Приподнятое московское настроение держится долго. Блок погружается в университетские дела. Пишет реферат по церковнославянскому языку, берется за выпускное сочинение «Болотов и Новиков».
Начинает сотрудничать с новым скорпионовским журналом «Весы». В январе Брюсов отклонил блоковскую рецензию на гастроли труппы Леблан-Метерлинк (не понравился критический настрой), а теперь попросил коротко откликнуться на петербургскую выставку Нового общества художников. Блок отзывается на увиденное не аналитически — эмоционально: «Эти художники — любят». Особенно пришелся ему по сердцу триптих Мурашко «В сумерках»: рыжая парижанка, женщина из Пиреней, болезненная девочка. «Искра надежды всегда теплится в самом сердце безнадежного ужаса» — такую мысль выносит он для себя. Среди художников, упомянутых в заметке, — Кандинский и Кустодиев.
Москву он вспоминает 23 февраля в письме к живущему в Томске Александру Гиппиусу: «В Москве смело говорят и спорят о счастье. Там оно за облачком, здесь — за черной тучей. И мне смело хочется счастья. Того же Вам желаю от всего сердца».
Гиппиус незадолго до того писал Блоку о своей влюбленности в девушку-фельдшерицу (впоследствии ставшую его женой). Поддерживая друга в его радужных планах, Блок снова повторяет заветное слово, употребляя прописные буквы: «Желаю Вам СЧАСТЬЯ, здоровья, светлого расположения духа, исполнения мистического долга». Подчеркнуто и слово «мистический», которому придается положительный, светлый смысл.
В самом конце письма — беглое упоминание о Русско-японской войне, начавшейся как раз в тот день, когда Блоки вернулись из Москвы: «А как хороша война, сколько она разбудила!»
|
|
Но эта эйфория, вызванная скорее внутренним душевным ритмом поэта, чем объективным ходом исторических событий, быстро развеивается. 31 марта под Порт-Артуром, подорвавшись на японской мине, идет ко дну броненосец «Петропавловск». Погибают шестьсот пятьдесят человек, в том числе адмирал Макаров и прославленный художник-баталист Василий Верещагин, автор «Апофеоза войны». 7 апреля Блок в письме к Белому говорит о людях, «расплющенных сжатым воздухом в каютах, сваренных заживо в нижних этажах, закрученных неостановленной машиной».
С Белым — обмен письмами, стихами, мыслями и планами.
В конце марта в «Скорпионе» выходит первая книга Белого «Золото в лазури». Там пять стихотворений посвящено Блоку и одно — Любови Дмитриевне.
Благодаря друга за эти посвящения, Блок тут же советуется с ним по важнейшему вопросу: «Знаешь, я до сих пор не знаю, что делать с „Грифом”. Как Ты думаешь, издавать мне стихи или подождать? Мне и хочется, и нет, и как-то не имею собственного мнения на этот счет».
Сомнения по поводу издания сборника стихов возникли у Блока после того, как он увидел грифовский альманах со своей большой подборкой. Сергей Соловьев написал ему, что «Тетя Гриф оскандалилась». Блок ответил ему в том же тоне, изругав всех грифовских авторов (в том числе Бальмонта, Вяч. Иванова, Эллиса), кроме одного («А. Белый — изумителен»), и не пощадив самого себя: «Александр Блок — свинья, ибо поместил половину стихотворений — скверных, старых, подслеповатых».
Что стоит за этим самооговором? Помимо недовольства «Грифом», который явно проигрывает в сравнении со «Скорпионом», есть и соображения более высокого порядка. Блок чувствует, что ушел далеко вперед от своих прежних стихов. Не окажется ли его первая книга вчерашней, устаревшей для него самого? Именно этими мыслями и чувствами делится он с Белым.
|
|
Тот на вопрос друга отвечает с ответственной рассудительностью:
«1) Или Ты еще не хочешь печатать, 2) или Ты не хочешь печатать в Грифе ». Для отсрочки выхода книги он видит только крупное стратегическое основание: «Сразу же занять в поэзии место наравне с Лермонтовым, Фетом, Тютчевым, чтобы в будущем стремиться стать над ними …» Что ж, предположение, не лишенное оснований.
Тут же Белый оценивает шансы готовящейся книги «Стихи о Прекрасной Даме» с точки зрения конкуренции с современниками: «Твой будущий сборник будет сразу почти на одном уровне с Брюсовым, если мы будем смотреть с чисто формальной точки зрения, и превзойдет его существенностью и интенсивностью настроений ».
