Когда дом Бога, «betyle» (beth-el), стал домом хлеба (beth-lehem), алтарь Бога невидимого стал очагом среди полей, способным накормить избранный народ. Первозданная материя, возникшая из водной стихии после разделения хаоса, земля стала элементом плодородия, матрицей, таящей в себе источники, корни и металлы. Она стала Кибелой, «творчеством человечества», как говорил Лукреций, Матерью-Землей для людей, которых она создала, кормит и которых она хоронит.
Если огня не бывает без воздуха, то земли не бывает без воды, представляющей собой холодное наследство хаоса. Благодаря корням растения имеют природу и происхождение, предшествующие сотворению светил, судя по Библии, и растительность Эдема представляет собой развитие зародышей, происходящих от цикла, предшествующего нашей жизни. Именно так описывается сотворение мира в мифах разных народов. В Японии первичность воды упоминается в легенде о земле, лежащей на рыбе. В Индии, в особенности в Китае, земля лежит на черепахе, у американских индейцев – на змее, в древнем Египте – на скарабее, в Юго-Восточной Азии – на слоне. Движения этих животных вызывают землетрясения.
Но одной воды недостаточно. Чтобы земля стала плодородной, ее необходимо обработать и засеять.В прежние времена император Китая, а совсем еще недавно король Камбоджи после вознесения молитвы просил небо ниспослать дождь, вспахивая первую борозду плугом, лемех которого проникал в почву, как мужской член – сходство, которое можно обнаружить в санскрите, где один и тот же корень означает заступ и фаллос.
Продолжая еще дальше это очеловечивание, первобытные люди, чтобы объяснить рост растений, сравнивали его с женскими божествами – Геей, первобытной землей, Деметрой, обработанной землей, или Кибелой, Матерью-Землей. Впрочем, как первоначальный источник любого плодородия, сельское хозяйство было женским открытием. В то время как мужчина занимался охотой, женщина выращивала и убирала урожай.
Погребение сначала рассматривалось как посадка человеческого зерна, которое должно прорасти. Там же, где сжигали стариков, хоронили и детей. Земля воистину единственная мать, и если человек все еще жив, это происходит только благодаря тому, что он выходец из земли, которая возрождает.
Развитие зародышей происходит, таким образом, в сфере мировой живучести, которая объясняет символический язык райского сада, распустившегося на глади вод лотоса и дерева, выросшего из семени, зарытого в землю, на ветки которого садятся птицы, как символы высшего порядка.
Два растительных кормильца, позволившие человеку выжить, это – зерно и виноград. Климент Александрийский сравнивал зерно с активной жизнью, а виноград с жизнью созерцательной. К зерну 'следует присовокупить все другие крахмалосодержащие злаки: просо, рис, фасоль, рожь и кукурузу, происхождение которых, впрочем, пока неизвестно, но которые считались дарами богов. Зерно и виноград были основными элементами элевсинских и дионисийских таинств, целью которых было открыть посвященным мистерию жизни, приспособляя, как мы уже видели, развитие человечества к растениям, периодическое возрождение и подъем сока которых казались человеку обещанием вечности.
Во время совершения таинств юный Триптолем, сын элевсинского царя Келея, предстал перед Деметрой, подарившей герою колос с зернами, «сжатый в молчании», залог урожаев будущего, как в ином времени и месте Будда в молчании передал собравшимся приверженцам цветок лотоса. Это, кажется, был ритуал освящения колосьев («epoptie»), финальная сцена созерцания мистерии.
В еще большей степени, чем зерно, виноград долгое время считали мессианским растением. Духовному экстазу способствовало опьянение, или, скорее, сравнивалось с ним, а знаменитый персидский суфий Омар ибн-аль-Фарид сочинил поэму «Похвала вину» (А1 Khamriya), в которой пишет о «вине наших душ и винограде наших тел». Употребление вина, напитка богов, было средством познания и посвящения в таинства. Его сравнивали с кровью Диониса, а позднее с кровью Христа. Оно порождало мировую плодовитость – растений, животных и самого человека.
Бык и козел, эмблемы животных Диониса, действительно, славились своей способностью оплодотворять, и шествие с фаллосом, связанное со снятием с него покрова, представляло собой один из элевсинских обрядов. Эти эпизоды изображены в Помпее на стенах «виллы мистерий», соседствующей помимо прочего, как мы обнаружили, с городским виноградником.
