Автодидакт + Ласкер). В других случаях, встречающихся, быть может, еще чаще, сгущающая работа сновидения создает не смешанные образы, а картины, вполне тождественные предмету или лицу, иногда с изменениями, происходящими из другого источника. Следовательно, в этих случаях мы имеем такие же модификации, как в остротах господина N. Мы не можем сомневаться в том, что и в одном, и в другом случае мы имеем один и тот же психический процесс, который узнаем по идентичным результатам. Столь далеко идущая аналогия между техникой остроумия и работой сна должна, конечно, повысить наш интерес к технике остроумия и пробудить в нас надежду извлечь из сравнения остроты со сновидением нечто новое для объяснения остроумия. Но мы временно обложим эту работу ввиду того, что исследовали технику остроумия лишь в очень небольшом количестве случаев, и поэтому не знаем, существует ли та аналогия, которую мы хотим провести. Итак, мы прекращаем сравнение со сновидением и возвращаемся опять к технике остроумия, прерывая в этом месте нить нашего исследования, которое мы в дальнейшем, быть может, вновь продолжим.
Первое, что мы хотим узнать, – можно ли доказать, что процесс сгущения с заместительным образованием во всех остротах составляет общую характерную черту техники остроумия?
Я вспоминаю об одной остроте, которая осталась у меня в памяти в силу особых обстоятельств. Один из великих учителей моей молодости, которого мы не считали способным оценить остроту и от которого никогда не слышали ни одной его собственной остроты, пришел однажды улыбаясь в институт и дал охотнее, чем когда‑либо раньше, ответ по поводу своего веселого настроения: «Я прочел великолепную остроту. В парижский салон был введен молодой человек, который являлся родственником великого Жан‑Жака Руссо и носил эту же фамилию. Кроме того, он был рыжеволосым. Но он вел себя так неловко, что хозяйка дома, критикуя его, обратилась к гр‑ну, который его представил: «Vous m’avez fait connaitre un jeune homme roux et sot, mais non pas un Rousseau»[18]. И он снова засмеялся.
Это, по системе авторов, острота по созвучию, и острота не перворазрядная играющая собственным именем так же, как и острота капуцина из «Лагеря Валленштейна», которая, как известно, построена по образцу Абрахама Санта‑Клара:
Lasst sich nennen den Wallensteien, ja freilich ist er uns alien ein Stin des Anstosses und Argernisses[19].
Но какова же техника этой остроты?
Теперь оказывается, что характерная черта, которую мы, быть может, надеялись доказать во всех случаях, исчезает уже в первом новом случае. Здесь нет никакого пропуска и никакого укорочения. Дама высказывает в остроте почти все, что мы можем предположить в ее мыслях.
«Вы заинтересовали меня родственником Жан‑Жака Руссо; быть может, его родственником по духу. А оказывается, что это рыжий глупый юнец (roux et sot)». Я, правда, сделал здесь добавление, вставку, но от этой попытки редукции острота не исчезает. Она остается, так как осталось созвучие
Rousseau
roux sot
Это доказывает, что сгущение с заместительным образованием не принимало никакого участия в рождении этой остроты.
Но что же оказывается? Новые попытки редукции могут показать мне, что эта острота остается устойчивой до тех пор, пока фамилия Rousseau не заменяется другой. Я ставлю, например, вместо нее фамилию Racine, и тотчас критика дамы, которая может иметь место, как и раньше, теряет след остроумия. Теперь я знаю, где мне искать технику этой остроты, но я еще колеблюсь формулировать ее. Я пытаюсь толковать следующим образом: техника остроты заключается в том, что одно и то же слово – фамилия – выступает в двух вариантах: один раз – как единое целое, а затем – разделенное на свои слоги, как шарада.
Я могу привести несколько примеров, которые по своей технике вполне идентичны с этим.
Одна итальянка отомстила Наполеону I за бестактную остроту, основанную на этой же технике двоякого применения. На придворном балу он сказал ей, указывая на ее поселян: «Tutti gli Italiani danzando si male»[20], на что она метко возразила: «Non tutti, та buona parte»[21]. (Брилль, I. с.)