В итоге он советует другу не пренебрегать «Грифом». Практическое значение совета невелико: в общем, все к тому и идет. Важно, однако, само душевное участие одного поэта в судьбе другого. Не завистливое, не соревновательное. Ведь «Стихи о Прекрасной Даме» выходят прямо вслед за «Золотом в лазури» и будут с ним конкурировать. Белый умеет вынести это за скобки.
О соперничестве пока нет и речи. А взаимодействие есть. 15 апреля Белый пишет: «Спасибо за письмо и за стихотворения, которые мне страшно понравились, сами по себе, как нечто удивительное по нежности и мягкости. В них чувствуется омытостьлазурью ». «Лазурь» — как бы общий поэтический знаменатель двух поэтов. Это и знак Софии, которая, по Белому, явится «вся в лазури». Знак высокой общности и троих «соловьевцев», и «аргонавтов». Блок сложил общие «Молитвы», и Белый повторяет как свое последнюю строфу первой из них:
|
|
Не поймем — услышим звуки
Отходящих бурь,
Молча свяжем вместе руки,
Отлетим в лазурь.
Кстати, в книге первый стих этой строфы изменится: «В светлый миг услышим звуки». Существенная поправка. Пять «Молитв» создаются в светлый миг для «конкретного братства», пусть и на излете его существования.
Белому дороги переклички даже в мелочах. В третьей из «Молитв», в «Вечерней», у Блока есть строки:
Я зову тебя, смертный товарищ,
Выходи! Расступайся, земля!
На золе прогремевших пожарищ
Я стою, мою жизнь утоля.
Белый в написанном сразу по прочтении «Молитв» стихотворении «Побег» прибегает к той же рифме:
И пошли. Силой крестного знаменья
Ты бодрил меня, бледный товарищ.
Над простором приветствовал пламень я
Догоравших вечерних пожарищ.
«Так непроизвольно вышло. Прости», — комментирует он этот факт все в том же письме от 16 апреля 1904 года, а через месяц, прислав стихи, дает к зарифмованным словам примечание «Бессовестный плагиат у тебя».
За этими шуточными извинениями стоит чувство близости, товарищества. При том, что исчерпанность «аргонавтизма» как литературного сообщества Белый ощутил, может быть, еще раньше, чем Блок:
«В настоящее время у нас начинает процветать „аргонавтизм” и, несмотря на его проективность, я уже с грустью убеждаюсь, что догматизму в нем еще больше, чем у „Скорпионов” и „Грифов”.
В настоящее время — шепну Тебе — „аргонавтизм” у меня невольно отождествляется с „сахариновым производством”…» (письмо от 8 апреля).
Так пишет тот, кто всего полгода назад создал гимн «аргонавтов», их лидер. Это не измена идее, это выход в новое пространство. Более же всего сейчас Белый дорожит дружбой с Блоками: «…Ты и Любовь Дмитриевна — ласковые, мягкие, утешающие». Он противопоставляет их, как ни странно, Брюсову, который в человеческих отношениях предстает как «злая собака, лающая из белоснежных, росистых левкоев, или нетопырь, прилипающий к груди, чтобы пить кровь».
У Белого вскоре после отъезда Блоков из Москвы завязались мучительные любовные отношения с Ниной Петровской (Соколовой). Еще одна несбывшаяся мечта, еще одна опровергнутая жизнью утопия. Белый грезил «о мистерии, братстве и сестринстве», жаждал духовного взаимодействия. Нина Ивановна поначалу ему подыгрывала, принимала его как «учителя жизни», но в конце концов все обернулось «романом», который сам Белый воспринял как «падение». А Нина Петровская, несостоявшаяся как беллетристка, удачно выстраивала неразрешимые сюжетные конфликты в реальной жизни: «Жизнь свою она сразу захотела сыграть …» — напишет о ней потом Ходасевич в очерке «Конец Ренаты». До романа с Белым у нее был роман с Бальмонтом, после — будет роман с Брюсовым. И всякий раз — треугольники, соперничество, вражда. «Я узнал от нее тайны Бальмонта; Бальмонт, вероятно, мои…» — ужаснется Белый.
На этом фоне тройственный духовный союз Блок — Белый — Сергей Соловьев, объединенный чистым поклонением Прекрасной Даме, выглядит как подлинное духовно-творческое сообщество. И остается таким до поры.
В этот «светлый миг» пишется то, без чего книга «Стихи о Прекрасной Даме» была бы неполна, — монолог от женского лица:
Мой любимый, мой князь, мой жених,
Ты печален в цветистом лугу.
Павиликой средь нив золотых
Завилась я на том берегу.