Гром, возвещающий о выпадении благодатного дождя, считался чем-то вроде мычания быка, а принесение в жертву козла в дни празднеств Диониса сопровождалось священным пением, породившим традиции трагедии – «tragos-oide» означает «козлиная песнь». Эта роль козла отпущения, носителя коллективных грехов племени, могла прояснить процессы «изгнания страстей», которые Аристотель связывал с неожиданной развязкой трагедии.
VIII. Подземный мир: металлургия
Природу подземного мира позволяют представить тьма и ночь. У греков Ночь считалась дочерью Хаоса, матерью Неба и Земли, то есть в безвременное мгновение зарождения космоса Ночь окружила мраком его появление, которое, как все творения и метаморфозы, происходило в темноте.
Ночь шествовала по небу, задрапировавшись в темное покрывало; ее сопровождали Фурии и Парки. Она стойла в колеснице, запряженной 4 черными конями, символом 4 ночных часов, что делало ее антиподом Аполлона, правившего колесницей, запряженной 4 белыми конями, символом 4 часов дня. Земной символический язык колеблется, таким образом, между светом и тьмой (этимологический смысл «янь-yang» и «инь-yin»), между стороной земли, освещенной солнцем, и ее темной стороной – чередуясь, подобно танцам на испанских подмостках, они внушали и все еще внушают сооружению наших строений и нашему земледелию ориентацию, закрепленную ранее обрядами геомантии.
Центральное положение тел, расположенных отвесно относительно солнца, называлось «императорским» положением: это само «мировое древо», не дающее тени, как, впрочем, нет ее и у мертвых. Поэтому греки приносили жертвы их памяти в священный полдень, час, лишенный тени, который в наших церквях является ритуальным временем проведения заупокойной службы.
Своим покровом Ночь оберегала подземные работы Кибелы, которая вначале была богиней гор и передвигалась в колеснице, запряженной 4 львами, солнечными символами, которые проявляли двойственность не только ее небесной, но и хтонической силы, исходящей от жара, скопившегося в земной утробе и способной вызывать чудо обновления.
Проникая в ад (нижнюю и внутреннюю часть земли), мы встречаемся с символами ночи, символами пропасти и бездны, которая является обителью мертвых, что внушает тоску и грусть. Впрочем, как говорил Вергилий, «легко спуститься в Аверн». Но трудно выйти за его пределы, встретиться лицом к лицу с тайной мутации, использовать плодовитость корней или, как говорят китайцы, открыть желтые источники, добраться до другого берега – берега обновленного мира.
Могила – священное место, символизм которого принадлежал горе, керну, кургану, прежде чем в свою очередь переселиться в пещеру, обитель смерти, но вместе с тем и возрождения. Так хоронили своих мертвых семиты, и в Хевроне до сих пор можно увидеть пещеру, где погребены Авраам и Сарра.
Христианская традиция признает за мертвыми, отошедшими в мир иной, некую иерархию посмертных состояний, соответствующую ночи Ада, сумеркам Чистилища и свету Рая. Кроме того, древние разделяли трилогию положения душ умерших на сон без сновидений в Эребе, муки и пытки в Тартаре и сладкий отдых в Раю. Имя хозяина этой мрачной области – Гадес, что по-гречески означает Незримый. Таким именем он обязан маске, сработанной Циклопами и выполненной в форме фригийского колпака, подобием которого покрывали головы освобожденным рабам, и поскольку невидимость, конечно же, считалась высшей степенью свободы, божество всегда желало завернуться в это покрывало благоразумия и осторожности. С почтительной иронией латиняне называли Плутона Плутосом (plutus) – божеством, олицетворяющим богатство, ссылаясь на припрятанные сокровища, редкие металлы и драгоценные камни, скопившиеся в земных недрах, и на двойственные символы их стражей. Перед входом в адскую пещеру открывалось пространство, заполненное и защищаемое зловонными миазмами и заразными болотами, в том числе озером Авери, горой Тенар, болотом Ахерона, подходы к которым охранялись фуриями и трехголовым псом Цербером. Тройственная Геката, богиня смерти, сама всегда находилась в окружении собачьей своры и табуна жеребцов.
Можно было бы удивиться, узнав, что собакии кони отнесены к загробной жизни человека, если не иметь в виду, что эти животные, становясь психопомпами, продолжали исполнять функции верных спутников и компаньонов усопших.
