Фридрих Ницше
ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА
КНИГА ДЛЯ ВСЕХ И НИ ДЛЯ КОГО
Перевод В.В.Рынкевича под редакцией И.В.Розовой
М.: "Интербук", 1990
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Предисловие Заратустры
О Сверхчеловеке и последнем человеке
Речи Заратустры
О трех превращениях
О кафедрах добродетели
О мечтающих об ином мире
О презирающих тело
О радостях и страстях
О бледном преступнике
О чтении и писании
О дереве на горе
О проповедниках смерти
О войне и воинах
О новом кумире
О базарных мухах
О целомудрии
О друге
О тысяче и одной цели
О любви к ближнему
О пути созидающего
О старых и молодых женщинах
Об укусе змеи
О ребенке и браке
О свободной смерти
О дарящей добродетели
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ребенок с зеркалом
На блаженных островах
О сострадательных
О священниках
О добродетельных
О толпе
О тарантулах
О прославленных мудрецах
Ночная песнь
Плясовая песнь
Надгробная песнь
О самопреодолении
О возвышенных
О стране культуры
О незапятнанном познании
Об ученых
О поэтах
О великих событиях
Порицатель
Об избавлении
О человеческой мудрости
Тишина
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Странник
О видении и загадке
О блаженстве против воли
Перед восходом солнца
Об умаляющей добродетели
На горе Елеонской
О прохождении мимо
Об отступниках
Возвращение
О трояком зле
О Духе Тяжести
О старых и новых скрижалях
Выздоравливающий
О великом томлении
Другая плясовая песнь
Семь печатей (или: Песнь утверждения и завершения)
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ
Жертва медовая
Крик о помощи
Беседа с королями
Пиявка
Чародей
В отставке
Самый безобразный человек
Добровольный нищий
Тень
В полдень
Приветствие
Вечеря
О высшем человеке
Песнь тоски
О науке
Среди дочерей пустыни
Пробуждение
Праздник осла
Песнь опьянения
Знамение
|
|
От переводчика
Примечания
Принятые сокращения
ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА
Часть Первая
ПРЕДИСЛОВИЕ ЗАРАТУСТРЫ
О СВЕРХЧЕЛОВЕКЕ И ПОСЛЕДНЕМ ЧЕЛОВЕКЕ
1.
Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, он покинул отечество и родное озеро и удалился в горы. Здесь наслаждался он духом своим и одиночеством и не утомлялся счастьем этим целых десять лет. Но наконец преобразилось сердце его, и однажды утром, поднявшись с зарей, встал он перед солнцем и так обратился к нему:
"Великое светило! В чем было бы счастье твое, не будь у тебя тех, кому ты светишь?
Десять лет восходило ты над пещерой моей: ты пресытилось бы светом и восхождением своим, не будь меня, моего орла и моей змеи.
Но каждое утро мы ждали тебя, принимали щедрость твою и благословляли тебя.
Взгляни! Я пресытился мудростью своей, словно пчела, собравшая слишком много меда; и вот – нуждаюсь я в руках, простертых ко мне.
Я хочу одарять и наделять, пока мудрейшие из людей не возрадуются вновь безумию своему, а бедные – своему богатству.
И потому должен я сойти вниз, как ты, когда каждый вечер погружаешься в пучину моря, неся свет свой нижнему миру, ты, богатейшее из светил!
Подобно тебе, должен я закатиться [ 1 ], – так называют это люди, к которым хочу я сойти.
Так благослови же меня, о спокойное око, без зависти взирающее и на величайшее счастье!
Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы драгоценная влага струилась из нее, разнося всюду отблеск блаженства твоего!
|
|
Взгляни! Эта чаша готова вновь опустеть, а Заратустра хочет снова стать человеком".
Так начался закат Заратустры.
2.
Заратустра спустился с горы, не повстречав никого на своем пути. Но когда вошел он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, оставивший священную хижину свою, чтобы поискать в лесу кореньев. И обратился старец к Заратустре с такими словами:
"Мне знаком этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Имя его Заратустра; но преобразился он.
Тогда ты свой пепел нес в горы: неужели ныне хочешь ты нести огонь свой в долины? Неужели не боишься кары, грозящей поджигателю?
Да, я узнаю Заратустру. Взор его чист, и нет на лице его отвращения. Не оттого ли и идет он так, словно танцует?
Заратустра изменился, ребенком стал Заратустра и пробудился от сна. Чего же хочешь ты от спящих?
Словно в море, погрузился ты в одиночество, и море носило тебя. Увы! Тебе хочется снова выйти на берег? И опять самому таскать бренное тело свое?"