(По Т. Фишеру и К. Фишеру.) Когда в Берлине была однажды поставлена «Антигона», критика нашла, что исполнению недоставало характера античности. Берлинское остроумие усвоило эту критику в следующем виде: Antik? Oh, nee (Антично? О нет.)
Antik? Oh, nee
Antigone
Во врачебных кругах популярна аналогичная острота, рожденная путем разделения. Когда врач допрашивает одного из своих юных пациентов, не занимался ли он когда‑нибудь мастурбацией, он, вероятно, не слышит другого ответа, кроме: «О па, nie (О нет, никогда)»
О па, nie
Onanie
Во всех трех примерах, которые достаточны для этого вида остроты, имеет место одна и та же техника остроумия. Слово употребляется в них двояко: один раз – целиком, другой раз – разделенное на слоги, причем в этом разделении слоги получают совершенно другой смысл[22].
Многократное употребление одного и того же слова (один раз – как чего‑то целого, а затем – слогов, на которые оно распадается) является первым встреченным нами случаем уклонения от техники сгущения. После краткого размышления мы можем догадаться из множества приходящих нам в голову примеров, что новооткрытая нами техника вряд ли ограничивается одним этим приемом. Очевидно, имеется необозримое, на первый взгляд, число всевозможных приемов, прибегая к которым можно использовать одно и то же слово или один и тот же набор слов для многократного применения в предложении. Должны ли все эти возможности учитываться нами как технические приемы остроумия? По‑видимому, да. Нижеследующие примеры острот покажут это.
Можно, прежде всего, взять один и тот же набор слов и только немного изменить их порядок. Чем незначительнее изменение и скорее создается впечатление, что теми же словами выражена мысль все же отличная от первой, тем удачнее в техническом отношении полученная острота.
Д. Шпитцер (Wiener Spaziergange, II. Bd., S. 42):
«Супружеская чета X. живет на широкую ногу, По мнению одних, муж много заработал и при этом отложил себе (sich zuriickgelegt) немного; по мнению других, жена немного прилегла (sich zuriickgelegt) и при этом много заработала»[23].
Это прямо‑таки чертовски удачная острота! И с помощью каких незначительных средств она создана! Много заработал – немного отложил (sich zuriickgelegt), немного прилегла (sich zuriickgelegt) – много заработала. Это является собственно ничем иным, как перестановкой обеих фраз, после которой сказанное о муже резко отличается от сказанного о жене. Конечно, и здесь это опять‑таки не исчерпывает всей техники этой остроты[24].
Большой простор открывается технике остроумия, когда при «многократном употреблении одного и того же материала» применяются слова, ставшие источником остроты, причем в некоторых случаях – в неизмененном виде, в других – с небольшой модификацией.
Вот, например, еще одна острота господина N.
Он услышал от одного человека, который сам был рожден евреем, враждебный отзыв о характере евреев. «Да, – подумал он про себя. – Ваш антесемитизм (ante – прежде) был мне известен, но ваш антисемитизм является для меня новостью».
Здесь изменена только одна буква, модификация которой при невыразительном произношений едва может быть уловлена. Этот пример напоминает о других остротах господина N., основанных на модификации, но в отличие от тех этой не достает сгущения. В самой остроте сказано все, что следовало сказать: «Я знаю, что раньше вы сами были евреем. Поэтому меня и удивляет, что именно вы ругаете евреев». Прекрасным примером такой остроты, возникающей путем модификации, является также известное восклицание: Traduttore – Traditore!
Сходство, граничащее почти с тождественностью, создает для переводчика настоятельную необходимость стать нарушителем закона в отношении к своему автору[25].
Разнообразие возможных небольших модификаций в таких остротах очень велико,’ и среди них нет одинаковых.
