Карл шел вдоль длинного ряда живых пенисных урн, сделанных из мужчин, чьи пенисы абсорбировали тело, с рудиментарными руками и ногами, дышащих лиловыми губчатыми жабрами и медленно роняющих металлические экскременты, похожие на расплавленный припой, который образует на ржавых железных полках под подставкой для урн твердую памятную табличку около трех футов высотой, ячейки проволочных сетей соединены лестницами и подвесными лесами, громадное хранилище живых пенисных урн, постепенно превращающихся в гладкую красную терракоту. Другие выделяют из головы кристаллические жемчужины смазочного материала, который образует покрывающую красную пенисную плоть оболочку из твердого кристалла.
Трубят золотые рожки: из Священной Рощи выходит Друидский Жрец, вокруг него испанским бородатым мхом висят гниющие тела. Глаза его, голубые и холодные, как жидкий воздух, сужаются и расширяются, пожирая свет.
Мальчик для жертвоприношения выбирается с помощью эрекционного одобрения. Всеобщая эрекция нащупывает его до тех пор, пока все члены не обращаются в сторону: “Да”, мальчик чувствуете, как “Да” течет сквозь него и растапливает его кости в “Да”, раздетое донага в Священной Роще, дрожащее и подергивающееся под Древом Повешения, дисковидные рты высасывают его последнюю костяную муку. Он направляется к древу обнаженный, на увитых цветами платформах, по обсидиановым улицам мимо зданий из красного камня и медных пагод рыбьего города, останавливаясь в турецких банях и комнатах секса, чтобы сняться с молодежью в порнофильмах. Во время этой церемонии весь город пребывает в лихорадочном состоянии, лица раздувает распухшая лиловая пенисная плоть. На каждом углу молнией сверкает ебля, оставляющая запах горящего металла и голубые искры, летящие вверх и вниз по хребту, огромный город-баня с красными глинобитными кабинками, зеленые мальчики-крабы, неторопливый шершавый язык, высовывающийся из дисковидного рта, на центрах позвоночного столба, извивается в теплой черной тине.
Примечателен Обряд Глазуровки, когда некоторые из живых урн покрываются терракотой и их запекают в краснокирпичных печах женщины, которые своими пенисными вилками вынимают оттуда нежное красное мясо и украшают пустыми урнами дом и сад. Гомоурны для Обряда Глазуровки ежедневно выбираются по номеру отделения в публичном урнохранилище, и номера оглашаются по мягкому громкоговорителю в голове, беспомощные урны, слушая перечисление номеров, заряжают нашу мягкую страхо-питающую субстанцию, нашу жирную субстанцию.
Ныне появилась возможность обезопасить номер до переклички, кастрировав урну, либо после переклички — с помощью ретроактивной кастрации, на что способны лишь немногие. Кроме того, существует Обрядовый Массаж, во время которого пенисную плоть массируют в одном оргазме за другим, пока не наступает “Смерть в Многоножке”. “Смерть в Многоножке” является самым суровым приговором Суда Насекомых, а все гомоурны, разумеется, ожидают приговора за разнообразные мужские преступления. Pues[42], каждый год несколько опытных гомоурн обходят закон, добиваясь Степени Кристалла. Когда кристаллическая оболочка достигает определенной толщины, гомоурна освобождается от обрядовой переклички и становится бессмертной, не имея никаких занятий, кроме обрастания все более толстой оболочкой в Кристаллическом Зале Славы. Немногие обходят закон, громадная известняковая дубина, высокогорная долина отрезана самым суровым приговором симбиозного каннибализма, короче, игра друг с другом.
— Мне-то почем знать! Я здесь просто работаю. Техник-сержант.
— Плюнь на это дело, старина.
Выходит сутенер и заглядывает в окно загородного клуба.
— Посетите Дом Дэвида, мальчики, и полюбуйтесь, как девочки едят дерьмо. Бесподобно повышает мужчине настроение. Стоит лишь представиться мадам моим личным другом.