Мистика переплетена с природностью, фольклорность — с символикой Благовещенья, образ девушки-невесты рискованно сближен с Богоматерью. Но главное все же — это органичность перевоплощения. Поэт-андрогин не играет роль, он находит в себе самом женственное начало:
Над тобой — как свеча — я тиха,
Пред тобой — как цветок — я нежна.
Жду тебя, моего жениха,
Всё невеста — и вечно жена.
(«Мой любимый, мой князь, мой жених…»)
И Белый принимает эти стихи отнюдь не отвлеченно, не рассудочно: «Хожу и все повторяю: „Павиликой средь нив золотых / Завилась я на том берегу». В нем самом есть женственное начало, которым, может быть, и объясняется боязнь слишком земных, слишком плотских отношений с женщинами.
Стихотворение «Мой любимый, мой князь» (так оно будет названо в оглавлении первой блоковской книги) рождено той редкой по чистоте атмосферой, которая царила в жизни Блока на протяжении нескольких месяцев 1904 года. «Ты меня очень поддержал своим сочувствием последним стихам — о павилике и „Молитвах”», — пишет он Белому 16 мая. Уже из Шахматова, куда они перебрались 22 апреля.
«Неподвижность» — так будет назван первый раздел сборника «Стихи о Прекрасной Даме», в конце которого будут помещены и «Молитвы», и «Мой любимый, мой князь». Неподвижность глубокого созерцания, приобщения к Абсолюту.
Неподвижно застыли перед объективом фотографа Ренара юные и усатые Андрей Белый и Сергей Соловьев. Они сидят подле небольшого овального стола с ножками в виде грифонов. На столе — Библия с выглядывающей из нее ленточкой-ляссе и два небольших портрета: Любовь Дмитриевна Блок и Владимир Сергеевич Соловьев. В этом, конечно, есть игровой момент. Фотографией зафиксированы, говоря современным языком, и определенная художественная акция, и специально организованная инсталляция. Но игровой юмор не отменяет серьезности.
Перед нами — памятник мечте, на короткое время связавшей трех поэтов и одну женщину. Сбыться она не могла.
Но несбывшаяся мечта не есть ложь.
Блок открыт для новых людей, встреч и разговоров. 12 мая в Шахматово приезжает Анна Николаевна Шмидт, странная для окружающих пятидесятитрехлетняя дама, лично знавшая Владимира Соловьева и состоявшая с ним в переписке. Ей принадлежит написанное в соловьевском духе сочинение «Третий Завет», в Блоке она видит потенциального единомышленника.
Беседа ведется в присутствии Любови Дмитриевны, которая потом (в передаче М. А. Бекетовой) сообщала: «Блок не признал ее „душою мира” и не заинтересовался ни ее личностью, ни ее теориями». Сам же Блок через три дня после отъезда гостьи отзывался о ней иначе: «К нам приезжала А. Н. Шмидт. Впечатление оставила смутное, во всяком случае хорошее — крайней искренности и ясности ума, лишенного всякой инфернальности — дурной и хорошей. Говорила много тонких вещей, которые мне только понятны » (письмо А. Белому от 16 мая).
Может быть, в разговоре с женщиной-философом все-таки возник момент взаимопонимания, что и вызвало несколько ревнивую реакцию Любови Дмитриевны? Постепенно проясняется, что для Блока самый естественный способ коммуникации — разговор вдвоем. Соборность соборностью, но путь к нестадному единению индивидуальностей для него лежит через диалог. А большая и истинная общность множества людей — это сумма множества интимных (в духовном смысле) диалогов.
Планируя свои встречи в Шахматове, он задумывается о совместимости гостей. И это проблема не только бытовая и психологическая. Речь о правильном согласовании духовных импульсов. «В Петербурге есть великолепный человек: Евгений Иванов. Он юродивый, нищий духом, потому будет блаженным», — пишет он Белому 7 апреля. В письмах к Иванову, в свою очередь, упоминает о Белом. Однако, приглашая Иванова (в письме от 15 июня) приехать в Шахматово, предусмотрительно оговаривает ситуацию: «Хотите так: А. Белого и С. Соловьева можно не встретить. Белый приедет в конце июня или начале июля. Мы спишемся, когда я буду наверно знать, что в Шахматове не будет никого из них». Иванов так и не приехал.
Между тем есть одна важная тема, которую Блок в это лето обсуждает и с Ивановым, и с Белым. Порознь с каждым.
Эта тема — Христос.
Восемнадцатого июня Блок прощается с Прекрасной Дамой, слагая последнее стихотворение на эту тему:
Вот он — ряд гробовых ступеней.
И меж нас — никого. Мы вдвоем.
Спи ты, нежная спутница дней,
Залитых небывалым лучом.
Ты покоишься в белом гробу.