Вот острота, имевшая место на юридическом экзамене! Кандидат должен перевести место из Corpus juris:
«Labeo[26]ait… (Я проваливаюсь, говорит он)»…
«Вы провалились, говорю я», – заявляет экзаменатор и на этом заканчивает экзамен. Кто ошибочно признает имя великого ученого‑юриста за слово, к тому же неправильно переводя его, тот, конечно, не заслуживает лучшего отношения. Но техника остроты заключается в том, что для наказания кандидата экзаменатор применил почти те же слова, которые обнаружили пробел в знаниях сдающего. Эта острота является, кроме того, примером находчивости, техника которой, как можно будет показать, немногим отличается от анализируемой здесь техники остроумия.
Слова являются пластическим материалом, с которым можно поступать по‑разному. Есть слова, которые в отдельных случаях утрачивают свое первоначальное прямое значение. В одной остроте Лихтенберга подчеркнуты именно те соотношения, при которых потерявшие свой первоначальный смысл слова снова должны получить его.
«Как идут дела?» – спросил слепой хромого. «Как видите», – ответил хромой слепому.
В немецком языке (как и в русском) есть слова, которые могут быть в одном случае полны глубокого смысла, а в другом – смысл их может быть незначительным. Словам этим придается не одно значение. Из одного корня могут развиться две различные производные: одна – в слово, имеющее определенное значение, другая – в потерявшие свое прямое значение суффиксы и приставки; тем не менее оба слова произносятся тождественно. Созвучие между полным значения словом и потерявшими свое значение слогами может быть и случайным. В обоих случаях техника остроумия может извлечь пользу из таких соотношений речевого материала.
Шлейермахеру приписывается, например, острота, которая важна для нас как наглядный пример такого технического приема: «Eifersucht ist eine Leidenschaft, die mit Eifer sucht, was Leiden schafft»[27].
Это, безусловно, остроумно, хотя и недостаточно тонко для остроты. Здесь отпадает много моментов, что может ввести в заблуждение при анализе других видов острот, пока мы не исследуем каждый из них в отдельности. Мысль, выраженная в этом тексте, нельзя назвать ценной. Она дает совсем неудовлетворительное определение ревности. Здесь нет и речи о «смысле в бессмыслице», о «скрытом смысле», о «смущении и внезапном уяснении». Здесь даже при величайшей натяжке нельзя найти контраста представлений и только с большой натяжкой можно увидеть контраст между словами и тем, что они означают. Здесь нельзя найти никакого укорочения; наоборот, текст производит впечатление многоречивости. И все же это острота и даже очень совершенная. Ее единственная бросающаяся в глаза характерная черта является вместе с тем той чертой, с упразднением которой исчезнет острота. Заключается она в том, что одни и те же слова подвергаются здесь многократному употреблению. Затем нужно решить, можно ли отнести эту остроту к разряду тех, в которых слово употребляется один раз как целое, а затем – разделенное на слоги (как Rousseau, Antigone). Или же оно относится к другому разряду, в котором разнородный смысл создается благодаря употреблению составных частей слова, имеющих конкретное значение, и потерявших его. Кроме этого, заслуживает внимания еще один момент техники остроумия. Здесь создана необычная связь, принят вид унификации, при котором ревность определяется своим собственным термином. И это тоже, как мы здесь рассмотрим, является элементом техники остроумия. Оба этих момента будут, таким образом, достаточны для определения искомого характера остроумия.
Если мы еще глубже вдумаемся в разнообразие «многократного употребления» одного и того же слова, то заметим, что имеем перед собой формы «двусмысленности» или «игры слов», которые давно уже общеизвестны и оценены в качестве технических приемов остроумия.
Зачем же мы старались открыть нечто новое, если могли позаимствовать его из самой поверхностной статьи об остроумии? В свое оправдание могу привести только то, что подчеркиваю в этом самом феномене разговорного выражения еще и другую сторону. То, что другие авторы называют «игривым характером» остроумия, у нас относится к разряду «многократного употребления».
Другие случаи многократного употребления, которые допустимо объединить под названием «двусмысленности» в новую третью группу, можно отнести к разрядам, которые резко не отличаются друг от друга, как и вся третья группа не очень отличается от второй.