И отвечал Заратустра: "Я люблю людей".
"Но не потому ли, – сказал святой, – ушел я в лес и пустыню, удалившись от всех, что слишком любил людей?
Теперь я люблю Бога: людей я не люблю. Человек для меня слишком несовершенен. Любовь к нему убила бы меня".
Заратустра отвечал: "Разве говорил я что-то о любви? Я несу людям дар".
"Не давай им ничего, – сказал святой, – лучше возьми у них часть их ноши и неси вместе с ними – это будет для них лучше всего, если только это будет по вкусу и тебе самому!
И если хочешь ты давать им, дай не больше милостыни, да еще заставь просить ее!"
|
|
"Нет, – отвечал Заратустра, – я не подаю милостыню. Для этого я недостаточно беден".
Святой посмеялся над Заратустрой и сказал: "Так постарайся же, чтобы они приняли сокровища твои! Не доверяют они отшельникам и не верят, что приходим мы к ним ради того, чтобы дарить.
Слишком одиноко звучат шаги наши по их улицам. И если ночью, лежа в своих постелях, задолго до восхода солнца услышат они идущего человека, то спрашивают сами себя: "Куда это крадется вор?"
Так не ходи же к людям, оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему не хочешь ты быть, подобно мне, – медведем среди медведей, птицей среди птиц?"
"А что святой делает в лесу?" – спросил Заратустра.
И тот отвечал: "Я слагаю песни и пою их; слагая песни, я смеюсь, плачу и напеваю: так славлю я Бога.
Пением, плачем и смехом славлю я Бога, Господа моего. Что же несешь ты нам в дар?"
Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: "Что могу дать я вам! Лучше позвольте мне уйти поскорее отсюда, чтобы ничего не отнять у вас!". И так расстались они друг с другом, старец и муж, смеясь, словно двое детей.
Но когда Заратустра остался один, так сказал он в сердце своем: "Возможно ли это? Этот святой старец в своем лесу еще ничего не слышал о том, что Бог умер!".
3.
Придя в ближайший город, что располагался за лесом, Заратустра увидел толпу людей, собравшихся на базарной площади, ибо было им обещано зрелище – канатный плясун. И обратился Заратустра к народу с такими словами:
"Я учу вас о Сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно преодолеть. Что сделали вы, дабы преодолеть его?
Доныне все существа создавали нечто, что выше их; вы же хотите стать отливом этой великой волны и скорее вернуться к зверям, чем преодолеть человека?
Что такое обезьяна по сравнению с человеком? Посмешище либо мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для Сверхчеловека – посмешищем либо мучительным позором.
Вы совершили путь от червя до человека, но многое еще в вас – от червя. Когда-то были вы обезьянами, и даже теперь человек больше обезьяна, нежели иная из обезьян.
Даже мудрейший из вас есть нечто двусмысленное и неопределенно-двуполое, нечто среднее между тем, что растет из земли, и обманчивым призраком. Но разве велю я вам быть тем либо другим?
Слушайте, я учу вас о Сверхчеловеке!
Сверхчеловек – смысл земли. Пусть же и воля ваша скажет: Да будет Сверхчеловек смыслом земли!
Заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о неземных надеждах! Они – отравители; неважно, знают ли они сами об этом.
Они презирают жизнь; это умирающие и сами себя отравившие, это те, от которых устала земля: да погибнут они!
Прежде величайшим преступлением была хула на Бога, но Бог умер, и эти преступления умерли вместе с ним. Теперь же самое ужасное преступление – хулить землю и чтить непостижимое выше смысла земли!
Некогда душа с презрением смотрела на тело: и тогда чем-то высшим считалось презрение это. Душа жаждала видеть тело тощим, отвратительным и голодным – так надеялась она освободиться от него и от земли.
О, та душа сама была тощей, отвратительной и голодной, и жестокость была наивысшим наслаждением для нее.
Но скажите мне, братья мои, что говорит ваше тело о вашей душе? Не есть ли ваша душа – бедность, и грязь, и жалкое самодовольство?
Поистине, человек – это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять его в себя и не стать нечистым.
И вот – я учу вас о Сверхчеловеке: он – это море, где потонет великое презрение ваше.
В чем то высокое, что можете вы пережить? Это – час великого презрения: час, когда счастье ваше становится для вас таким же отвратительным, как разум ваш и добродетель.
Час, когда вы говорите: "Что есть счастье мое? Оно – бедность, и грязь, и жалкое самодовольство. Но оно должно быть таким, чтобы служить оправданием и самому бытию!".
Час, когда вы говорите: "В чем мой разум? Добивается ли он знания, как лев пищи своей? Мой разум – бедность, и грязь, и жалкое самодовольство!".