Их приносили в жертву, сжигая на погребальных кострах, и Гомер в «Илиаде» показывает нам Ахилла, сжигающего четырех кобылиц на костре Патрокла.
Подчинившись хозяевам, лошади стали символом покорности судьбе. Таким образом, участники дионисийских мистерий признавались пригодными для использования в верховой езде богов. Некоторые люди * даже становились лошадьми, как Кентавры и Силены, а таоистские наставники выдавали себя за «торговцев лошадьми», другими словами, за верных проводников воли небес.
Древний подземный мир был населен целым сонмом хтонических божеств, среди которых психоаналитики легко узнавали символы наших низших состояний: боль и ненависть, агрессивность и скаредность, страх и отчаяние, воплощенные в многочисленных демонических существах. Мы и ныне встречаемся с мощью первых космических потрясений, преодоленных разумом Зевса, – Титанами и Циклопами, сражающимися с Гигантами, сторукими Гекатонхейрами, приставленными сторожить их. Следом шли знакомые нам демоны очага и порога, азатем прочие чудовища более общего типа, как, например, китайский «обжора» с вечно раскрытой пастью, лишенный нижней челюсти и непрерывно пожирающий время и все живое.
В основном это были гении огня, хозяева металлургии, восходящей к заре человечества. Ибо работа накузнице была прежде всего ритуалом – как небесным, так и земным занятием. Эта двойная связь отмечена самим названием железа, «sideros», происходящим от латинского «звезда» (sidus), поскольку первое обработанное железо было извлечено египтянами из метеоритов.
Согласно библейскому преданию первым рабочим был Тувал-Каин. А по-арабски «Каин» означает «кузнец». По индусской легенде, первым кузнецом был ведийский бог Брахманаспати, который выковал или «спаял» мир. Он был не творцом, но демиургом-испол- нителем. В подземных кузницах властелины огня – Гефест, Циклопы, Гномы – ковали оружие, каски, мечи и щиты для героев-цивилизаторов; ими пользовались священнослужители Кибелы, дактили на горе Ида, ка- биры, куреты и корибанты, исполнявшие воинственные танцы в мистериях на острове Самофракия.
Это оружие было духовным символом. Щитом, позади которого бог обеспечивал свою невидимость, мог служить даже внешний вид окружающего мира. Именно поэтому Гефест запечатлел на щите Ахилла фреску с космическими миражами. Таким же образом Персей победил Медузу, одну из трех Горгон, дав ей посмотреться в отражение на отполированном до зеркального блеска щите.
Меч, агрессивное оружие божества, подобие молнии, представляет собой его светскую власть, как королевский меч, олицетворяющий мир, справедливость и одновременно власть духовную, выражавшуюся в поэзии ритмическим строем слов. Вот почему мы можем видеть на рисунках, украшавших старинные романские рукописи, обоюдоострый меч, выходящий из уст Яхве. Меч является, кроме того, молнией, освещающей истину, разрезающей мрак невежества и избавляющей от путаницы узлов.
Это оружие, как мы видели, благодаря своему происхождению, как небесному, так и земному, отражало его двойные возможности. А это позволяет усмотреть в металлах планетарные элементы подземного мира, а в планетах – небесные металлы, что в свою очередь приводит к интересным соответствиям, перечень которых приводим ниже: Сатурну соответствуют свинец и аметист, Юпитеру – олово и сапфир, Марсу – железо и рубин, Солнцу – золото и алмаз, Венере – медь и изумруд, Меркурию – ртуть и карбункул, Луне – серебро и лунный камень.
Вызревшие в недрах Матери-Земли минералы, образовавшись под влиянием небесных светил, рассматривались как эмбрионы, улучшающие свои данные в матрице земли до приобретения ими совершенных свойств золота – ископаемого света, который является воплощенным знанием. Символизм металлургии объясняет язык символов алхимии, тесно с ней связанной, о чем свидетельствуют тройные обязанности китайского императора Хуанди, являющегося покровителем кузнецов, алхимиков и таоистов одновременно. Земля была тиглем, природной печью, и плавка металлов была способом достижения бессмертия. Любая кузница была связана с духами подземного огня, они были стражами скрытых сокровищ – как духовных, так и светских. Различные фазы получения знаний и выработки золота были синхронными. Предоставленный собственной природной эволюции мир проявляет тенденцию к упадку в порядке остывания, ассоциирующегося с четырьмя традиционными веками: золотым, серебряным, оловянным и железным. Это духовное вырождение во вселенском космическом ритме проявляется как фаза сжатия земли, за которой должна последовать фаза небесной экспансии по канону, предписывающему периодическую замену эволюции на инволюцию. Эти фазы являются попеременными и одновременными, поскольку, согласно алхимической формуле, «гибель тела есть укрепление духа».
