– Ну а все же? – вновь спросил Баг, когда они вновь уселись, и Леопольд Степанович припал к сигарке, – Отчего вы, достоуважаемая Матвея Онисимовна, так эти газетные измышления близко к сердцу принимаете? – Стася глянула на него с осуждением, но Баг чувствовал, что, настаивая на ответе, поступает вовсе не бестактно, а, напротив, правильно, – приближает тот самый “важный-важный” разговор, о котором просила престарелая матушка есаула Крюка и который никто из его родителей так и не решался начать.
Матвея Онисимовна вопросительно, с легкой опаской взглянула на мужа.
– Да бабьи сказки! – буркнул Леопольд Степанович, упершись взглядом в тарелку с салатом из свежих помидоров и огурцов со сметаною. И Багу подумалось, что, верно, перед их приходом именно о том, заводить “важный” разговор или нет, спорили старики; оттого и был Леопольд Степанович так расстроен, что не сумел убедить супругу хранить молчание.
Крюк-старший глянул на жену и мотнул головой: давай, чего уж там…
– Так ведь, драгоценноуважаемый ланчжун Лобо… – начала было она неуверенно и замолчала.
– Так что же, достоуважаемая Матвея Онисимовна?
– Так ведь он, Максимушка-то наш, третьего дня к нашему дому приходил! – выпалила она.
– То есть? Как это было?
– А вот так! Я стряпала маленько, глядь в окошко – он стоит! Стоит на той стороне улицы и на хату смотрит. Я попервости-то аж сомлела вся – да неужто, думаю, нашелся, фортку-то распахнула, кричу: Максимушка! Максимушка! А тут и Леопольд прибежал: что такое? что? А я ему: да Максимушка вернулся! Он на улицу бегом-бегом – а там уже и нету никого.
– Показалось тебе, мать, – сокрушенно покачал головой Крюк-старший. – Почудилось. Думаешь о нем денно-нощно, вот и привиделось, что пришел.
|
|
– Дак а как не думать? Как не думать? – всплеснула руками Матвея Онисимовна. – Сынок же он нам, старшенький, любимый!.. – Стася незаметно придвинула свой стул ближе к Матвее Онисимовне и взяла ее за руку. – А только не привиделось мне, – убежденно сказала матушка Крюка. – Не привиделось. Стоял такой неприкаянный, что твой памятник застыл… Усы уж в таком-то беспорядке – а он же аккуратный всегда был, мой мальчик, меня и то сомнение взяло: а ну и вправду не он? А потом пригляделась – да он, точно. Максимушка. И следы на снегу – его!
– Ну, мать, ты и следопытка…
– Материно сердце, – в голосе Матвеи Онисимовны опять заплескались близкие слезы, – и по следу кровиночку признает… А осенью-то? – вдруг вскинулась она, словно бы осененная новою мыслью. – Осенью-то, старый?
– Чего? Когда?
– Да на Воздвиженье! Аккурат накануне градоначальник-то заезжал к нам… А? Кто за клуней ночевал? Чужака бы кобель-то наш Мазюпка вмиг окоротил – а тут даже не тявкнул! А поутру выхожу – сено примято, окурки… лежал ктой-то.
– Хлопцы соседские баловали, – недовольно разъяснил Крюк. – Недоспасовы чи Лихоштерны. Хотел я с родителями с ихними поговорить, чтоб от курева мальчишек отвадили, пацаны ж еще, да позабыл в хлопотах…
– Прям! – сердито сказала Матвея Онисимовна. – Так тебе Лихоштерны за нашей клуней и разлягутся! Будто своей у них нету!
“Эге… – ошарашенно подумал Баг, – Это что же получается? Максим – здесь?!”
Старый Крюк засопел и оценивающе глянул на бутыль “особливо ядреной”: не пора ль, мол. Вышло, похоже, так, что еще не пора: седой козак отвел взгляд.
|
|
– Вот я и подумала… – продолжала Матвея Онисимовна; Стася успокаивающе гладила ее по руке. – Может, его тоже, как это… закляли… чтоб домой вернуться не мог, чтоб невесть где мыкался по чужим-то людям… – Она беззвучно заплакала. Стася спешно добыла из рукава платок, подала ей.