Час, когда вы говорите: "В чем добродетель моя? Она еще не заставила меня безумствовать. Как устал я от добра и зла своего! Все это – бедность, и грязь, и жалкое самодовольство!".
Час, когда вы говорите: "В чем справедливость моя? Ибо я не пламя и не уголь. А справедливый – это пламя и уголь!".
Час, когда вы говорите: "В чем сострадание мое? Разве оно не крест, к которому пригвождают того, кто любит людей? Но мое сострадание – не распятие!".
Говорили вы так? Кричали так? О, если бы я уже слышал все это от вас!
Не грехи ваши – то самодовольство ваше вопиет к небу, ничтожество грехов ваших вопиет к небу!
Где же та молния, что лизнет вас языком своим? Где то безумие, которое должно внушить вам?
Внемлите, я учу вас о Сверхчеловеке: он – та молния, он – то безумие!".
Когда Заратустра закончил речи свои, кто-то крикнул из толпы: "Довольно мы уже слышали о канатном плясуне; пусть теперь нам покажут его!". И весь народ смеялся над Заратустрой. А канатный плясун, думая, что речь шла о нем, принялся за свое дело.
4.
Заратустра смотрел на толпу и удивлялся. Потом говорил он так: "Человек – это канат, протянутый между животным и Сверхчеловеком, это канат над пропастью.
Опасно прохождение, опасна остановка в пути, опасен взгляд, обращенный назад, опасен страх.
Величие человека в том, что он мост, а не цель; и любви в нем достойно лишь то, что он – переход и уничтожение [ 2 ].
Я люблю того, кто не умеет жить иначе, кроме как во имя собственной гибели, ибо идет он по мосту.
Я люблю того, кто несет в себе великое презрение, ибо он – великий почитатель и стрела, томящаяся по другому берегу.
Я люблю того, кто не ищет в небесах, за звездами, основания для того, чтобы погибнуть и принести себя в жертву; того, кто приносит себя в жертву земле, чтобы когда-нибудь стала она землей Сверхчеловека.
Я люблю того, кто живет ради познания и стремится познавать во имя того, чтобы жил некогда Сверхчеловек. Ибо так хочет он гибели своей.
Я люблю того, кто работает и изобретает, чтобы выстроить жилище для Сверхчеловека и для него приготовить землю, животных и растения: ибо так хочет он гибели своей.
Я люблю того, кто любит добродетель свою: ибо добродетель есть воля к гибели и стрела желания другого берега.
Я люблю того, кто не оставляет для себя ни единой капли духа, но жаждет быть всецело духом добродетели своей: так, подобно духу этому, проходит он по мосту.
Я люблю того, кто из добродетели своей делает влечение и судьбу: только ради добродетели своей еще хочет он жить, и не жить более.
Я люблю того, кто не стремится иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель сильнее двух, ибо тогда она становится тем узлом, на котором держится судьба.
Я люблю того, кто расточает душу свою[ 3 ], кто не хочет благодарности и сам не воздает ее: ибо он одаряет всегда и не стремится уберечь себя.
Я люблю того, кто стыдится, когда счастье сопутствует ему в игре, и вопрошает себя: "Неужели я нечестный игрок?" – ибо жаждет он все потерять.
Я люблю того, кто бросает золотые слова впереди дел своих и всегда исполняет больше, чем обещал: ибо жаждет он гибели.
Я люблю того, кто оправдывает грядущее поколение, а прошедшее – избавляет, ибо жаждет он гибели от ныне живущих.
Я люблю того, кто наказует Бога своего, потому что любит его: ибо от гнева Господа своего должен он погибнуть.
Я люблю того, чья душа глубока даже в ранах ее; кого может погубить малейшее испытание: охотно идет он по мосту.
Я люблю того, чья душа переполнена настолько, что он забывает себя и вмещает в себя все вещи. Так все, что вмещает он, становится его гибелью.
Я люблю того, кто свободен духом и сердцем; того, чей разум – лишь малая частица сердца его – сердца, влекущего к гибели.
Я люблю всех, кто подобен тяжелым каплям, падающим одна за другой из темной тучи, нависшей над человечеством: они предвещают приближение молнии и гибнут, как провозвестники.
Смотрите, я – провозвестник молнии, я – тяжелая капля из грозовой тучи; а имя той молнии – Сверхчеловек".
5.
Произнеся эти слова, Заратустра снова взглянул на толпу и умолк. "Вот стоят они и смеются, – говорил он в сердце своем, – они не понимают меня: не для их слуха речи мои.