Прежде всего существуют:
А. Случаи двусмысленности имени собственного и его вещественного значения. Например: «Druck dich aus unserer Gesellschaft ab, Pistol» (у Шекспира), что в переводе может означать «Убирайся из нашего общества, Пистоль» и «Спусти курок в нашем обществе, пистолет».
«Mehr Hof, als Freiung» («Больше ухаживаний, чем сватовства»), – сказал остроумный житель Вены по адресу нескольких красивых девушек, за которыми долго ухаживали, но они все еще не нашли себе мужей. С другой стороны, «Hof» и «Freiung» – дре примыкающие друг к другу площади в центре Вены.
[Аналогичные примеры такой двусмысленности дают в диктантах для испытания сообразительности учеников. Например, «В деревне Волки церковь с ели». Прекрасный образец такого остроумия дан в первой части трилогии А. Толстого «Смерть Иоанна Грозного». «По нитке с миру сбираю, царь, Нагому на рубаху», – говорит шут о боярине Нагом – Перев.]
Там, где имя собственное нельзя употребить (точнее говоря, где им нельзя злоупотреблять), двусмысленность может быть достигнута путем известных нам небольших модификаций:
«Почему французы отказались от Лоэнгрина?» – спрашивали в прошедшие времена. Ответ гласил:
Б. Двусмысленность вещественного и метафорического значения слова стала обильным источником для развития техники остроумия. Привожу такой пример. Один коллега – врач, известный остряк – сказал однажды поэту Артуру Шнитцлеру: «Я не удивляюсь, что ты стал известным поэтом. Ведь у твоего отца уже нашлось зеркало для его современников». Зеркало, которым пользовался отец поэта, известный врач Шнитцлер, было ларингоскопом. По известному выражению Гамлета, цель драмы, а также поэта, создающего ее, «была, есть и будет – отражать в себе природу; добро, зло, время и люди должны видеть себя в нем, как в зеркале» (сцена 2. Перевод Кронеберга).
В. Собственно двусмысленность или игра слов; так сказать, идеальный случай многократного употребления. Над словом не производят никаких насильственных манипуляций. Оно не расчленяется на слоги, составляющие его; нет нужды подвергать его какой‑либо модификации; не нужно смешивать область, к которой оно принадлежит (допустим, имя собственное), с другой областью. В таком виде, в каком оно находится и стоит в общей структуре фразы, оно может выражать двоякий смысл при стечении некоторых обстоятельств.
В нашем распоряжении имеется много таких примеров.
По К. Фишеру: Одним из первых актов последнего Наполеона во время его регентства явилась конфискация имущества Орлеанского дома. Удачная игра слов создала тогда фразу: «Cest lе premier vol de l’aigle». «Vol» означает полет, а также грабеж.
Людовик XV захотел испытать остроумие одного из своих придворных, о таланте которого ему рассказывали. При первом удобном случае он приказывает кавалеру сострить над ним самим; то есть он сам, король, хочет быть «сюжетом» этой остроты. Придворный ответил удачной пословицей: «Le roi n’est pas sujet». «Sujet» означает также и «подданный».
Врач, отходящий от постели больной женщины, говорит, покачивая головой, сопровождающему его супругу: «Эта женщина мне не нравится». «Мне она уже давно не нравится», – поспешно соглашается муж. Врач имеет в виду, разумеется, состояние здоровья больной женщины, но он выразил свое опасение за больную такими словами, что муж нашел в них выражение своего супружеского отношения.
Гейне сказал об одной сатирической комедии: «Эта сатира не была бы такой едкой, если бы поэт имел больше еды». Эта острота является скорее примером метафорической и обыденной двусмысленности, чем примером чистой игры слов. Но кому охота держаться здесь точных разграничений?
Другой хороший пример приводятся некоторыми авторами (Хейманс, Липпс) в форме, затрудняющей понимание игры слов[28]. Правильное изложение и формулировку этой остроты я нашел недавно в одном, правда, малораспространенном сборнике острот[29].