“Жаль, сгинул тот скорпион поганый, переродиться ему вошью, которую день-деньской давят, а она все никак помереть не может”, – Баг весь внутренне кипел. Попадись ему под руку сей момент Козюлькин или даже Сусанин!.. Багу даже думать противно было, что бы он с ними такое сделал. Потом, может, и раскаивался бы, но сейчас, сейчас – определенно учинил бы самоуправное вразумление… от всей души. За прутняками дело бы не стало.
– Полно тебе, мать, – устало проговорил Леопольд Степанович. Плечи его как-то враз опустились, старый козак сгорбился, подперев лоб жилистым кулаком и пусто глядя на сигарный окурок, что медленно дотлевал между пальцами. – Не мог это Максим быть. Не убежал бы он. Не такое у него воспитание.
– Может, вы и правда ошиблись, Матвея Онисимовна? – подала голос Стася. – Может, похож просто?
– Да он… – выдохнула козачка. Помолчала, промокнула глаза. – Я-то и допрежь видала в окошко – будто насупротив мазанки иной день маячит кто, да не озабочивалася: ну маячит и маячит, а теперя так думаю, что и раньше тоже он был…
– И когда же, уважаемая Матвея Онисимовна, вы впервые его заметили? – стараясь говорить очень спокойно, спросил Баг.
– Ой, драгоценноуважаемый ланчжун Лобо… – Но Баг мягко (он и сам дивился запасам мягкости, которые с недавнего времени в нем открылись. Как все же причудлива жизнь и непрост человек!) остановил ее:
|
|
– Уважаемая Матвея Онисимовна, зовите меня так, как зовут друзья. Баг. Просто Баг.
– Ой… – улыбнулась сквозь наступающие слезы козачка. – Так ведь несвычно как-то…
– Прошу вас, Матвея Онисимовна. – Баг нарочно отбросил “уважаемую”, дабы показать, что он вполне готов перейти на такой уровень отношений. – Мне будет приятно. Я вам в сыновья гожусь.
Старый козак одобрительно кивнул. И еще больше порозовевшая старушка тоже закивала – мелко и благодарно.
– Так когда же?
– Да разве ж я думала тогда… Почитай, седмицы две тому. Чи три?… А ежели с клуней считать – так и все два с лишним месяца… Ведь вы его найдете, Баг? – с надеждой спросила козачка.
Стася обернулась к Багу вопросительно. Леопольд Степанович тоже поднял голову и вперил в честного человекоохранителя вопросительный взгляд.
– Найдем. Непременно найдем, – сказал тот со всей уверенностью, на какую только был способен.
…Когда Стася и Баг покинули гостеприимный и уютный дом Крюков, на небе сквозь городское зарево уже отчетливо проступали яркие звезды – на Мосыкэ спустилась ночь.
– Баг… – Стася легонько тронула ланчжуна за локоть. – Баг. Ты сделаешь для них что-нибудь? Сможешь найти их сына? Пожалуйста…
Баг глубоко вздохнул и поправил на голове любимую степную шапку. Ночной мороз ощутимо пощипывал щеки. Дышалось легко и привольно. Из кухонного окошка им вслед глядела Матвея Онисимовна. Баг коротко помахал ей рукой.
Стало быть, не исключено, что есаул в Мосыкэ… Не исключено… Его по всей Ордуси ищут, а он в двух шагах от Александрии. К любимым родителям в окошки с тоской безмерной заглядывает…
Окурки. Может, он не один тут прописался? С другими заклятыми, коих тоже никак сыскать-то не могут?
Дела…
Найти человека в Мосыкэ…
– Когда я кого ищу, то обычно нахожу, Стасенька. – Сдернул рукавицу и потянул из отороченного мехом рукава телефонную трубку.