Такая попеременность проявляется в способности «связывать и развязывать», в «potestasligandietsolvandi», в любой операции, зависящей от духовной власти. «Великое Делание» алхимиков состоит в ускорении ритма природных колебаний, чтобы достичь, как и любая операция посвящения, второй фазы, фазы возврата к истокам с целью добиться освобождающего «распада». Этапы «Великого Делания» идут от «делания пустого места» Малых Таинств к «деланию раскаленного докрасна» Великих Таинств, и называются также цветением Золотого Цветка или же появлением Эмбриона, или достижением преемственности положения человека, как настоящего и первоначального, духовного и универсального.
Первичная материя, философское Яйцо заключено в тигль, как Мировое яйцо в космическую пещеру, и его превращения – это превращения самого оператора. Что касается подземной символики, в роли операторов выступают кузнецы – хранители скрытых сокровищ в образе грифонов, драконов, змей, бывших одновременно как наставниками, так и палачами, поскольку пытки и наказания, определяемые ими, являлись испытанием. И грифоны, эти крылатые львы, идраконы со змеиными хвостами соединяли воздух, огонь и землю.
В китайской традиции шесть этапов Великого Делания символизировались шестью позами дракона: скрытый дракон (гниение), дракон на поверхности (брожение), видимый дракон (свертывание), скачущий дракон (растворение), летающий дракон (перегонка) и парящий дракон (сублимация).
Змея, легендарный предок-просветитель – универсальный символ. Она возникает из тени, как молния и представляет собой двойственность любого проявления. Она злотворна в обличье Тифона и Пифона, но она также и воплощение мудрости, на что указывает ее греческое наименование «ophis» — за исключением одной буквы являющееся анаграммой «sophia» (мудрость). Она соединяет оба потока мировой силы, восходящий и нисходящий. Индийские Асуры (Asuras), как и Титаны, принимают обличье змей, так же как ангелы или девасы (Devas) – обличье птиц. Вследствие стремления к множественности, проистекающего из их двойной природы, змеи всегда демонстрируют библейское «искушение» в Раю, приглашая человека вкусить от плодов древа познания добра и зла, то есть от двойственного знания соразмерности вещей, что отдаляет человека от первичного единства и мешает ему добраться до плодов древа жизни. Спирали змеи, обвившей это древо, символизируют бесконечное и постоянно обновляемое пространство существования, подобное созданному ею вокруг дельфийского Омфалоса и вокруг кадуцея Гермеса.
Встречи с мифическими чудовищами во время подземного путешествия представляли собой процедуры испытания в обряде посвящения и были в действительности узнаванием самого себя, уходом от бренности прежних психических запретов, «отказом от металлов», «растворением внешних оболочек» в соответствии с призывом, начертанным на Дельфийском храме: «Познай самого себя!»
По преданию Дельфийский храм был построен Трофонием, архитектором и царем Беотии. Пещера в священном лесу Лебадеи, где он похоронен, стала пещерой пророчеств, где ночные ритуалы с наставлениями – экзамен, очищение, пост, жертвоприношение, спуск в бездну и летаргический сон – идентифицировались с Элевсинскими мистериями и Дионисийскими таинствами.
Когда образ центра вселенной покинул вершину горы, чтобы проникнуть в ее недра, небесный мир стал миром подземным. Местом погребения стало место воскрешения, а пещера, как масонская ложа, стала подобием мира. Это именно та тема, которую Платон развил в известном мифе. В каббалистике «жилищем бессмертия» был подземный город. Проникновение в пещеру было равносильно, таким образом, возвращению к истокам. Там родился Лао-Цзы, ивесть от Иисуса такжезарождается ввертепе Рождества. 
 |
Глава III
РИТУАЛЫИ МИФЫ
Ритуал вначале означал то,
что исполнено в соответствии с порядком
Р. Тенон
I. Ритуалы
Ритуал можно определить, как ряд жестов, отвечающих основным потребностям и которые должно выполнить в соответствии с некоторой соразмерностью. Согласно санскритской этимологии, это слово обозначает приказ (rita). Его происхождение теряется во мраке времен и остается неизвестным даже для тех, кто его исполняет, хотя они и сохранили о нем наследственную память.