Неужели надо сначала лишить их ушей, чтобы они научились слушать глазами? Неужели надо греметь, подобно литаврам, и трещать, словно проповедники покаяния? Или, быть может, верят они только заикающемуся?
Есть у них нечто, чем гордятся они. Как же именуют они предмет гордости своей? Они называют его "культурой", которая, по их словам, отличает их от пастухов.
Поэтому не любят они принимать на свой счет слово "презрение". Тогда стану я взывать к их гордости.
Я буду говорить им о самом презренном, а самый презренный – это последний человек".
И обратился Заратустра к народу с такими словами:
"Настало время человеку поставить себе цель. Пора ему посадить росток высшей надежды своей.
Пока еще изобильна и щедра земля его: но придет время, и станет она скудной и бессильной, и ни одно высокое дерево уже не вырастет на ней.
Горе! Приближается время, когда человек уже не сможет пустить стрелу желания своего выше себя, и тетива лука его разучится дрожать.
Я говорю вам: надо иметь в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас пока еще есть хаос.
Горе! Приближается время, когда человек не сможет более родить ни одной звезды. Горе! Приближается время презреннейшего человека, который не в силах уже презирать самого себя.
Смотрите! Я покажу вам последнего человека.
"Что такое любовь? Что такое созидание? Что такое страсть? Что такое звезда?" – так вопрошает последний человек и недоуменно моргает глазами.
Земля стала маленькой, и на ней копошится последний человек, который все делает таким же ничтожным, как он сам. Его род неистребим, как земляные блохи: последний человек живет дольше всех.
"Счастье найдено нами", – говорят последние люди, бессмысленно моргая.
Они покинули страны, где было холодно, ибо нуждались в тепле. Они еще любят ближнего и жмутся друг к другу – потому только, что им нужно тепло.
Болезнь и недоверчивость считаются у них грехом, ибо ходят они осмотрительно. Только безумец может натыкаться на камни и на людей!
Время от времени – немножко яду: он навевает приятные сны. И побольше яду напоследок, чтобы было приятнее умереть.
Они еще трудятся, ибо труд для них – развлечение. Но они заботятся о том, чтобы развлечение это не утомляло их чрезмерно.
Не будет уже ни бедных, ни богатых: и то, и другое слишком хлопотно. И кто из них захочет повелевать? Кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно.
Нет пастыря, есть одно лишь стадо[ 4 ]! У всех одинаковые желания, все равны; тот, кто мыслит иначе, добровольно идет в сумасшедший дом.
"Прежде весь мир был безумным", – говорят самые проницательные из них и бессмысленно моргают.
Все они умны, они все знают о том, что было: так что насмешкам их нет конца. Они еще ссорятся, но быстро мирятся – сильные ссоры нарушили бы их покой и пищеварение.
Есть у них и свои маленькие удовольствия: одно – днем, другое – ночью; но более всего они пекутся о здоровье.
"Мы открыли счастье", – говорят последние люди и бессмысленно моргают".
Так закончилась первая речь Заратустры, которую называют также "Предисловие", потому что на этом месте его прервали крики и ликование толпы: "Дай же нам этого последнего человека, – восклицала толпа, – сделай нас последними людьми, о Заратустра! Не нужен нам твой Сверхчеловек!". И все ликовали, прищелкивая языками. Но опечалился Заратустра и так сказал в сердце своем:
"Они не понимают меня: не для этих ушей мои речи.
Слишком долго жил я в горах, слишком часто прислушивался к шуму ручьев и деревьев, оттого и обращаюсь я к ним, словно к пастухам.
Как горы в утренний час, безмятежна и светла душа моя. Они же думают, что я холодный насмешник и тешусь злыми шутками.
Вот смотрят они на меня и смеются, а смеясь, еще и ненавидят меня. Лед в смехе их".
6.
Но тут случилось нечто такое, что сделало все уста немыми и взоры неподвижными, ибо в это время за свое дело принялся канатный плясун; он появился из-за маленькой дверки и пошел по канату, натянутому между двумя башнями над базарной площадью, полной людей. Когда одолел он уже полпути, дверка снова отворилась, и какой-то малый, одетый, как паяц, во все пестрое, выскочил из нее и быстро пошел по канату вслед за первым.