“Сяо-сяо кукуняо на опушке кукуняет, козак дивчину мэйлидэ за крынычкою кохает…”< Эта частушка, при всей своей краткости и кажущейся простоте, довольно трудна для понимания и тем более перевода. Ханьскос выражение сяо-сяо кукуняо можно понять как “маленькая кукушечка”; “кукуняет” – является, по всей видимости, ордусско-козацким эквивалентом слова “кукует”. Мэйлидэ, строго говоря, значит “красивый”. Но правильный перевод требует крайне скрупулезного учета порядка слов в китайском предложении – иной грамматики, кроме расположения во фразе, по мнению многих филологов, и нет в китайском. Здесь же фраза не вполне китайская – и потому неясно, к чему прилагательное мэйлидэ относится – то ли к дивчине, которую козак кохал, то ли к тому, как именно онее кохал. Оба варианта перевода в данном контексте равно возможны. > – доносилось из распахнутых форточек соседней мазанки слаженное хоровое пение под гармошку.
Гостиница «Ойкумена»,
6-й день двенадцатого месяца, средница,
утро
Баг кручинился о неожиданном изменении планов недолго: он не привык отдыхать. Да к тому же Стася смотрела на него с такой надеждой… Словом, о том, чтобы отступить и себялюбиво продолжить любоваться незатейливыми красотами Мосыкэ, выбросив на это время есаула Крюка из головы, или – что уж вообще невместно – перепоручить это дело кому-либо другому, не могло быть и речи. Местные, мосыковские вэйбины, если их привлечь, перво-наперво к Крюкам в Тохтамышев явятся и поведут дознание согласно уложениям: всю душу из бедных стариков вынут; с другой стороны – ведь и уверенности в том, что речь идет действительно о пропавшем есауле, нету, а ну как это не Крюк? Позору не оберешься. Все мосыковские вэйбины будут втихомолку хихикать над столичным залетным гостем. Нет уж, сперва все выяснить самому, а потом, коли надобно будет, и в Мосыковское Управление обращаться – вот что будет правильно.
Баг рассуждал просто.
И даже посвятил в свои рассуждения Стасю.
Частично.
Допустим, что Крюк сейчас, как и они, в Мосыкэ. Неясно – зачем и почему, но в Мосыкэ.
Допустим. Известно об этом лишь со слов его матушки, Матвеи Онисимовны, особы, прямо скажем, престарелой. Даже отец Крюка сына своего на улице не видел. То ли тот сбежал слишком быстро, то ли вообще там Максима не было – Матвее Онисимовне могло ведь и показаться. Чай, не девочка. Зрение уже не то.
С другой стороны, вполне может быть, что и не померещилось матери. Приказ-то на подчинение отдан – к родственникам не ходить, к примеру, в Управление не соваться. А вот чтобы издали на дом родной смотреть – этого в приказе пожалуй что и не было. Не догадались, скорпионы. Не предусмотрели. Да и дело-то где было? В Александрии. Не в Мосыкэ. И Крюк – а он отцелюбивый, этот Крюк, Баг имел не один случай в том убедиться – запросто мог прийти к родному дому. Вполне вероятно. Теоретически.
Иными словами, у нас есть показания немолодой уже женщины, ничем совершенно не подкрепленные. Было бы глупо явиться в Мосыковское Управление внешней охраны с такими, с позволения сказать, фактами. То есть вполне можно было бы явиться, помахать пайцзой, и все тут же забегали бы… Но Баг привык все делать сам. Или хотя бы сам руководить тем, что надобно сделать.
А кроме того, Баг принимал в есауле личное участие… Это тоже немало значило. Поручать гнаться за младшим сослуживцем мосыковским сыскарям, лишь результатом озабоченным… Нет, не лежало сердце.