Нет ничего беспричинного в подобных церемониях. Эти простые жесты, ставшие исполнительскими приемами, состоят из песен, музыки, слов, воспроизводя естественные позы, бывшие изначально рефлексами, спонтанно вызванными в аналогичных обстоятельствах, отвечающих тем же потребностям. Это – элементарные жесты, которые мы выполняем ежедневно, они сопутствуют нашей манере жить, ходить, одеваться, проявлять доброжелательность или враждебность.
Ритуалы купания, еды, любви, смерти освящают основные моменты существования человека – рождение ребенка, омовение во время крещения, женитьбу, требующую похищения невесты, похороны, сопровождаемые преданием усопшего земле, подобно зерну, которое должно взойти и возродиться, и, наконец, пиршество, дополняющее всякую церемонию и освященное символикой вкушения Евхаристии.
Все ремесла имеют свои ритуалы. Древнее земледелие подчинялось религиозным канонам, как, впрочем, и архитектура, особенно храмовая, следы чего сохранились в ориентации и освящении, или как металлургия, символический язык которой, как мы видели, трансформировался в алхимии.
На заре древних времен не было разницы между оскверняющим жестом и священным ритуалом, потому что сферы осквернения как таковой не существовало. По традициям цивилизации любая должность была жреческой. Ничто не исключалось из числа священных атрибутов и, следовательно, не было ничего порочного. Ибо понятие «порок», как и ложноритуальное «негатив», является всего лишь толкованием в худую сторону всегда «позитивного» характера подлинных ритуалов и незнанием их двойственной основы.
Всякое повседневное занятие было ритуальным. Мы, люди современности, из вежливости снимая Шляпу, почтительно склоняя голову или куртуазно протягивая руку, воспроизводим древний священный ритуал, ставший светским, повторяем символический обряд, ставший просто обычаем, и если мы не выполним его, это зачастую приносит вред нашей безопасности и спокойной уверенности или, проще говоря, нашей репутации. Как гласит конфуцианский текст, ритуалы помогали объединить намерения, направить действия, гармонизировать души и добиться всеобщего равновесия сил, как физических, так и социальных. И это высказывание позволяет считать Конфуция китайским Пифагором. В древнем Китае изменить ритуал даже в малейшей степени значило совершить преступление; это наказывалось как преступление. Такая коллективная гармонизация была только способом применения закона о тонких соответствиях, связывающих различные уровни человека. Ибо, если потребовать от науки легитимизировать подобные акты, она легко докажет, что их важность зависит от психосоматической связи, которая происходит в голове того, кто совершает богослужение, как мы неоднократно показывали в первой части нашего исследования. Некоторые религиозные ритуалы, называемые таинствами, позволили и позволяют передавать духовное влияние, облегчающее метафизическое исполнение.
В конце концов ритуалы привели к ограничению некоего зарезервированного (то есть священного) круга в цивилизациях, соединивших их со светскими сферами жизни. Итак, сделать священным все, что мы делаем, и все, чем мы являемся, называется «жертвой», «жертвоприношением», посвящением этих действий невидимым силам, от которых мы взамен ожидаем защиты и покровительства, даже если эти силы скрыты под видом закона больших чисел или теории вероятностей.
Формы этой немой мольбы были бесчисленны, начиная с человеческих жертвоприношений у ацтеков или египтян в периоды правления первых династий и вплоть до бойни великих войн. Семь христианских таинств стали чистыми символами, значение которых подчеркивала совместная молитва. Это понятие жертвы, на котором основана традиция таинств, получило необычное развитие у ведийских арийцев. А. Даниэлу (A. Danielou) пишет, что в Индии существовало принесение в жертву лошадей, которое длилось годами, обслуживаясь множеством священников и поглощая доходы больших королевств.
Эта ритуальная активность включает в течение годового цикла месяцы и дни, подчиняющиеся фундаментальным управляющим жизнью ритмам – сердечным и дыхательным. Ритм постукивающей по земле ноги породил танец, сопровождающийся пением и музыкой. В этом и состоит первобытный и самый древний жест, который отображен в Китае и Черной Африке в пляске медведя, а у американских индейцев в танцах бизона, орла, кондора и змеи.