"Вперед, хромоногий, – закричал он страшным голосом, – вперед, ленивая скотина, контрабандист, набеленная рожа! Смотри, как бы я не пощекотал тебя своей пяткой! Что делаешь ты здесь, между башнями? Твое место в башне, туда бы и запереть тебя,
чтобы не загораживал дорогу тому, кто лучше тебя!" – И с каждым словом он все приближался к канатному плясуну, а когда подошел на расстояние одного шага, произошло нечто ужасное, что сделало все уста немыми и взоры неподвижными: он испустил дьявольский крик и перепрыгнул через того, кто преграждал ему путь. Канатный же плясун, увидев, что соперник побеждает, потеряв голову и равновесие, бросил свой шест и полетел в бездну, словно вихрь мелькающих в воздухе ног и рук. Толпа на площади волновалась, как море, когда налетает буря: в смятении, сбивая друг друга с ног, все ринулись в разные стороны, но большей частью туда, куда падало тело.
Заратустра же не двинулся с места, и прямо возле него упал канатный плясун, весь изувеченный и разбитый, но еще живой. Через некоторое время сознание вернулось к нему, и он увидел Заратустру, стоявшего рядом на коленях. "Что делаешь ты здесь? – спросил несчастный. – Я давно знал, что сам черт подставит мне ногу. Теперь он потащит меня в преисподнюю: неужели ты хочешь помешать ему?"
"Клянусь честью, друг, – отвечал Заратустра, – не существует ничего такого, о чем говоришь ты: нет ни черта, ни преисподней. Твоя душа умрет еще скорее, чем тело: не бойся же ничего!"
Умирающий взглянул на него с недоверием. "Если ты говоришь правду, то, теряя жизнь, я ничего не теряю. Я не более чем животное, которое побоями и голодом научили плясать".
"О, нет, – сказал Заратустра, – опасность стала призванием твоим, а за это нельзя презирать. Теперь же призвание твое привело тебя к гибели. За это я сам похороню тебя".
На эти слова умирающий уже ничего не ответил; он только шевельнул рукой, как бы ища руку Заратустры, чтобы поблагодарить его.
7.
Между тем наступил вечер, и базарная площадь погрузилась во тьму; уже разбрелся народ, ибо даже любопытство и страх утомляются. А Заратустра все сидел на земле рядом с мертвым, погруженный в свои мысли, так что забыл он о времени. Наконец наступила ночь, и холодный ветер стал пронизывать одинокого. Тогда поднялся Заратустра и сказал в сердце своем:
"Поистине хороший улов был у меня сегодня! Ни одного человека не уловил я, разве что мертвого.
Ужасно и все еще лишено смысла бытие человеческое: уделом человека может стать судьба паяца.
Я хочу учить людей смыслу их бытия: этот смысл есть Сверхчеловек, молния из темной тучи человечества.
Но далек я еще от них, и мысль моя их не достигает. Для людей я еще нечто среднее между безумцем и трупом.
Темна ночь, темны пути Заратустры. Идем, холодный недвижимый товарищ! Я отнесу тебя туда, где сам и похороню".
8.
Сказав это в сердце своем, Заратустра взвалил труп на спину и отправился в путь. Но не успел он пройти и сотни шагов, как к нему кто-то подкрался и зашептал на ухо – то был паяц из башни.
"Уходи из этого города, о Заратустра, – говорил он, – слишком многие возненавидели тебя здесь. Тебя ненавидят и добрые, и праведные и называют врагом своим и ненавистником; ненавидят верующие и говорят, что опасен ты для толпы. Счастье твое, что над тобой посмеялись: и воистину, говорил ты, словно паяц. Счастье твое, что связался ты с этой падалью: унизившись так, сегодня спас ты себя. Но уходи прочь из этого города, не то завтра я перепрыгну через тебя – живой через мертвого". И сказав это, паяц исчез, а Заратустра пошел дальше по темным улицам.
У городских ворот повстречались ему могильщики: они осветили ему факелом лицо и, узнав его, долго издевались над ним: "Заратустра уносит мертвого пса: браво, он сделался могильщиком! Даже наши руки слишком чисты для этой поживы. Уж не хочет ли он украсть кусок у самого черта? Ну что ж! Счастливо пообедать! Только черт еще лучший вор, чем Заратустра, – он украдет их обоих и сожрет!". – И могильщики шушукались между собой и смеялись.
Заратустра отвечал на это молчанием, продолжая свой путь. Два часа шел он по лесам и болотам и все время слышал вой голодных волков; наконец голод напал и на него. Он остановился у какого-то одинокого дома, в окошке которого горел свет.
"Голод нападает на меня, словно разбойник, – сказал сам себе Заратустра. – В лесах и на болотах, в глубокую полночь нападает на меня голод мой.
Странные у него капризы: часто приходит он ко мне после обеда, сегодня же я целый день не чувствовал его. Где это он замешкался?"
Говоря себе так, Заратустра постучал в дверь. Появился старик с фонарем и спросил: "Кто это пожаловал ко мне и нарушил мой скверный сон?"