Однако же без помощников, да еще в обществе Стаси, идти по следу есаула в густонаселенной Мосыкэ представлялось Багу делом нерезультативным, потому он и позвонил уж по дороге в гостиницу домой, в Александрию, Артемию Чжугэ и попросил дасюэши завтра же отправить сюда первьм утренним воздухолетом трех студентов, на которых возлагал наибольшие надежды: Ивана Хамидуллина, Василия Казаринского и… Цао Чунь-лянь. Да-да, именно. Обязательно – Цао Чунь-лянь. Будет практическое занятие на местности, объяснил Баг Артемию. Тот лишь обрадовался такому повороту событий – “очень хорошо, кхэ, очень” – и одобрил выбор ланчжуна – “прекрасные ребята, лучшие”, – однако же взял с него обещание, что прочим студентам из группы будет оказано сходное внимание и они также удостоятся практических занятий, кхэ-кхэ, на местности, но уже в Александрии. А чтобы не вызывать в группе ненужных разговоров, глава законоведческого отделения, предвосхитив просьбу Бага, взялся сам сообщить избранным студентам о том, что уже завтра поутру им надлежит явиться в такой-то номер гостиницы “Ойкумена”, попросив их притом особо никому не говорить о предстоящей поездке. И тем самым избавил Бага от излишних объяснений, к которым, говоря по совести, честный человекоохранитель не был готов, потому что не успел еще ничего путного придумать.
Все устроилось наилучшим образом: в распоряжении Бага будут трое молодых способных людей, три пары быстрых ног и три пары острых, внимательных, свежих глаз, и с их помощью, глядишь, вдруг следок какой появится. С другой стороны, студенты пройдут весьма существенную для них практику в ходе настоящего, живого расследования. А Баг, поручив им рутинную работу, сможет, гуляя со Стасей по городу, спокойно обдумывать добытые ими сведения и взвешивать все “за” и “против”. И что-нибудь обязательно придумает. По крайней мере, постарается.
…Позавтракав пораньше в гостиничной едальне, Баг и Стася изготовились к ожиданию студентов: Баг распорядился принести в его номер чайник жасминового чаю, они уже выпили по чашке, и честный человекоохранитель успел выкурить половину утренней сигары. Стася была оживлена более обычного: казалось, еще немного, и она, забыв про траур, сама побежит в город на поиски сына Матвеи Онисимовны. Ей очевидно не сиделось на месте, и лишь всем своим видом излучающий глубокое спокойствие Баг, неторопливо прикладывавшийся то к чашке, то к сигаре, удерживал ее в покойном кресле; впрочем, пару раз она все же прошлась по комнате – наискосок, из угла в угол – взглядывая на стенные часы и спрашивая: “Ну где же они, Баг? Где?” Баг поднял брови – всему свое время, нет повода для беспокойства, что ты бегаешь? – и тогда Стася уселась в кресло рядом и взяла наконец чашку с чаем, но все равно постукивала время от времени нервно по полированному подлокотнику длинными, ухоженными ногтями.
“Переживает… – со смутным чувством подумал Баг, глядя на нее. – Милостивая Гуаньинь, а ведь когда-то и я так же бегал, не мог усидеть на месте… Надо будет днем ее отвлечь как-то. Вот как раз в Храм Тысячеликой Гуаньинь сходим…” Вдруг вспомнился Богдан с его поразительной способностью воспринять чужую беду как свою собственную, и Баг ощутил некое неудобство: чувство оформилось – ему было немного стыдно того, что сам он сидит, спокойный и холодный как статуя, сидит и просто ждет, хотя не в пример Стасе давно знает есаула Крюка и относится к нему с симпатией. Казалось бы, именно он должен с ума сходить, думая о судьбе своего единочаятеля, должен сгорать от нетерпения тотчас сделать что-нибудь, куда-то бежать, искать, рыть носом снег… Однако же он сидел себе, пил чай, курил и ждал. Ибо опыт деятельно-розыскных мероприятий приучил Бага к тому, что в суете пользы нет, а поддавшийся внезапному порыву чувств, пусть даже и очень верных и понятных, подчас из-за того упускает нечто значительное и даже главное, а подобные упущения плачевно сказываются на конечном результате. Тут уж нужно выбирать, что для тебя сущностнее, важнее – чувствования или способная к разбору запутанных обстоятельств голова. Это как в фехтовании: разозлился – проиграл. Вот Богдан как-то умеет совмещать эти, казалось бы, несовместимые вещи. Так то – Богдан, он, может быть, вообще один такой…
– Стасенька, – улыбнулся Баг, – не волнуйся. Сейчас они уже придут.
Тут в дверь и постучали.
Стася моментально перестала барабанить по подлокотнику кресла, а Баг крикнул:
– Войдите!