Ты с улыбкой зовешь: не буди.
Золотистые пряди на лбу.
Золотой образок на груди.
Я отпраздновал светлую смерть…
Прервем цитирование в этом месте. Смерть — светлая, поскольку предстоит воскрешение, пробуждение. Тот же мотив «спящей красавицы», что звучал в сочиненной ранее «Ночной» из «Молитв»: «Непробудная… Спи до срока». Это не реквием, а гимн. Творческая задача решена. Повторение невозможно. Время стиха — вечность:
Всю ненастную ночь напролет —
Здесь горит осиянный чертог.
(«Вот он – ряд гробовых ступеней…»)
А поэт уже шагнул в новое измерение. 10 июля в Шахматово приезжает Андрей Белый, пока не догадывающийся о том, что встретится с другим Блоком. Всего ведь полгода прошло после московских встреч…
Белый приезжает не один. Хотел отправиться в Шахматово вместе с Сережей Соловьевым, а, не дождавшись его, приглашает в попутчики Алексея Петровского, не известив о том гостеприимных хозяев. Это поначалу создает некоторую неловкость. Встретившие гостей Александра Андреевна и Мария Андреевна слегка смущены. Но вот появляется Блок, загорелый, в длинных сапогах, в белой рубахе, расшитой темно-красными лебедями. И Любовь Дмитриевна, в розовом капоте, с белым зонтиком.
— Хорошо, что приехали. — Этими простыми словами хозяина вся неловкость мгновенно снимается.
Царевич. Царевна.
На воспоминания Андрея Белого полагаться рискованно. Он часто отходит от хронологии, переставляет события во времени, прилаживает их к своим меняющимся настроениям. Но в чем он как прозаик-мемуарист силен, так это в эмоциональной фиксации мгновений. Вот, к примеру, одна из воссозданных им подробностей первого дня пребывания в Шахматове. Живая картинка, озвученная цитатой из блоковского стихотворения и завершающаяся своеобразным стоп-кадром:
«А. А., подняв голову, легким и сильным прыжком одолел три ступеньки террасы; Л. Д., чуть нагнувшись.
“Задыхаясь, сгорая, взошла на крыльцо” —
– не на крыльцо, на террасу: сейчас, вчера, вечно».
Мгновенье остановлено. И эти поэтические — по сути, по смыслу — строки 1921 года не отменяются утомительно густой прозой, которой та же сценка переписана автором в 1930 году во втором томе воспоминаний «Начало века» (глава «Шахматово»):
«Вернулись к террасе; он сильным и легким вспрыжком одолел три ступени; Л. Д., нагибаясь, покачиваясь, с перевальцем, всходила, округло сутулясь большими плечами, рукой у колена капот подобравши и щуря глаза на нос, — синие, продолговатые, киргиз-кайсацкие, как подведенные черной каймой ресниц, составляющих яркий контраст с бело-розовым, круглым лицом и большими, растянутыми, некрасивыми вовсе губами; сказала, грудным, глухо-мощным контральто, прицеливаясь на меня, — с напряжением, став некрасивой от этого…»
Слишком много красок… Единый облик дважды «некрасивой» Любови Дмитриевны как-то не складывается из пространного описания.
Все-таки большее доверие вызывает первоначальная версия «показаний» Андрея Белого. Согласно ей, первый день проходит как «прочтенное стихотворение Блока; а вереница дальнейших дней — циклы стихов».
Блок с его «умением жить», с его сдержанным эпикурейством и ненавязчивым гостеприимством создает атмосферу свободы и непринужденности. Делится своим спокойствием и обретенной гармонией. Срывая с куста и вручая другу пурпурный цветок небывалого по величине шиповника. Показывая ему собственноручно выкопанную весной канаву вокруг огорода. Давая ему поносить свою белую рубаху, вышитую лебедями, — в знак побратимства.
Белый находит душевное утешение в разговорах с Блоками, решает по возвращении в Москву порвать тяготящие его отношения с Ниной Петровской.
Но к простой идиллии все не сводится. Однажды, в солнечный полдень, Блок, взяв друга под локоть, ведет его через сад и лес в поле, где с рискованной смелостью открывает ему душу. Говорит о том, что напрасно друзья считают его каким-то «особенно светлым»: «Нет, темный я».
Встревожившись, Белый делится подробностями этого разговора с Петровским, и тот решает, что Блок «провалился», «сгорел». Белый и Петровский думают, как им теперь бороться с духом уныния в Блоке. Наивно, но вполне искренне.
Не случайно все-таки отношения Блока и Белого начались с обстоятельного, целый год продлившегося эпистолярного диалога, ставшего фундаментом духовного союза. Письмо — это полная настройка на адресата, посторонние мелочи и шумы не мешают самовыражению. А чтение письма, в свою очередь, — это полный контакт с его автором.