"Живой и мертвый, – отвечал Заратустра. – Дай мне поесть и попить; днем позабыл я об этом. Тот, кто кормит голодного, утоляет собственную душу: так гласит мудрость".
Старик ушел, но тотчас вернулся, неся Заратустре хлеб и вино. "Плохи здешние места для голодных, – сказал он, – потому и живу я здесь. Человек и зверь приходят ко мне, к отшельнику. Но позови же и спутника своего, он проголодался не меньше тебя".
Заратустра отвечал: "Было бы трудно уговорить его разделить со мной трапезу, ибо мертв спутник мой".
"Что мне за дело, – проворчал старик, – тот, кто стучится в мой дом, пусть принимает то, что предлагают ему. Ешьте и прощайте".
Потом шел Заратустра еще два часа, вверяясь дороге и свету звезд: ибо привык он ходить по ночам и любил смотреть в лицо всему спящему. Но когда стало светать, Заратустра очутился в дремучем лесу, и не было видно ни одной дороги. Тогда положил он мертвеца в дупло дерева у своего изголовья – чтобы защитить его от волков, – а сам лег на мох под деревом. И тотчас уснул, усталый телом, но непреклонный душой.
9.
Долго спал Заратустра, и не только утренняя заря, но и полдень прошли по лицу его. Но наконец открылись глаза его: с удивлением посмотрел Заратустра на лес, погруженный в глубокую тишину, с удивлением заглянул внутрь самого себя. Потом он быстро поднялся, как мореплаватель, внезапно завидевший землю, и возликовал: ибо открыл он новую истину. И так говорил в сердце своем:
"Свет истины озарил меня: мне нужны последователи, и притом живые, а не мертвые – не мертвецы, которых несу я, куда хочу.
В живых последователях нуждаюсь я, в тех, что пойдут за мной, ибо хотят они следовать себе; потому и пойдут они за мной туда, куда хочу я.
Свет истины озарил меня: не к народу должен обращаться я, но к последователям! Заратустра не станет пастухом и собакой для стада!
Сманить многих из стада – вот для чего пришел я. Негодовать будут на меня народ и стадо: разбойником станут звать пастухи Заратустру.
Я сказал "пастухи", они же зовут себя добрыми и праведными. Пастухами назвал я их, они же зовут себя верующими.
Взгляните же на этих добрых и праведных! Кого больше всех ненавидят они? Разбивающего скрижали их ценностей, разрушающего и преступающего, но он и есть созидающий.
Взгляните на верующих! Кто больше всего ненавистен им? Разбивающий скрижали их ценностей, разрушающий и преступающий, но он и есть созидающий.
Последователей ищет созидающий, а не людей толпы, не мертвецов, не верующих. Тех, кто станет созидать вместе с ним, ищет он: тех, кто напишет новые ценности на новых скрижалях.
Последователей ищет созидающий и тех, кто соберет жатву вместе с ним[ 5 ], ибо все у него созрело для жатвы. Недостает только сотни серпов: потому вырывает он колосья и гневается.
Последователей ищет созидающий, таких, которые умеют точить серпы свои. Разрушителями назовут их и презирающими добро и зло. Но это – жнецы и празднующие на пиру.
Тех, кто станет созидать вместе с ним, товарищей по жатве и сотрапезников ищет Заратустра: какое ему дело до мертвецов и пастухов с их стадами!
А ты, мой первый попутчик, прощай! Хорошо схоронил я тебя в дупле, надежно спрятал от волков.
Но расстаюсь я с тобой, ибо час мой настал. Между двумя зорями открылась мне новая истина.
Не стану я ни пастухом, ни могильщиком. И никогда уже не обращусь к народу: в последний раз взывал я к мертвому.
С созидающими, собирающими жатву и празднующими хочу соединиться я: покажу им радугу и все ступени, ведущие к Сверхчеловеку.
Всем одиноким и удалившимся от мира и тем, кто одинок вдвоем, буду петь я песнь свою; и тому, кто имеет еще уши, чтобы слышать неслыханное, вложу я в сердце бремя счастья моего.
К своей цели стремлюсь я, своим путем следую; я перепрыгну через медлящих и нерадивых. Да будет путь мой их гибелью!"
10.
Так говорил Заратустра в сердце своем, а солнце стояло в зените: и тут он взглянул вверх, потому что услышал над собой пронзительный птичий крик. И что же! Описывая широкие круги, парил в небе орел и нес змею[ 6 ], но не так, как носят добычу: змея обвивалась вокруг шеи его, словно подруга.
"Это звери мои!" – сказал Заратустра и возрадовался в сердце своем.