В этом смысле Индия, к примеру, наиболее подготовлена к этому биению пульса жизни – самим Шивой, богом энергии и космической радости, общедоступным ликом которого является образ Царя танца (nataraja). Он демонстрирует силу жизни в непрестанных столкновениях двух противоборствующих сил. В правой руке божества – маленький барабан, подчеркивающий ритм танца. В ладони левой руки – язык огня. Он танцует на расплющенном теле убитого им карлика, аллегории поверженного человеческого невежества. Ореол пламени, окружающий божество, – это неиссякаемая живучесть природы и в то же время свет знаний.
Продолжая тему на более естественном уровне, отметим, что индийские танцовщицы добиваются выражения восьми основных эмоций, представляющих любовь, сострадание, изумление, смех, гнев, отвагу, страх и невозмутимость, кодифицируя их с помощью 50 жестов (называемых «мудры», «mudras» – следы колец) и 125 поз своего тела.
Священные танцы позволяют нам проникнуть за кулисы греческого театра, в котором тоже господствовал «choreia», ритм, заключавший в себе поэзию, музыку и танец, игравшие в жизни эллинов гораздо более важную роль, чем пластическое искусство. Орфические мистерии и празднества в честь Бахуса включали в себя танцы, как и таинства в Средние века. А Платон заявлял: «Нужно, чтобы наши молодые люди не только превосходно танцевали, но сделали танец самим совершенством».
В Японии мы находим пример подобного символического языка в театре «по», актеры которого сопровождают священные позы монотонным чтением текстов, напоминающим пение псалмов. В течение одного представления исполняют обычно пять «по». Мы видим на сцене паломника или путешественника, прибывающего в селение, прославленное в древней легенде, которую (в качестве вступления) рассказывает ему местный крестьянин. Затем персонажи драмы появляются в виде духов и призраков, которых играют жители деревни. Некоторые из актеров носят маски и все они двигаются с ритуальной медлительностью. Десять статистов слева образуют хор, а флейта, два тамбурина и барабан справа – оркестр.
Продолжая следовать путем ритма, направившего нас от танца к музыке и театру, мы встречаемся с ритуальными праздниками, торжественно отмечаемыми в начале и конце года, основная цель которых связана с возращением весны. Обычно их сопровождает тушение или добывание огня, что не является ритуалом, вышедшим из употребления, поскольку мы все еще разводимогоньвИвановденьитотжеобрядпериодически исполняется перед Могилой Неизвестного Солдата. Это доказывает, что, помимо религиозных ритуалов, существуют и гражданские, которые являются их современной трансформацией.
Действия, которые сегодня кажутся нам просто играми, были ритуальными, как, например, шахматы, карты Таро, мяч или качели. Вспомним о масках Карнавала, подобно античным Сатурналиям или примитивным Оргиям позволявших свести к нескольким дням или неделям излишества всякого рода, а в обычное время запрещенных.
Все народы в той или иной степени практиковали такие ритуалы, основанные на необходимости иметь хоть какое-то социальное раскрепощение. Существовали и другие, более локальные обряды, хотя они кажутся нам такими же подходящими для повседневного удовольствия, как и первые, – например курение трубки или чашка чая.
У индейцев племени сиу, живущих в резервациях Дакоты, священная курительная трубка, она же «трубка мира», спустилась с неба, и дым ее подобен фимиаму; по словам Ф. Шуона (Schuon), она представляет собой теологический синтез и орудие ритуала, в котором сосредоточена духовная жизнь краснокожих. Полный ритуал трубки содержит три фазы: очищение дымом, распространение его до масштаба Вселенной и символическое жертвоприношение огню.
Японская «чайная церемония» происходит от ритуала, установленного монахами дзэн-буддизма, которые имели обыкновение пить чай из одной чаши перед изображением Бодхидхармы, основоположника этого учения. Все необходимое для этого ритуала —от чайного дома, окружающего дом сада и до ведущей к дверям аллеи – создает впечатление простоты, целомудрия и умиротворения. В приглушенном свете, погруженные в тишину, где, отразившись от голых стен, затухает даже сдержанный звук, мы слышим только журчание воды, поющей в чайнике, куда поместили кусочки железа – их приглушенное позвякивание, кажется, доносит шум водопада или плеск далеких морских волн...