При личном же общении очень трудно согласовать душевные ритмы. Примечательная «нестыковка» приключается в один из вечеров, после общего задушевного разговора за ужином. Нарочито аскетический стиль поведения Белого тревожно удивляет Блока, и он задает матери вопрос: «Кто он? И не пьет, и не ест…»
Александра Андреевна не удерживается и передает эти слова Сереже Соловьеву, а тот, в свою очередь, доводит их до сведения Белого. Могли бы этого не делать, конечно. Но всякая неловкая ситуация помогает уловить момент истины: сам Белый потом долго будет обдумывать смысл блоковской реплики. Обнаружилась не просто разность характеров и темпераментов. Тут мы наблюдаем разницу в способах взаимодействия двух поэтов с миром.
Духовный вектор Белого — движение ввысь, к свету, к положительному итогу. Взлеты чередуются с падениями — так создается индивидуальный ритм жизни и творчества.
Блок же, достигнув гармонии, не длит ее, а совершает решительный шаг к дисгармонии, к хаосу. Во имя обретения новой гармонии. От света — в тьму, чтобы увидеть новый свет. И всякий раз с риском духовной гибели. Погружение во тьму может оказаться окончательным.
Именно перед очередным таким погружением он исповедуется другу, и тот переживает искренний страх. Фазы духовных ритмов не совпадают.
Белый потом не раз вспомнит строфу из блоковского стихотворения «Верю в Солнце Завета» (1902):
Все, дышавшее ложью,
Отшатнулось, дрожа.
Предо мной — к бездорожью
Золотая межа.
Примечательно, однако, как он ее цитирует в главе о шахматовских днях:
Но ведет к бездорожью
Золотая межа.
Для Блока же нет категоричного «но» между этапами его пути. Бездорожье — нормальное, естественное состояние. Это свобода, без которой самое дорогое прошлое может обернуться ложью.
Заходит в Шахматове разговор о Брюсове, и опять возникает противоречие. Для Белого Брюсов при всей «двусмысленности» его облика — «мэтр», «вождь», точка отсчета. А Блок вдруг огорошивает таким приговором: Брюсов не маг, а математик.
Приговор-то не окончательный, и через три с небольшим месяца Блок, даря былому магу свою первую книгу, с полной искренностью надпишет:
«Законодателю русского стиха,
Кормщику в темном плаще,
Путеводной зеленой Звезде.
Глубокоуважаемому
Валерию Яковлевичу Брюсову
В знак истинного преклонения…»
А внутри книги — три эпиграфа из Брюсова. И к первому разделу «Неподвижность», вслед за эпиграфом из Владимира Соловьева, и к третьему разделу «Ущерб»:
Мой факел пальцы мне обжег.
Завесой сумерки упали.
В бездонном мраке нет дорог.
В этих строках — близкий Блоку мотив бездорожья, поиска нового пути во мраке. В целом же, усвоив брюсовскую «математику», получив полезный урок образной и стиховой техники, Блок пришел к собственной магии, и теперь настало время оттолкнуться от «законодателя» и «кормщика», плыть иным путем.
Отношения Блока с людьми — и близкими и далекими — пролегают в двух измерениях. Одно — это «сейчас», другое — это «всегда», в масштабе целой жизни. «Сейчас» могут быть восторг и охлаждение, приятие и отрицание, могут быть оскорбительные реплики, убийственные отзывы в разговорах, письмах и дневниковых записях. «Всегда» — это объективная роль данного человека в блоковской судьбе, общий смысл взаимодействия личности Блока с другой личностью.
Всякое устное или письменное слово Блока о его спутниках, житейских и метафизических, — это точка на окружности. А смысл — полный круг меняющихся, развивающихся взаимоотношений. С Любовью Дмитриевной. С Андреем Белым. С Брюсовым. С Владимиром Соловьевым. В какой-то степени — и с Христом, к которому Блок относится очень «лично» и пристрастно.
Белый с Петровским уже собираются уезжать из Шахматово, как вдруг объявляется наконец Сережа Соловьев и берет на себя ведущую роль в вечерних «послечайных» разговорах. Импровизирует, мистифицирует. Придумывает, как через двести лет некий француз Лапан будет изучать историю «секты блоковцев» и выяснять, существовала ли Любовь Дмитриевна на самом деле. Всем весело.
