Возникает закономерный вопрос: чему может научить история техники, и какие структуры проявляются в ее процессах? Если исходить из представленных ранее точек зрения, то оказывается, что техника не дает возможности лучше и быстрее удовлетворять общечеловеческие потребности, что, наоборот, те потребности, которые были первопричиной развития техники, впоследствии претерпели исторические изменения. Намерение сделать науку техничной, а технику научной (теоретичной), так же как и намерение перестроить мир в соответствии с требованием рациональности, были совершенно чужды прежней технике, облик которой определяли ремесло и традиция и которая была жестко ограничена государством, религией и т.д. Как я покажу в дальнейшем, источником этого намерения не является ни вечный разум, ни практические потребности. Это скорее явление исторически случайного характера, как возникновение христианства или точных наук. Технические потребности (если отвлечься от тривиальности) столь же изменчивы, как и все проявления культуры. Поэтому написание истории техники не может быть осуществлено вне связи с историей других сфер культуры, таких как политика, искусство, экономика и т.д.
Подавляющее число философов, занимающихся техникой, не сумело распознать ее исторического характера. Так, например, Маркс, по-видимому, считал, что техника имеет свою внутреннюю логику развития, этапы которого сопровождаются социальными преобразованиями. По его мнению, двигателем мировой истории является вечное противоречие между постоянно развивающимися производительными силами и с трудом поспевающими за ними, сдерживающими их общественными отношениями. Внедрение ткацкого станка он считал причиной средневекового феодального общества, а паровой машины - причиной буржуазного. С этой точки зрения развитие техники на всех этапах выступает как автономное, в отдельных случаях сдерживаемое или ускоряемое другими факторами. Все, что должно с ней произойти, рано или поздно происходит, хотя и не без борьбы.
|
|
Столь же неисторично рассматривал технику Фридрих Дессауэр. Для него человек (по меньшей мере латентно) - это всегда "homo faber", "investigator" и "inventor", а следовательно - "техник"[252]. Быть таким его заставляет нужда, а также потребность в удобствах, прибыли или духовные запросы. Ради этого он добывает огонь, строит дома, занимается земледелием, делает оружие, прокладывает дороги и возводит плотины. Тысячелетиями решая такие задачи, он приобретал все больше и больше навыков, делал все больше открытий, которые в конце концов нахлынули на него лавиной и превратили весь мир в технический. Таким образом, если техника, по Дессауэру, все в большей мере удовлетворяет человеческие потребности, то, по Марксу, потребности следуют за развивающейся из внутренних побуждений техникой. Но в обоих случаях техника рассматривается как неизменная и, стало быть, - неисторичная. Аналогичных воззрений в этом смысле придерживались Капп[253], дю Буа-Реймонд[254], Мах[255], Шпенглер[256], Дизель[257] и многие другие.
К мыслителям, обратившим внимание на историчность техники, относятся Ортега-и-Гассет[258], и Хайдеггер[259]. Ортега различает ремесленную технику старого времени, в которой господствовала польза, а не стремление к новому, и технику нового времени, в которой речь идет о всеохватной деятельности, а не о чем-то конкретном. Целью техники всегда было повышение благосостояния людей, но как понимать благосостояние - на этот вопрос можно ответить только с позиций исторически конкретной и преходящей культуры. Хайдеггер тоже отмечал отличие современной техники: если прежде техника была осторожным "раскрытием" (Entbergen), то сегодня она представляет собой "поставляющее производство". И большинство из ее продуктов уже не является предметом восхищения и любопытства, это нечто, "имеющееся в распоряжении", то, что можно "заказать". Современная техника - это "вызов природе", нечто вроде силков, угодив в которые, природа вынуждена, подобно дикому животному, ожидать своей участи. Возможно, отдельные выводы Ортеги и Хайдеггера утратили актуальность и бьют мимо цели, но нельзя отрицать, что эти мыслители верно подметили историчность техники.