На пороге появился Казаринский: толстой шерсти вязаная шапка в одной руке, дорожная сумка в другой, глаза радостно блестят, разлапистые уши красны с мороза; за ним – невозмутимый, выше Василия, Хамидуллин – вообще без шапки, с вышитой бисером небольшой торбочкой через плечо; последней в номер вошла Цао Чунь-лянь – в простом халате на меху и в теплой меховой же шапке. Почти такой же, как и у Бага.
Баг на мгновение замер, встретившись с Чунь-лянь глазами. Потом нарочито медленно загасил окурок в пепельнице – студенты выстроились в ряд, и поднялся на ноги – студенты слаженно поклонились.
– Приветствую вас, драгоценноприбывшие, – сказал Баг, кивая в ответ, и указал на кожаный диван и свободное третье кресло. – Прошу садиться.
Студенты застучали ножнами, составляя в угол выданные им на время практических занятий мечи (Баг понял, что во избежание недоразумений наставник Чжугэ ходатайствовал о назначении студентов на сей срок фувэйбинами< “фувэйбин” – букв.: “заместитель вэйбина”. В данном случае – что-то вроде временно исполняющего обязанности вэйбина. Примерным аналогом могут служить, например, помощники шерифа в Североамериканских Соединенных Штатах, на тот или иной срок назначаемые шерифом в случае необходимости и наделяемые – в пределах срока – всеми соответствующими властными полномочиями. Более близким нашему менталитету аналогом являются известные по советскому периоду российской истории общественные дружинники. Абрревиатуры ОПОП и ДНД до сих пор снится престарелым рецидивистам в кошмарных снах. И не только рецидивистам. >), и уселись: Казаринский с Хамидуллиным на диван, а Цао Чунь-лянь – отдельно от них, в кресло.
– Итак… – Баг снова сел. Рядом застыла Стася: она не спускала глаз с Чунь-лянь. – Итак… – Он посмотрел на сидящих и увидел на лицах их невысказанный вопрос: интересно же, кто это с наставником, а приличия не позволяют вот так запросто взять и спросить. – Позвольте представить: Анастасия Гуан. – Казаринский с Хамидуллиным вскочили и отвесили Стасе поклон; Цао Чунь-лянь, как то дозволялось соответствующими уложениями о церемониях, лишь обозначила желание встать, зато поклонилась низко, исподлобья стрельнув в Стасю глазами; быстро посмотрела на Бага: и это все? просто Анастасия Гуан – и все? А кто она такая? Баг как-то отстранение отметил еще один сбой в работе сердечной мышцы, кашлянул и вытащил спасительный футляр с дэдлибовскими сигарками. Да. Это все. Просто Анастасия Гуан. На Стасю он не смотрел.
– Как вы, вероятно, уже знаете, – продолжил он, щелкая подаренной заморским человекоохранителем зажигалкою, – вы здесь для проведения практического занятия на местности. Занятие это трудно тем, что вы будете работать в малознакомом для вас городе, но ваши успехи в учении таковы, что именно вы трое имеете способности справиться с подобным заданием. – Баг затянулся. Студенты, однако же, вполне проникли в смысл его слов: Казаринский покраснел от удовольствия, Хамидуллин сдержанно улыбнулся, лишь Чунь-лянь никак не отреагировала; впрочем, она была само внимание. – Суть вашего задания в следующем. Один мой приятель, сослуживец, с которым я договорился, сейчас в Мосыкэ. Ваша цель – найти его. Специально он не прячется, но и на одном месте не сидит. Для того, чтобы вам было от чего отталкиваться, я выдам вам его фотографический портрет, вот он, – Баг прислонил к чайной чашке цветную фотографию Крюка, лицом к студентам, – и сообщу кое-что о нем самом. – Ланчжун затянулся. Цао Чунь-лянь, не спуская с Бага глаз, кивала после каждой его фразы. – Вы будете действовать самостоятельно, но одной командой, по вами же самими составленному плану. И разумеется, согласно действующих уложений. В это я не вмешиваюсь. Начнете прямо сейчас. Но завтра утром, в семь часов, жду от каждого из вас отчета: что предпринято, каковы результаты, что планируется. И будьте готовы выполнить подробный отчет в письменной форме, с обоснованием всех ваших действий, по завершении практики… Да?