Но финал игры близок и неизбежен. По приезде в Москву трое «блоковцев» собираются на новой квартире Сережи в переулке между Арбатом и Поварской. Приходит Сережин гимназический приятель Ваня Щукин, сын фабриканта-мецената. Дарит статуэтку Мадонны, привезенную из Италии. И «блоковцы» совершают символическую акцию: возжигают ладан перед Мадонной.
Триумвират Блока, Белого и Соловьева на этом прекратит свое существование. Как и культ Прекрасной Дамы в ее земном воплощении. Но не довольно ли того, что было, что состоялось? И отстоялось стихами, навсегда осталось в книгах.
ПЕРВАЯ КНИГА
В июньском номере «Нового пути» за 1904 год — подборка из девяти стихотворений Блока.
Алексей Петровский после поездки в Шахматово пишет Эмилию Карловичу Метнеру, одному из «аргонавтов» и музыкальному критику (он печатается под псевдонимом Вольфинг): «Какое богатство, сжатость, значительность. Рядом с Брюсовым — Блок, крупнейший теперешний поэт. Стихи же А. Белого мне теперь до такой степени стали чужды, что <…> больно слышать».
Метнер этого восторга не разделяет, ему стихи, помещенные в журнале, нравятся меньше, чем прежние. Он говорит об «однообразии» музы Блока, но рассудительно заключает: «Надо подождать, пока выйдет книга стихов, тогда виднее. Мне Блок представляется более талантливым, нежели Брюсов, а Бугаев гораздо талантливее, нежели оба, нежели, разумеется, Бальмонт».
Примечательно, что в литературном сознании два «старших» символиста (Бальмонт и Брюсов) все чаще сопрягаются с двумя «младшими» (Белый, Блок). Четыре поэтических имени на букву «Б» составляют некий воображаемый квартет, и всякий читатель стихов расставляет эти имена по своей индивидуальной эстетической иерархии.
Что же касается Метнера, то именно ему предстоит первым ознакомиться с книгой блоковской лирики. Он служит цензором в Нижнем Новгороде, и к нему то и дело обращаются издатели модернистских книг, опасаясь, что поэтические туманности могут быть сочтены крамолой — не политической, так религиозной. Издатель Соколов просит Андрея Белого послать Метнеру как «культурному цензору» рукопись «Стихов о Прекрасной Даме».
Метнер прочитывает «чарующие стихи» за один вечер и подписывает 9 сентября цензурное разрешение. «Спасибо, спасибо за Блока», — пишет ему Белый.
Двадцать седьмого октября книга выходит в свет. Внизу обложки стилизованными буквами выписано: «Книгоиздательство „Гриф” Москва 1905». Почему будущий год? По-видимому, из соображений «маркетинга»: чтобы товар сразу же не стал «прошлогодним». (Замечу, что через сто лет постсоветские издатели вернутся к такой практике хронологического «опережения».)
Опасения Блока по поводу «ультрадекадентского» оформления оказываются напрасными. После отвергнутого Блоком первого варианта обложки второй, сделанный художником Владимировым, вполне приемлем. Не обошлось без ляпсуса: в стихотворении «По городу бегал черный человек…» в первую строку вместо «человека» влез «человечек». Соколов не преминул указать автору: «Опечатку <…> Вы пропустили, увы, сами».
Намеченный тираж — одна тысяча экземпляров (в итоге выйдет 1200). Стоимость — один рубль. Большую цену издатель поставить не решился: только Бальмонт и Брюсов сейчас могут претендовать на два рубля за книжку. «Толпа платит за имя. Надо создать себе известность и невысокой ценой первой книги подготовить широкий круг читателей для следующих», — пишет Соколов Блоку в преддверии выхода «Стихов о Прекрасной Даме». И притом советует ему не брать слишком много экземпляров для дарения друзьям и знакомым: «Каждый одаренный дает почитать двадцати знакомым, и в результате круг людей, интересующихся книгой, исчерпан».
Окончательный расчет издателя с автором будет произведен в конце 1910 года. Блок получит от Соколова последние 32 рубля, а вместе с предыдущими выплатами суммарный гонорар составит 130 рублей. Плюс 74 экземпляра, которые автор за это время получил бесплатно. О каком-либо коммерческом эффекте издания говорить не приходится. Для сравнения: в марте 1905 года отец Блока присылает сыну в качестве материальной поддержки 300 рублей, а в мае — еще 200.
Появляются критические отзывы, в которых «вечная сущность» книги понята и принята. Вячеслав Иванов по просьбе Брюсова пишет рецензию в журнал «Весы». Лично с Блоком он пока не знаком, стихи считал «деланными и навеянными», но когда «увидел его вещи во всей совокупности», даже устыдился своего прежнего отношения. «Высшее требование, предъявленное поэзии Верленом: „de la musique avant toute chose” [17], — исполнено…» — констатирует мэтр.