|
|
Понимать технику исторически - значит рассматривать ее историю как историю ее основных целей и стандартов. Неисторичной она могла бы быть, если бы ее цели и стандарты оставались неизменными, а развитие протекало бы в раз и навсегда установленных рамках. Именно самосознание техники, претерпевающее коренные изменения, особенно заметные на переломных этапах, как, например, при переходе от античности к средневековью и от средневековья - к Новому времени, показывает, что технику следует понимать исторически. Если характеризовать любой из этих этапов самосознанием техники, то неизбежно придется приписывать ей определенные, иерархически взаимосвязанные цели. Так, например, оказывается, что современная техника делает акцент на рациональности, точности и прогрессе и именно поэтому стремится теоретизировать практическое, построить единую систематику и т.д. Из этих установок вытекают другие; поэтому можно сказать, что структура современной техники представляет собой более или менее стройную систему, что она может быть описана систематически. То же самое верно по отношению к любой другой эпохе в истории техники, если вообще есть смысл сводить ее к каким бы то ни было главным целям. Это значит, что история техники может быть истолкована как история систем, причем - в смысле гл. 8 - как история их мутаций и экспликаций. Например, развитие современной техники можно рассматривать как экспликацию некоторой системы, основными целями которой являются, как уже говорилось, рациональность, точность и прогресс. А в качестве системной мутации можно рассматривать переход от средневековой техники к современной. Этот переход произошел таким образом, что новая система не может быть непосредственно выведена из старой, а имеет новые основные цели.
|
|
Поскольку системные мутации и экспликации являются структурными элементами исторического процесса, то задача футурологии должна заключаться в предсказании таких экспликаций и мутаций. Она должна выводить будущие структуры из современных в соответствии с определенными принципами (например, такими, которые работают сегодня в технике и ее бесчисленных подсистемах). Но здесь есть непреодолимая трудность: для того, чтобы это сделать, необходимо заранее знать время жизни системы, хотя предсказания такого рода невозможны. Вообще говоря, за длительность существования можно поручиться лишь тогда, когда принципы системы являются либо абсолютно очевидными, либо общепризнанными и т.п. Но именно этого и нельзя сказать об исторических системах (в том числе и о современной технике и ее подсистемах), оставаясь при этом на научных позициях. Дело в том, что, как уже неоднократно показывалось, не существует некоего вечного разума, обладающего необходимым содержением, на которое могли бы опереться эти принципы, и они также не могут быть с необходимостью выведены из опыта (ср. гл. 8).
Продемонстрируем это на примере. Какой опыт заставит нас считать, что техника должна быть именно такой, какой она сегодня является? Может быть, то, что в таком виде она наилучшим образом способна реализовать наши представления о лучшей, более удобной, более красивой, более приятной и вообще желанной жизни? Утвердительный ответ предполагает, что представления о желанной жизни носят антропологический характер, т.е. выводятся из неизменной сущности человека, и что опыт поставляет необходимые средства для достижения таких вечных целей. Но сами представления о желательной жизни историчны, и кроме того, современная техника совершенно не интересуется этим вопросом: как мы видели, она сама определяет свои цели, независимо от того, кажутся ли они нам желательными или нет. Но историчность этих целей, в свою очередь, показывает, что их источником не является абсолютный целеполагающий разум. И вообще, разум вовсе не связан с точностью и прогрессом необходимым образом. Но даже если не учитывать этого и остановиться только на рациональности современной техники, все равно нельзя утверждать, что разум непременно будет тяготеть к технике вследствие ее рациональности. Ее рациональность сама по себе - это нечто формальное, что подтверждается созданием "чистых" алгоритмов изобретательства, схематическими представлениями промышленных процессов, пониманием кибернетики как своего рода фундаментальной теории техники, исследующей абстрактные технические структуры. А специфика современной техники состоит, как показывает предшествующий анализ, прежде всего в выпячивании этой рациональности, благодаря чему техника теряет связь со своим содержанием, имеющим для нее подчиненное значение - в отличие от техники прошлого. Но такая абсолютизация рационального не вытекает непосредственно из самой рациональности, а скорее является некоторым требованием, которое предъявляют последней. Сама техника может быть обоснованарациональнолишь косвенно, опосредованно, например, тем, что благодаря ей нечто ранее не бывшее рациональным становится таковым. Но поскольку, как уже говорилось, опытные данные не могут рассматриваться как "абсолютный опыт", то сами они могут быть только историчными. Таким образом, техника, ориентируясь восновном на рациональность, точность и прогресс, как если бы это было ее самоцелью, своими корнями уходит в почву истории и не может выводиться только из разума, отождествляемого с рациональностью.