Те же японцы, приверженцы дзэн-буддизма, проводят ритуал стрельбы из лука. Придя на смену молоту из твердой древесины, каменному топору и праще, лукстал первым более или менее прицельным оружием доисторического человека. Поскольку искусства, в том числе искусство применения оружия, предусматривали умение владеть собой, использование лука стало в Японии школой духовной концентрации. У стрелка должно было хватить ловкости и раскованности, чтобы натянуть лук так же естественно, как он дышит, и автоматизма, чтобы выпустить стрелу и поразить цель с закрытыми глазами. Поскольку стрела была стрелком, а Бог — мишенью, в цель можно было попасть лишь благодаря абсолютному отрешению от временных связей.
Стрельба из лука приводит нас к древним охотничьим и военным обрядам, превратившимся во времена рыцарства в ритуалы посвящения. Мы остановимся на двух наиболее ярких проявлениях этих обычаев, а именно – паломничество и путешествие, которые, впрочем, имеют несомненную связь как между собой, так и с театральным искусством. Например, трудно уточнить, какой из мотивов спровоцировал Крестовые походы – вера или война, поскольку в рыцарском мировоззрении эти понятия, несомненно, неразделимы. Что касается театра, он является не только общим символом человеческой жизни, но, кроме того, обязан своим возникновением путешествию, поскольку у всех народов начинался со странствующей формы существования.
Во многих традициях различные стадии посвящения рассматриваются как этапы странствия или морского плавания. Это состояние странствия не что иное, как состояние послушничества, и различные похождения Улисса в «Одиссее» или приключения, испытываемые китайским героем Юй (Si-Yeou-Ki), могут считаться иллюстрацией к малым таинствам посвящения.
Существует, наконец, последний ритуал, может быть, самый важный, хотя непривычно рассматривать его под таким углом, – это письмо, символ разговорного языка, который сам по себе является символическим. Следовательно, это символ второго порядка. Но так как человек начал разговаривать с момента своего возникновения, а письменность существует не более 30 000 лет, в течение которых она прошла этапы от доисторических петроглифов, содержащих послания в виде своеобразных «комиксов», и египетских и китайских идеограмм, иллюстрировавших только идею, до силлабической и алфавитной азбуки финикийцев, передававших слово и звук без обязательной эволюции и перехода от одного к другому.
Идеограммы представляют собой то, что мы могли бы назвать абсолютным письмом, поскольку они не зависят от разговорного языка. Они являются синтетическим и бессловесным, чисто визуальным языком, подобно так называемым арабским цифрам, понятным всем народам, хотя по-разному именуемым разными языками.
Используемое вначале священнослужителями, летописцами древних монархов, письмо долгое время существовало как священное хранилище, подобное эху первоначального языка, форма букв которого сама по себе была священна, поскольку предназначалась для распространения мысли, и ее первобытная транс – цендентальность была трансцендентальностью мира. Ибо мир рассматривался как книга, которая расшифровывала божественное послание, а традиционное письмо было всего лишь переводом этого высшего Слова на понятный язык. В самом деле, «наука о буквах», по словам Рене Генона, была познанием сути вещей, а каллиграфия, воспроизводившая космогонический процесс, – ритуалом, предваряющим посвящение переписчиков (scribes), которые поначалу все были учеными.
II. Мифы
Вырождение символов вызвало путаницу, которая царит в греческой мифологии, лишенной сегодня какой бы то ни было метафизической ценности. Мифы трансформировались в простой вымысел, что сами греки признали уже двадцать веков назад и что затрудняет выделение первобытных ритуалов, затерянных в нагромождении случайных эпизодов.
С течением веков священный характер этих повествований постепенно исчезал, все более скрываясь под их поэтической и романтической интерпретациями, иногда приносившими вред из-за неизбежных искажений, ибо всеобщая двойственность священных символов обнаруживается именно в мифах. Это происходит тем более легко, что слово «священный» не означает «чудесный», разве что слово «чудо» является для нас религиозным обозначением некоего события. «Становясь всеобщим, – сказал Лейбниц, – чудесное уничтожает и поглощает то, что есть в нем необыкновенного, так как придает ему смысл... Вся природа полна чудес, но чудес разумных».