– Прошу прощения, драгоценный преждерожденный Лобо, можно ли нам пользоваться сведениями, добытыми из информационных сетей? – Хамидуллин.
– Да, разумеется. Но, как я сказал, – в рамках действующих уложений. Никаких этаких пиратских штучек. – Хамидуллин взглянул на Казаринского со значением, а тот, ответив на взгляд, прижал плотнее к себе лежавшую на коленях дорожную сумку.
“Ясненько… – усмехнулся Баг. – Черти! „Керулен" с собой приволокли. Ну и правильно!”
– Жить будете здесь же, в “Ойкумене”, насчет номеров я уже распорядился, подойдите к распорядителю и назовите фамилии. Еще вопросы?
– Как быть со средствами перемещения, драгоценный преждерожденный Лобо? – Казаринский.
– Разумный вопрос, – кивнул Баг. – Вам разрешается пользоваться наемными повозками, но только в том случае, если этого требуют интересы дела. Необходимость, само собой, должно будет отразить в отчете.
– Сколько продлится практика? – Чунь-лянь наконец-то.
– Максимальный срок – три дня. Если вы справитесь с задачей, а ее конечная цель – обнаружение объекта, раньше, то – значит, и закончится раньше.
На некоторое время воцарилось молчание; студенты коротко переглянулись. “Похоже, команда у них начала складываться не сегодня – ишь как с полувзгляда друг друга понимают!”
– Больше нет вопросов? Тогда слушайте внимательно…
В течение примерно получаса Баг рассказывал студентам о есауле Максиме Крюке, о его привычках и пристрастиях – о том, что характеризовало бравого козака как человека и что могло быть использовано для розыска. Баг говорил неторопливо, тщательно взвешивая и подбирая слова – в подобных словесных описаниях не должно быть ни малейшей промашки, ибо такая промашка может завести розыскников далеко в сторону. В конце рассказа ланчжун даже удивился, как много он, оказывается, может сказать о козаке, хотя не столь часто сталкивался с ним по службе.
Студенты слушали очень внимательно; Казаринский и Хамидуллин изредка что-то черкали в небольших блокнотиках; Цао Чунь-лянь неотрывно глядела на Бага, просто запоминая сказанное.
– Ну, так. – Закончив, Баг обвел студентов взглядом. – Вопросы есть? – Студенты молчали. – Вопросов нет… – Баг поднялся, и студенты тоже вскочили; Казаринский чуть не утерял сумку с драгоценным “Керуленом”, но Хамидуллин вовремя ее подхватил. – Тогда заселяйтесь и – за дело. Обо всех нештатных ситуациях докладывать незамедлительно. Телефоны, надеюсь, есть у всех? – Кивки. – Замечательно. Все свободны.
Когда дверь за студентами закрылась и Баг со Стасей остались вновь одни, некоторое время царило молчание: Баг с чувством выполненного долга докуривал сигару, а Стася, напряженно думая о чем-то, водила указательным пальцем по подлокотнику кресла. Потом порывисто взглянула на Бага, губы ее дрогнули… но она так ничего и не сказала.
Храм Тысячеликой Гуаньинь,
6-й день двенадцатого месяца, средница,
вторая половина дня
С высоты тридцать третьего яруса пагоды, недавно вновь открывшейся для посетителей, тающая в морозной дымке Мосыкэ была как на ладони. Взгляд Бага, неспешно перебирающий храмы и колокольни, кварталы и дома, задержался на Орбате, многолюдной – даже с высоты было видать море голов – торговой улице, одной из старейших в Мосыкэ.
Когда-то здесь проходил торговый тракт из булгар в болгары, и тут, в виду стен городского кремля, стихийно образовалось торжище, где заезжие купцы разных стран выставляли свои товары. Немного позже временные становища торгового люда предприимчивые мосыковичи сменили на постоянные деревянные срубы, в задних помещениях коих купцы, их помощники и слуги находили приют и ломоть хлеба с мясом, а в прилегающих конюшнях – отдых для своих лошадей, верблюдов и прочих ишаков; лицевая же часть срубов являла собою предоставляемые внаем клетушки лавок (подчас их звали ларьками за тесные их объемы и подрядное стояние) для попутной торговли или мены на продукты местных мосыковских промыслов. Лавочки эти торговые гости снимали на день-два, много на седмицу, и потом, распродав назначенный к тому товар, двигались дальше по тракту, в глубину Ордуси либо, наоборот, поближе к Европам.