Если раньше я говорил, что оглядка на историю тем более необходима, чем равнодушнее к ней техника и формируемый ею мир в его почти тотальной нацеленности на будущее и возможное, то теперь этот взгляд на историю приобретает еще более всеобъемлющее и глубокое значение. И если мои предыдущие, неизбежно повторяющиеся замечания касались главным образом отдельных проблем будущего, вырастающих из стремительного технического развития, то теперь оказалось, что историческое в технике становится все очевиднее потому, что она выступает как воплощенная, овеществленная рациональность. Эта разнузданная рациональность, безразличная к своему содержанию, неизбежно оборачивается страстью к изменениям, к перманентной технической революции, к испытанию возможностей, а вместе с тем - к постоянной ломке тех систем соотносительных понятий, с которыми могли бы соотноситься всевозможные ожидания и расчеты в самооценке техники. В этой страсти в конечном счете раскрывается воля, которая в самой рациональности остается почти скрытой. Установка на рациональность, которая срабатывала всегда, когда предпринимались попытки гармонизации систем, прежде ограничивалась переходным периодом, когда это непосредственно происходило. При этом сама рациональность рассматривалась не столько как предмет, сколько использовалась в качестве некоторого средства. При этом речь, как и прежде шла о смысловых проблемах, рассматриваемых sub specie aeternitatis[260]. И только в век техники и прежде всего в сфере технологических процессов установка на рациональность стала почти самоцелью и уж во всяком случае - базовой установкой. Никого уже не привлекает анализ содержания, все заняты конструированием "моделей". Во всем видят очередную "модель" (любимое словечко современности, также заимствованное из техники), далеко не полную и не последнюю. Чем больше техника раскрывает свою рациональность и формализм, тем непредсказуемее она становится в конечном счете, тем труднее поддается предвидению ее дальнейшая судьба.
Я суммирую: перед историческим анализом олицетворением современной техники предстает кибернетика par excellence[261], т.е. техника исключительно теоретизированная и тем самым нацеленная на универсум технических возможностей; техника тотально рационализированная, тотально ориентированная на будущее, прогресс и изменения. С этим связаны существенные черты индустриализированного общества и характерные для него стандарты поведения, со всеми их преимуществами и недостатками. Но поскольку общество ориентировано преимущественно на будущее и возможное (в отличие от прежних общественных форм, для которых бытие было "вечным настоящим", а прошлое - истоком и традицией, о чем еще пойдет речь в последней главе), то забота о будущем все больше выступает на первый план. Технический мир и к своему будущему стремится подойти технологически. Но понять это можно, только обратившись к структурам исторических процессов, и в той мере, в какой сама техника будет понята как исторический процесс. Мы уже почти пожертвовали настоящим во имя будущего, когда история настойчиво напомнила о себе. И именно через нее раскрылись нерациональные основания нашей обманчиво абсолютной рациональности. Мы видим, что чем больше мы предаемся этой рациональности, тем глубже мы увязаем в историчности. Наша способность конструировать будущее становится тем более проблематичной, чем более технизированным становится наш мир.
То, чем я здесь занимался, представляет собой анализ, если хотите, диагноз современного технического мира, и я не побоюсь добавить - сущностное определение современной техники. Это не имеет ничего общего со справедливо критикуемым эссенциализом, поскольку мое сущностное определение соотносится с исторически ограниченным феноменом (в самом деле, ведь есть разница между тем, что такое простые числа, или что такое числа вообще). Анализ, диагноз и сущностное определение техники помимо прочего имеют своей целью прояснить истоки той ситуации, в которой мы сегодня оказались. Настоятельный вопрос, что же нам теперь делать (весьма занимающий нас сегодня) остается при этом без ответа. Но откуда вообще взяться удовлетворительному ответу, если мы точно не знаем, что представляет из себя наша ситуация? Я полагаю, что те, кто призывает сегодня к изменению положения дел и имеют сколько-нибудь приемлемые представления, как и ради чего это следует делать, при всем уважении к их усилиям, занимаются паллиативами. Социализм или капитализм, те или иные общественные отношения, то или иное техническое, экономическое или социальное планирование - все это очень важно с политической точки зрения; но с философской точки зрения главной проблемой является не это. Основная проблема везде одна и та же - это действительное как на Востоке, так и на Западе сознание современного человека: его технико-научная интенциональность, а стало быть, и артикулированная, ставшая почти что самоцелью, рациональность. В этом заключается его сила и его слабость.