В этой перспективе первичность мифа вполне «не зависит от происхождения», по словам Канта, и является «образом абсолюта», по мнению Гегеля, или, говоря современным языком, «логически подразумеваемой и общей на всех уровнях структурой», по определению Клода Леви-Строса, что объясняет ее многозначность и универсальность. Мифы и ритуалы в действительности – дополнительные способы выражения той же судьбы, поскольку ритуалы представляют собой ее литургический аспект, а миф – осуществление через эпизоды прожитой истории.
Ибо развитие теоретической истины в мифах не является выдумкой, по меньшей мере потому, что «выдумка», она же «фабула» (fable), происходит откорня, означающего «слово» (fabula), между тем как «миф» происходит от другого корня, означающего «бессловесный» и «безмолвный» (rautus). А мысль о бессловесности связана с вещами, которые по своей природе не могут быть выражены ничем, кроме символов. Мифы и чудеса родились, таким образом, из одного и того же эзотерического мировоззрения, характер которого вытекает из их первостепенности и необходимости.
Следовательно, тенденции, выявленные мифами, – это прототипы, стоящие на заднем плане любого спектакля, как воспоминание о предках, забытое даже теми, кто участвует в этих репетициях. Всякая существенная деятельность человека, отвечающая его потребностям, становится, таким образом, тематической и повторной. Миф предлагает себя в качестве логического примера действия, пристрастия или духовности, при этом цели, которых они домогаются, позволяют различить три возможности их метафизической реализации – действие, любовь и познание.
В историческом аспекте эти возможности могут принять вид героя, пустившегося на поиски богатства, славы или святости. Актеры сменяют друг друга, но их амплуа остаются, поскольку мы знаем, что темы жизненных ситуаций не могут превысить весьма малое число из возможных.
В любом случае над логикой мифов довлеет архаическое направление мыслей, упорствующее в неизменности позиций, и «цивилизованное» сознание тех, кто счастлив спроецировать свои надежды, страхи или страсти на личность героя, именуемого Крезом, Александром или Буддой. Поскольку герой любого мифа заменяем, миф каждый раз навязывает свой образец, зачастую скрытый под романтическим флером.
В этой необъятной демонстрации триумфов и катастроф никакая судьба не в силах исчерпать мифическую тему во всей ее полноте; мы можем утверждать это, сведя некоторые знаменитые мифы к их первоначальному смыслу.
Остановимся на таких примерах, как Психея и Орфей. Сократив детали, можно сказать, что миф о Психее – это история принцессы, каждую ночь посещаемой таинственным любовником, запрещающим ей смотреть на него. Сестры из зависти убеждают Психею в том, что ее любит чудовище. Чтобы проверить это, Психея однажды ночыо зажигает светильник, капля масла из которого падает на спящего незнакомца (которым оказывается Эрос), будит его, и тот исчезает. История об Орфее аналогична. Потеряв свою жену Эвридику, он собирается вытребовать ее у Плутона, бога Ада. Последний соглашается ее вернуть. Но Орфей не сможет увидеть ее, прежде чем не выйдет на свет. В тот момент, когда Орфей вот-вот обретет свою супругу, он оборачивается и видит лишь тень, исчезающую в бледном свете гаснущего дня.
Обе истории происходят в одной и той же обстановке полутени-полусвета. Любовник Психеи и жена Орфея – призраки ночи, исчезающей, по своему обыкновению, с первым криком петуха или с первыми лучами солнца. Это переходные и недолговечные существа грез или, как уже говорил Пиндар, кратковременное видение, которое исчезает тогда, когда мы думаем, что оно вот-вот материализуется.
Нет сомнения, что нужно учесть массу деталей, обогащающих (или искажающих) первоначальную любовную тему. Имя Психеи – это образ души, ищущей земную любовь. Орфей, бывший аргонавт, отправлявшийся за золотым руном, является посвященным высокого ранга, пение которого покоряет мир. Однако все это не должно скрывать попытку обоих мифов рассказать о психическом освобождении.
Психология может, по-видимому, занять место ритуала посвящения. Личные чувства, кажется, зачастую заменяют высший смысл мифа, основанного на поиске первобытной духовности. Мотивы могут меняться, остается в силе основная интрига, даже если миф и удерживает своих героев в состоянии неопределенности.
Мифы о Соломоне и Семирамиде – это рассказ об образцовых подвигах. Обе легенды повествуют о завоевании светской власти двумя персонами, основателями городов, которые начинают царствование с двух ритуальных убийств – таким же образом Каин, основатель первого города, убил Авеля, а Ромул, осн<