Популярность торжища с каждым годом росла, и люди из высших слоев общества уже не брезговали посетить безымянные торговые ряды, день ото дня прираставшие новыми домишками. Даже поставленный надзирать за Мосыкэ знатный боярин Коромысл с младшим братом Перемыслом осчастливил торжище посещением и, спешившись и обозрев плотную, жизнерадостную толпу, многоязычную и громкоголосую, от души расхваливающую товары и самозабвенно, не испытывая ни в чем стеснения, торгующуюся о цене, усмехнулся и заметил Пересмылу: “Ну и ор, брат!” Свитские тут же подхватили, разнося окрест: “Ну и ор, брат, ну и ор, брат” – так и сложилось маловразумительное название с глубокими историческими корнями: Орбрат. Только это, данное невзначай название, и сохранило боярина Коромысла в славной ордусской истории: правил городом он очень недолго, а его младший брат так и вовсе не успел подержаться за бразды, так как и тот и другой были насмерть изведены боярской дворовой девкой Смышленой, писаной, как передают, красавицей, каковая, возжелав иметь влияние сразу на обоих братьев, опоила их приворотным зельем, да перелила маленько – а все молодость, жадная на быстрый ycnexl – и князья в одну седмицу преставились, тяжко недугуя от трясения кишок, телесных корчей и последующего искажения лица… С течением времени буква “р” истончилась и вовсе исчезла из “брата”; получился “Орбат”, диковинное слово, о происхождении коего никто, кроме кропотливых и дотошливых древнезнатцев, уж и не задумывался, а искони акающие мосыковичи, простодушно о том не ведая, а может, воспринимая слово сие как некое тайное заклинание, смысл коего утерялся за давностью лет, переделали на свой манер – Арбат. Особенную роль сыграл тут известный, прославленный невнятицей речи по причине неполноты языка мосыковский юродивый Яшка Длиннопят, который часто воздевал кривой, нечистый от трудной жизни указательный палец к небесам и говорил значительно, в два приема: “Аррр-бат!” Когда же кто-нибудь по незнанию или от других каких причин обижал Яшку, тот разражался длинной, жалостливой тирадой: “Ой, арбат-арбат-арбат-арбат!” Яшка же внес в таинственный смысл слова некоторую ясность: когда однажды на торжище богатый купец Благолеп Семихатный лично не побрезговал обидеть Долгопята, тот, супротив своего обычая, не завел жалостную песнь об “арбате”, а высказался более категорично: “Арбат тебе!” – отчетливо буркнул Яшка, после чего споро скрылся в людской толпе, а купец Семихатный на третий день приказал долго жить вследствие разлития желчи. Некоторое время после этого слово «арбат» употреблялось в тех случаях, когда хорошего ждать не приходится; так появились ныне совершенно забытые “Вот тебе, бабушка и арбат!” или “Арбата на тебя нету”. Торговый же люд воспылал к слову особым вниманием, и вскоре не осталось ни одного мало-мальски крупного мосыковского купца, который не поспешил бы снять на торжище лавку. Уже давно мятежная душа блаженного Долгопята устремилась ввысь незримыми путями, а небольшая, но всегда призираемая часовенка его имени, возведенная в складчину торговым людом, все так же возвышалась наособицу от торжища, и не зарастала к ней народная тропа. К сожалению, часовенка исчезла в языках буйного пламени одного из сокрушительных пожаров, а с ней вскоре стала забываться и эта история, однако же название улицы с тех пор раздвоилось: по-письменному было – Орбат, а изустно выходило – Арбат… А у торжища очень скоро появились постоянные поселенцы, которые или прикупали у хозяев-мосыковичей дом, а то и два, или, уплатив сообразную пошлину княжеской казне, строили свои, новые на свободном месте. Орбат оброс харчевнями и храмовыми сооружениями, а в первую голову была возведена доселе в тех краях невиданная пагода – березовая, без единого гвоздя. Потом деревянные постройки сменились домами каменными: Мосыкэ разрасталась и строилась, и чуткие к чаяниям подданных власти не могли более позволять огню легкотекучих пожаров и далее уничтожать торжище, приносившее казне немалую выгоду, а людям – ощутимую пользу.