Зинаида Гиппиус, написав большую рецензию для «Нового пути», показывает ее Блоку до напечатания. Отзыв отнюдь не комплиментарный, и претензия предъявлена серьезная: «Книга Блока мистична, но отнюдь не религиозна». Гиппиус борется с эстетизмом, считая веру в искусство страшным грехом. Недовольна обожествлением Прекрасной Дамы, хотя именно первой части книги отдает предпочтение перед остальными. «Стихи без „Дамы” — часто слабый, легкий бред…» И далее: «… та непонятность, которую и не хочется понимать». Написано с некоторой снисходительностью: «Не будем же требовать от этой милой книжки более того, что она может дать; она и так дает нам много, освежает и утешает нас, посылает легкий, мгновенный отдых».
На такое можно и обидеться. Однако Блок нуждается не только в поддержке, но и в споре, в диалоге. Вопрос о соотношении религиозной веры и «веры эстетической» подлежит долгому обсуждению, которое ценно само по себе. Об этом пишущие и читающие будут полемизировать вечно, к общему решению не придут никогда, но энергия спора будет питать творчество.
Среди принявших «Стихи о Прекрасной Даме» — двадцатилетний московский поэт Виктор Гофман, поместивший одобрительную рецензию в журнале «Искусство» (1905, № 1). Рецензия не очень глубока. Автор довольно наивно перечисляет «лучшие», по его мнению, стихотворения, а в конце указывает «довольно слабые». Кстати, история литературы и критики не раз показала, что такие перечисления — самый проигрышный прием в арсенале критика, поскольку в разряд «слабых» нередко попадают самые оригинальные вещи. Так и здесь: «отвратительным» обзывает рецензент стихотворение «Город в красные пределы…».
Кстати, Гофман — поэт совсем молодой, еще год назад считавший себя учеником Бальмонта и Брюсова, а теперь быстро меняющий ориентиры. Примерно в те же дни он делится стратегическими соображениями в письме к Александру Рославлеву: «Ведь Вы, я да еще, пожалуй, Ал. Блок — новое поколение в поэзии, молодое трио — в противоположность старому — Бальмонту, Брюсову, Белому, которые представляют собою ценности уже достаточно установившиеся». Гофман, конечно, слишком много на себя берет: Блок отнюдь не увидит в нем и в Рославлеве поэтических «братьев», однако это эпистолярное размышление по-своему примечательно. Едва войдя в заветную «четверку» поэтов-символистов, Блок уже как бы выбивается из нее, воспринимается как более «молодой» и «новый» даже в сравнении с Белым.
Первая книга Блока натолкнулась и на грубые нападки. «К первым рифмам, какие ему приходят в голову, он прилаживает тоже первые приходящие ему в голову бессмысленные фразы. <…> Бедный, свихнувшийся графоман!» — злобствует на страницах «Нового времени» небезызвестный реакционер Виктор Буренин. Не более чуток к эстетическим материям народник Александр Гуковский, рецензент журнала «Русское богатство»: «…Не трудно показать, что его стихи — прескверные стихи и даже совсем не стихи». В журнале «Мир Божий» отклик появится не сразу, в марте 1905 года, и Блоку будет высказана серьезная политическая претензия: «Целый том стихов об одной прекрасной даме — теперь, когда у всех русских людей одна общая прекрасная дама, и к ней все мысли, все чувства, все переживания…» Язык изумителен! Под «общей дамой» имеется в виду не публичная женщина — критик демократического направления называет так революцию…
Но без подобных наскоков не бывает и настоящего успеха. Блок готов к несправедливым оценкам. Как раз в момент выхода первой книги он завершает свое кандидатское сочинение «Болотов и Новиков». Сам автор считает его учебным и компилятивным, но все же нечто личное в отношении к просветителю-масону у него есть — когда, например, в конце работы констатируется «непонимание Новикова даже „лучшей частью” русского общества».
Определилось то, что Блок назовет потом «чувством пути». Вектор его поэтического развития и его жизнестроения.
Он ясен, но не прост, не элементарен. Это не прямолинейное движение «от» и «до». К нему, как и к искусству вообще, неприменимы критерии прогресса или упадка.
В нем соединяются сразу три координаты.
Первая — движение во времени. У Блока острое чувство Хроноса, недаром он все внимательнее будет к датировке стихотворений, к их «дневниковой» роли.
Вторая — движение ввысь, полет. Без этого невозможно творческое усилие, и даже рискованное погружение в тьму, в житейский хаос нацелено на обретение новой высоты.