"Самое гордое животное под солнцем и самое мудрое животное под солнцем – отправились они в путь; они хотели узнать, жив ли еще Заратустра. И в самом деле, жив ли я?
Опаснее мне быть среди людей, чем среди зверей, опасными путями ходит Заратустра. Пусть же ведут меня звери мои!"
Сказав это, вспомнил он, что говорил святой старец в лесу, вздохнул и произнес в сердце своем: "Хотел бы я стать умнее! О, если бы стал я столь же мудрым, как змея моя!
Но жажду я невозможного: ибо прошу гордость свою, чтобы она всегда сопутствовала мудрости моей!
И если некогда мудрость моя покинет меня – а она так любит оставлять меня, – пусть уж тогда и гордость моя вместе с глупостью уносятся прочь!"
Так начался закат Заратустры.
РЕЧИ ЗАРАТУСТРЫ
О ТРЕХ ПРЕВРАЩЕНИЯХ
Я говорю вам о трех превращениях духа: о том, как дух стал верблюдом, верблюд – львом и, наконец, лев – ребенком.
Много трудного существует для духа, для духа сильного и выносливого, способного к почитанию: всего самого трудного и тяжелого жаждет сила его.
"Что такое тяжесть?" – вопрошает выносливый дух, становится, как верблюд, на колени и хочет, чтобы его хорошенько навьючили.
"Герои, в чем наибольшая тяжесть? – вопрошает выносливый дух. – В том, чтобы я мог взять все это на себя и возрадовался силе своей".
Не означает ли это: унизиться, чтобы причинить боль высокомерию своему? Или заставить блистать свое безумие, чтобы осмеять мудрость свою?
Или это значит: расстаться с нашим делом, когда празднует оно победу? Или подняться на высокую гору, чтобы искусить искусителя?
Или это значит: питаться желудями и травой познания и во имя истины терпеть голод души?
Или это значит: быть больным, и отослать утешителей, и свести дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего хочешь ты?
Или это значит: войти в грязную воду, если это – вода истины, и не гнать от себя холодных лягушек и теплых жаб?
Или это значит: любить тех, кто нас презирает, и протянуть руку призраку, который стремится запугать нас?
Все это, все самое трудное берет на себя выносливый дух: подобно навьюченному тяжелой поклажей верблюду, спешащему в пустыню, торопится в свою пустыню и он.
Но там, в безлюдной пустыне, свершается второе превращение: там львом становится дух, добыть себе свободу желает он и сделаться господином пустыни своей.
Там ищет он своего последнего владыку: врагом хочет он стать ему, последнему господину и Господу своему, до победного конца хочет бороться с великим драконом.
Кто же он, великий дракон, которого дух отныне не хочет признавать господином и владыкой? Имя того дракона – "Ты должен". Но дух льва говорит "Я хочу".
Зверь "Ты должен" лежит на пути его, переливаясь золотой чешуей, и на каждой чешуйке блестит золотом "Ты должен!".
Блеск тысячелетних ценностей на чешуе этой, и так говорит величайший из драконов: "Ценности всех вещей переливаются на мне блеском своим".
"Созданы уже все ценности, и все они – это я. Поистине, не должно больше быть "Я хочу!" – так говорит дракон.
Братья мои, зачем нужен лев в человеческом духе? Почему бы не довольствоваться вьючным животным, покорным и почтительным?
Создавать новые ценности – этого еще не может и лев: но создать свободу для нового творчества может сила его.
Завоевать свободу и поставить священное "Нет" выше долга: вот для чего нужен лев, братья мои.
Завоевать себе право создавать новые ценности – вот чего больше всего боится выносливый и почтительный дух. Поистине, грабежом, достойным хищного зверя, кажется ему все это.
"Ты должен" некогда было для него высшей святыней, и он любил ее; теперь же ему должно увидеть в ней заблуждение и произвол, чтобы смог он отвоевать себе свободу от любви своей: вот для чего нужен лев.
Но скажите мне, братья мои, что может сделать ребенок такого, что не удается и льву? Зачем хищному зверю становиться еще и ребенком?
Дитя – это невинность и забвение, новое начинание и игра, колесо, катящееся само собою, первое движение, священное "Да".
Ибо священное "Да" необходимо для игры созидания, братья мои: своей воли желает теперь человеческий дух, свой мир обретает потерянный для мира.
Я назвал вам три превращения духа: сначала дух стал верблюдом, потом сделался львом, и наконец, лев стал ребенком.
Так говорил Заратустра. В то время он остановился в городе, который назывался "Пестрая Корова".