«Сафир встретился однажды с Ротшильдом. Когда они немного поболтали друг с другом, Сафир сказал: «Послушайте, Ротшильд, моя касса истощилась. Не могли бы вы одолжить мне 100 дукатов?». «Пожалуй, – ответил Ротшильд, – это для меня пустяки. Но только при условии, что вы сострите». «Для меня это тоже пустяки», – возразил Сафир. «Хорошо, тогда приходите завтра ко мне в контору». Сафир явился точно в назначенное время. «Ах, – сказал Ротшильд, увидя вошедшего Сафира, – вы пришли за (kommen urn) своими 100 дукатами?» «Нет, – возразил тот. – Это вы проиграли (kommen um) свои 100 дукатов, так как мне до конца дней своих не придет в голову возвратить их вам».
Что представляют\выставляют – (stellen vor) эти статуи?» спросил приезжий у жителя Берлина при виде ряда памятников на площади. «Что? – ответил тот. – Либо правую, либо левую ногу»[30].
(«Куда вы попадете, если воткнете нож между четвертым и пятым ребром?» – спрашивает профессор на экзамене у студен‑та‑медика. «В тюрьму», – отвечает не задумываясь последний. – Перев.)[31]
Гейне в «Путешествии на Гарц»: «Притом же в настоящую минуту я не припомню имен всех студентов, а между профессорами есть такие, которые покамест не имеют никакого имени».
Мы приобретем навык в дифференцированной диагностике, если прибавим сюда другую общеизвестную профессорскую остроту: «Разница между ординарным и экстраординарным профессором заключается в том, что ординарные не совершили ничего экстраординарного, а экстраординарные не совершили ничего ординарного». Это, конечно, игра двумя значениями слов «ординарный» и «экстраординарный»: штатный и внештатный, с одной стороны, и способный или выдающийся – с другой. Но сходство этой остроты с другими известными нам примерами напоминает о том, что здесь гораздо больше бросается в глаза многократное употребление, чем двусмысленность. В этом предложении не слышно ничего другого, кроме повторяющегося «ординарный», то как. такового, то негативно модифицированного. Кроме того, здесь опять‑таки прибегают к уловке: понятие определяется и подробнее описывается при помощи своего же подлинного текста (сравните Eifersucht ist eine Leidenschaft и т. д.); два коррелятивных понятия определяются, хотя бы и негативно, одно через другое, что создает искусственное ограничение. Наконец, здесь можно отметить также и точку зрения унификации, создание более тесной внутренней связи между элементами выражения, чем этого можно было бы ожидать, если судить по их природе.
Гейне в «Путешествии на Гарц»: «Шефер поклонился мне, как собрату, потому что он тоже писатель и часто упоминал обо мне в своих полугодичных отчетах. Кроме того, он часто цитировал меня и когда не заставал меня дома, то всегда был так добр, что писал цитату мелом на двери моей комнаты[32].
(Всякий пусть узнает и услышит,
Что прекрасней солнца в мире нет:
Красоты подобной не опишет Ни судебный пристав, ни поэт).
А. д’Актиль («Афоризмы»)1
«Wiener Spazierganger» Д. Шпитцер нашел для социального типа, расцветшего во времена реакции, лаконическую, но очень остроумную, биографическую характеристику:
«Железный лоб – железная касса – железная корона». (Последняя – это орден, награждение которым переводило его кавалера в дворянское сословие.)
Превосходная унификация – все как будто сделано из железа! Различные, но не очень резко контрастирующие друг с другом толкования эпитета «железный» делают допустимыми эти «многократные употребления».
Другая игра слов может облегчить нам переход к новому подвиду техники даусмысленности. Упомянутый выше остроумный коллега во время дела Дрейфуса стал автором следующей остроты:
«Эта девушка напоминает мне Дрейфуса. Армия не верит в ее невинность».
Слово «невинность», на двусмысленности которого построена эта острота, в одном случае имеет смысл, противоположный виновности, преступлению; в другом случае – смысл противоположный сексуальной опытности. Существует много примеров такого рода двусмысленностей, в которых действие остроты сводится к сексуальному толкованию. Для этой группы можно было бы сохранить термин «двоякое толкование».