Третья — «возвратное движение», движение по кругу. Поэт никогда не забывает своей стартовой точки: детства, Петербурга, первой любви. Он всегда будет поэтически уточнять и переосмысливать прошлое. И это не просто ретроспекция, не поворот назад. Если и повтор, то музыкальный.
И еще круговое движение — это установка на полноту взгляда, на универсальность картины мира. Не упустить, не пропустить по пути ничего значительного.
Под таким углом зрения можно прочесть всякое блоковское стихотворение. Такое настроение слышится и в последних строфах первой блоковской книги:
Что мгновенные бессилья?
Время — легкий дым…
Мы опять расплещем крылья,
Снова отлетим!
И опять, в безумной смене
Рассекая твердь,
Встретим новый вихрь видений,
Встретим жизнь и смерть!
(«Дали слепы, дни безгневны…»)
Мир первой книги — это и модель будущего развития Блока как поэта, и вполне сложившаяся модель его жизненного поведения, способ его взаимодействия с людьми.
Человек стоит в центре своей жизни. В центре того времени и пространства, что даны ему судьбой. В этой точке нет места для второго. Ни мать, ни жена, ни друг сюда ступить не могут. И в «душевной близи» сохраняется дистанция.
Было бы неточно назвать такой тип поведения эгоцентризмом. Стратегия эгоцентризма — успех или власть. И власти и успеха нередко добиваются волевые эгоцентрики средних способностей. Порой они опережают более талантливых собратьев. Но неизбежная плата за такое «продвижение» — ограниченность интеллектуального и эмоционального горизонта.
Стратегия же гения — полнота контакта с миром. И его сдержанность в чувствах продиктована художническим инстинктом. Надо сохранить эмоциональные ресурсы для новых отношений с новыми людьми. Чтобы продолжать постройку своего художественного здания, добавлять к нему новые этажи.
Блок конца 1904 года — уже архитектор. И своего стихового храма, и собственной повседневной жизни — при всем ее неизбывном трагизме, при всех постоянных и опасных изгибах, извивах…
НА ПОВОРОТЕ
Книга отделилась от автора, она живет собственной жизнью.
А он сам уже живет новой Книгой о Городе, которая начала слагаться еще зимой 1904 года, после знаменательной поездки в Москву. «Последний день», «Петр», «Обман» — это все пространство без Прекрасной Дамы.
Демонический «веселый царь» стережет Петербург. Женщина-блудница воздела руки над городом в страшном пророческом жесте. Пьяный карлик явился из весенних вод и заколдовал-заморочил девушку. Утро предвещает не новый день, а день последний, апокалиптический.
Есть свежий хаос, из которого предстоит творить гармонию.
К концу 1904 года две блоковских эпохи сталкиваются, наезжают друг на друга.
В декабре начинает писаться поэма «Прибытие Прекрасной Дамы». Многоголосая, с несколькими мелодическими ходами, с потоком певучих строф:
Нас море примчало к земле одичалой
В убогие кровы, к недолгому сну,
А ветер крепчал, и над морем звучало,
И было тревожно смотреть в глубину.
Но застревает поэма — как раз в том месте, когда по морю должна прибыть Она. На том же корабле автору еще мерещилась бочка, а в ней — не то ребенок, как в пушкинской «Сказке о царе Салтане», не то мохнатый щенок.
Не вписалась эта проза в готовую музыку. Придется разбить написанный текст на семь стихотворений и печатать их потом в разных журналах. В 1912 году автор поместит «Ее прибытие» с подзаголовком «Неоконченная поэма» в разделе «1905» второго тома собрания стихотворений, в примечании назовет поэму «слабой» и сообщит, что посвящена она «несбывшимся надеждам». Надеждам на революцию? И на нее в том числе.
А новые звуки приходят по вечерам — на Невском, или на Караванной, или на углу Гороховой и Малой Морской:
В кабаках, в переулках, в извивах,
В электрическом сне наяву
Я искал бесконечно красивых
И бессмертно влюбленных в молву.
«Сон наяву» — такое стихотворение за десять лет до того было у Владимира Соловьева, тоже любившего оксюмороны. «И вслух тишина говорит мне: нежданное сбудется вскоре» — такие там есть слова. Блок сгущает оксюморонность, пропускает парадоксальный ток сквозь всю строфу.
Мало того, что сон «наяву», он еще и «электрический». Вроде бы от внезапно включенного света человек скорее пробудится, чем заснет, и все-таки… Кому не известно это ощущение от вечерней улицы большого города: все призрачно, как во сне, — и в то же время в высшей степени достоверно? За поэтической вольностью, вычурой — реальное чувство, переживаемое многими, вполне нормальными, разумными и трезвыми людьми.