О КАФЕДРАХ ДОБРОДЕТЕЛИ
Заратустре хвалили одного мудреца, который умел хорошо рассуждать о сне и добродетели: за это премного чтили и щедро вознаграждали его, и все юноши приходили и садились перед кафедрой его. Пошел к нему и Заратустра и вместе со всеми сел перед кафедрой. И так говорил мудрец:
"Честь и уважение сну! Это первое! И сторонитесь тех, кто плохо спит и бодрствует ночью!
В присутствии сна стыдлив даже вор: всегда неслышно крадется он во мраке ночи. Но нет стыда у ночного сторожа – не стыдясь трубит он в свой рожок.
Немалое искусство – уметь спать: ведь для этого необходимо бодрствовать целый день.
Десять раз на дню должен ты преодолеть себя: это преодоление дарует тебе приятную усталость и будет снотворным маком для души.
Десять раз на дню должен ты вновь примириться с собой: ибо преодоление есть обида, и плохо спит непримирившийся.
Десять раз на дню должен ты находить истину, иначе будешь искать ее и ночью, и душа твоя останется голодной.
Десять раз в день смейся и будь весел, чтобы ночью не беспокоил тебя желудок – этот отец скорби.
Немногие знают такую истину: чтобы хорошо спать, надо обладать всеми добродетелями. Разве стану я лжесвидетельствовать? Разве буду прелюбодействовать?
Разве позволю я себе возжелать рабыню ближнего моего? [ 7 ] Плохо сочеталось бы все подобное с хорошим сном.
И даже если все добродетели есть у тебя, не забывай вот о чем: умей вовремя отправить спать добродетели свои.
Чтобы не ссорились они между собой, эти милые кумушки, тем более из-за тебя, злосчастный!
Будь в мире с Богом и с соседом своим: этого требует хороший сон. Будь также в мире и с соседским чертом! Не то ночью он станет посещать тебя.
Чти начальников своих и повинуйся им, даже если предпочитают они ходить криво! Этого требует хороший сон. Разве твоя в том вина, что власть хромонога?
Того пастуха назовут наилучшим, который пасет овец на тучных лугах[ 8 ]: ибо так обретает он добрый сон.
Я не хочу ни великих почестей, ни огромного богатства: от этого воспаляется селезенка. Но хорошо спится, если есть доброе имя и маленькое сокровище.
Лучше небольшое общество, чем дурное: но все должны приходить и уходить вовремя. Это способствует хорошему сну.
По душе мне нищие духом: [ 9 ] они способствуют сну. Блаженны они, тем более если всегда считать их правыми.
Так проходит день у добродетельного. Однако с приходом ночи остерегаюсь я призывать сон; не хочет он, чтобы призывали его, владыку всех добродетелей!
Я только размышляю, что сделал я и о чем думал в течение дня. Терпеливо, словно корова, пережевываю я все это, вопрошая себя: каковы же были десять преодолений моих?
И те десять примирений, и десять истин, и те десять раз, когда я смеялся, услаждая сердце свое?
И вот, покуда я так размышляю и взвешиваю все эти сорок мыслей, внезапно овладевает мною сон, незваный владыка добродетелей.
Он ударяет по векам моим – и они тяжелеют; касается рта моего – и он остается открытым.
Поистине, неслышными шагами приходит он ко мне, приятнейший из воров, и похищает мысли мои: и я застываю на месте, глупый, как эта кафедра.
Однако недолго стою я так, одолеваемый сном, и тотчас ложусь".
Слушая мудреца, Заратустра смеялся в сердце своем: ибо нечто прояснилось для него. И так сказал он себе:
"Дурак этот мудрец со своими сорока мыслями: но не сомневаюсь я в том, что крепкий сон хорошо удается ему.
Счастлив уже и тот, кто живет рядом с ним! Такой сон заразителен: он проникает даже сквозь толстые стены.
Не иначе как зачарована и сама кафедра его. И не напрасно сидят юноши перед этим проповедником.
Его мудрость гласит: добродетельно бодрствовать во имя хорошего сна. Действительно, не имей жизнь никакого смысла, и будь я вынужден выбрать бессмыслицу, тогда и мне его мудрость показалась бы наиболее достойной выбора.
Ясно мне стало теперь, к чему прежде всего стремились некогда люди, ища учителя добродетели. Хорошего сна искали они и в придачу – добродетелей, увитых цветами снотворного мака!
Мудрость сна без сновидений – ее проповедовали с кафедры все эти прославленные мудрецы: иного смысла жизни не ведали они.
И теперь еще встречаются подобные проповедники добродетели, но не всегда столь же честные; однако время их уже прошло. И недолго еще стоять им: скоро лягут они.