Глава 8. Основания всеобщей исторической теории эмпирических наук
Наш век называют научно-техническим. Под этим подразумевается, что наука в современном обществе приобрела решающее значение и нет такой сферы общественной жизни, которая не испытывала бы на себе ее влияние. Наука заняла место, аналогичное тому, какое некогда занимала теология (как бы странно ни выглядела подобная аналогия). В свое время теология пронизывала всю структуру общества, всему придавала смысл и все объясняла и организовывала; точно так же в наше время наука компетентна во всех вопросах и судит обо всем на свете. В прежние времена священники благословляли всякое важное предприятие, теперь такое благословение дает ученый. Ученые выступают в роли экспертов и в общественных, и в приватных делах даже тогда - лучше было бы сказать, именно тогда, - когда мнения исследователей в высшей степени противоречивы; для примера можно назвать такие научные области как социология или футурология. На науку тратятся громадные деньги: суммы, выделяемые на реализацию научных проектов, сопоставимы с затратами на строительство грандиозных соборов в прошедшие времена. Если раньше считалось, что нельзя спасти свою душу без наставлений священника, так теперь полагают, что только университетский диплом может сделать человека полноценным.
Чем же объяснить эту потрясающую воображение власть науки? Она начинает заявлять о себе в эпоху Возрождения, когда зародилось представление, будто наука и только она одна способна найти верный путь к истине, что истину некоторых вещей она уже нашла или по крайней мере приближается к ней день ото дня. В первой главе мы уже вели речь о подобном воззрении на примере Канта. Считалось, что научная картина мира эволюционирует ко все большей точности и всеобъемлемости. Научные высказывания и научные теории получают доказательное обоснование в объективных фактах или необходимо истинных фундаментальных принципах; с ними же она постоянно сверяет свои шаги.
|
|
Здесь не так уж важно, что некоторые философы науки больше симпатизируют эмпиризму и подчеркивают роль фактов, тогда как другие уповают на рационализм и фундаментальные принципы разума; и эмпиризм, и рационализм в равной мере внесли свой вклад в формирование этой радикальной доктрины научного оптимизма, ставшей одной из главных причин тех потрясающих перемен, какие произошли в мире, начиная с эпохи Просвещения. И тем не менее, как мы пытались показать в предыдущих главах, этот оптимизм зиждется на иллюзии.
Если в поисках оснований научного оптимизма мы обратимся к фундаментальным принципам, на которых строится наука (а другого выхода у нас, по-видимому, просто нет), то, рассмотрев, с одной стороны, установления, названные нами категориями теории естественных наук (см. 4 главу), с другой - установления, играющие сходную роль в других эмпирических науках (это будет предметом 13 главы), мы вынуждены будем констатировать: нет ни абсолютных фактов, ни абсолютных установлений, которые могли бы служить незыблемой основой научных высказываний или теорий, необходимым обоснованием и оправданием последних. Напротив, и фактуальные высказывания, и установления оказываются теоретически зависимыми, они формулируются в рамках определенных теорий, с помощью этих теорий получают свой статус и значимость, они могут рассматриваться как части этих теорий. И это характерно для всех эмпирических наук - как для естествознания, так и для исторических дисциплин[119].
|
|
Таким образом, проблема значительно усложняется. Если научные факты находятся в неизбежной зависимости от теорий, то логично предположить, что они изменяются вместе с изменениями этих теорий. Поэтому рушится представление о науке, как о непрерывно прогрессирующем познании самотождественных объектов, подчиненном некой строгой необходимости. Нас не должно вводить в заблуждение то обстоятельство, что, когда одна теория сменяет другую, используются одни и те же термины или слова; из этого вовсе не следует, что более поздняя теория является улучшением предыдущей. Например, такие выражения как масса, импульс, скорость, время, пространство фигурируют как в современной физике, так и в прежних физических теориях, однако, означают они совершенно разные вещи, что связано со всем теоретическим контекстом, будь то картезианская, ньютонианская или эйнштейновская физические концепции.
По этой причине научные факты никогда не обнаруживаются как таковые; правильнее будет сказать, что они возникают только на основании новой теории (которая поэтому должна предшествовать им). Было бы бесполезным занятием пересаживать новые факты на почву старой теории, перенося их в предшествующие стадии науки, поскольку эти факты неразрывно связаны с новым контекстом и расти могут только на этой почве. Что же касается старых фактов, то они либо получают новую теоретическую интерпретацию, либо их забывают, либо объявляют результатом заблуждения. Возьмем, например, возникновение классической механики в XVII веке. После того, как были сформулированы фундаментальные идеи, с ее помощью удалось открыть новые, ранее неизвестные законы движения. И с этих пор явления, которые ранее интерпретировались в соответствии с организмической, по сути, концепцией Аристотеля, получив механистическое толкование, стали пониматься совершенно по-иному. Организмическим понятиям, которыми руководствовались раньше, вообще не было места в новой системе понятий. Декарт категорически заявлял: "Animala sunt automata", тем самым полностью отметая старое мировоззрение. На этом примере ясно видно, что новое в науке нельзя рассматривать как простое улучшение или расширение, как количественный прирост. Возникновение нового в науке нередко напоминает возникновение иного, наполненного новым смыслом, мира, одни фрагменты которого требуют более широкого, другие - более узкого, чем прежде, взгляда на вещи.
|
|