Нынешний Орбат был мало похож на тот, старый: неширокая улочка, застроенная трехэтажными домами, блистала витринами дорогих лавок, принадлежащих влиятельным и богатым, известным на всю Ордусь, а то и на весь мир торговым домам, и слегка напоминала широко известную ханбалыкскую улицу Ванфуцзин – такая же древняя и ухоженно-барственная, сияющая великолепием…
Баг глянул вниз, на широкие, занесенные снегом черепичные крыши храмового комплекса Тысячеликой Гуаньинь – с загнутыми краями и непременной вереницей львят, оскалившихся на злых духов, коим пришло бы в головы сумасбродство проникнуть внутрь. Вот центральный “Зал колеса исполнения желаний”, а вон залы и павильоны поменьше; чуть к югу – храмовая библиотека, где хранятся Драгоценные рукописные свитки с текстами Двадцать пятой главы “Лотосовой сутры” – “Всеобщие Врата бодхисаттвы Гуаньинь”, а также “Сутра о заклинании и раскаянии Гуаньинь для избавления от зла”, “Сутра Гуаньинь о спасении от страданий” и другие сокровища; вон поодаль помещения, где живут монахи… Все это казалось отсюда каким-то игрушечным. Маленькие фигурки прихожан двигались по расчищенному бамбуковыми метлами послушников пространству двора – от главных врат к центральному залу, по короткому, но широкому мостику, проложенному над одетым в камень овальным водоемом; сейчас он был покрыт коркой льда, а однажды летом Баг наблюдал в воде лениво шевелящих плавниками солидных размером золотых рыбок да здоровую водяную черепаху, все время пытающуюся найти выход на сушу, но повсеместно натыкающуюся на сплошную отвесную каменную стену. Баг созерцал эту черепаху с четверть часа, а может, и поболе, и все это время, глядя на тщетные попытки животного выбраться из воды, размышлял над тем, какой смысл запускать черепаху в водоем, откуда заведомо не вылезти; однако же смысл явно был – иначе зачем бы черепаха день за днем с настойчивостью не понимающей главное немыслящей твари тупо тыкалась мордой в отполированные временем и водой камни? Наверное, черепаха символизирует великие трудности, с коими сталкивается каждый, кто хочет очиститься от мирской пыли, и упорство, кое надобно при этом проявить, – так решил Баг.
Дно водоема покрыто толстым слоем чохов – каждый приходящий в храм считает непременным бросить туда монетку-другую, ибо люди верят: чья монетка не пойдет камнем ко дну, а поплывет по поверхности воды, того ждет удача и счастье. Но ныне – зима и лед, и тем не менее даже на льду тускло отсвечивают чохи. Люди всегда хотят счастья.
Баг покосился на Стасю: девушка, ежась под порывами зимнего ветра, здесь, на последнем ярусе пагоды, особенно ощутимого, и плотнее кутаясь в халат, как зачарованная разглядывала уникальную роспись, сплошь покрывающую балки: рисунки на последнем этаже пагоды рассказывали о том, как Сюань-цзан, на пути к цели истоптавший бессчетное число пар обуви, прошедший через множество всяких трудностей и добравшийся-таки до Индии, успешно завершил свою историческую миссию по обогащению ханьской культуры буддийскими сутрами, как он был принят при императорском дворе и как танский владыка Тай-цзун даровал монаху титул “Великого мудреца с железными костями и медными мышцами”. Оставалось только поражаться мастерству художников, выполнивших работу с таким искусством, что и сам Сюань-цзан, и прочие герои повествования вставали перед зрителем как живые, притом с такими мышцами и костями, каковые были обозначены в титуле.