Он опускает в задний карман мальчишки клинообразный цилиндр, ощупывая его жопу пропавшим языком пенисных людей-урн из высокогорной долины симбиозного каннибализма. Туземцы светловолосы и голубоглазы, род занятий — секс. Испытывать оргазм в одиночку запрещено законом, и жители обитают в муравейнике секс-комнат и мерцающих голубых кабинок с порнофильмами. На фоне кабинок туземца можно разглядеть за много миль. Все мы вечно живем в голубом образе. Кабинки теряются в подземных парилках, где скрываются турлинги — сбежавшие из порнофильмов злые мальчики-духи, которые обманом завлекают в подземные реки (путешественника пожирают водяные многоножки и плотоядные ползучие водоросли).
Над платформами, увитыми цветами, бьет струей оргазменная смерть… Известняковый Бог в миле отсюда… переход в пенисную плоть, отрезанную этой компанией, — явилась на игру под древом повешения… лапки насекомых в красной полярной ночи… Он носил мои одежды и страх…
Мальчишка извергает кровь над увитыми цветами платформами. Неторопливая веревка из лозы роняет его в фаллический фонтан, ячейки проволочных сетей задевают мягкую внутреннюю сторону ребер, громадное хранилище пениса и электрический удар отбросили его на десять футов в однородную грязь и зенитный словесный огонь, бог со стоячим пенисом, пускающий побеги кристаллической юношеской жестокости и твердой вражеской породы, поразительная неизбывная нежность в безмолвных коридорах Кукурузного Бога, эрекция нащупывает переход в лучах утреннего солнца, чувствует, как “Да” с того места в зеркале на вас раздето донага. В город эта компания явилась на последнюю костяную муку под древом повешения.
Жрецы вошли в известняковые ворота, играя на зеленых флейтах: полупрозрачные люди-омары с бешеными голубыми глазами и панцирями из мягкой меди. Беззвучная вибрация в позвоночнике коснулась центра эрекции, и туземцы двинулись в сторону флейтовых нот на твердеющей кровавой трубке для Ритуалов Многоножки. Каменнопенисное тело стоит, расставив ноги, над входом в пещеру парилок, секс-кабинок и зеленых мальчиков-крабов, которые движутся до конца любым маршрутом.
Из члена живого бога течет в известняковый желоб, зеленый от водорослей, поток смазочного материала. Жрецы выстраивают вновь принятых длинными рядами в позе ебли по-собачьи и отливают их в единую форму с помощью желе, содержащегося в баках со смазочным материалом. И вот тела стянуты шкурой многоножки, на каждое тело по полоске, и многоножка бьется и потрескивает в электрических спазмах наслаждения, сбрасывая с себя подоски, судорожно брыкаясь и пуская струи непроизвольного поноса, один оргазм за другим синхронизируется с фонарями-мигалками. Лапы многоножки схватили Карла и затащили в плотское желе, растворяющее кости… Его распухшая плоть покрывается густой черной шерстью… Он падает сквозь лабиринт грошовых аркад и непристойных картинок, раздевалок, бараков и тюремной плоти, опустошенной бесцветным запахом смерти…
Холодные металлические экскременты на всех стенах и скамейках, с серебристых небес обрушиваются металлические словесные осадки… сексуальный пот, точно железо во рту. Передают результаты. Оцените башмак. Изобразите интерес.
В театре марионеток кукловод фотографирует скучающих надменных кататоников с восьмичасовой эрекцией, читающих комиксы и жующих резинку, импресарио — костлявый нордический тип с зеленым пушком на груди и ногах. «Свое я получу потом, от фотографий. До артистов я дотронуться не могу. Стеклянная стена, сами знаете, покажу вам кое-что интересное».
Он отодвигает занавеску: комната школьника — с флагом и фотографиями красоток на стене, на кровати голый мальчик-марионетка читает комиксы и с легким скрипом жует резинку. Кукловод смазывает его маслом с помощью шприца.
Стань призраком своего немца. Плюнь на грошовые аркады, татуировальные кабинки, нордические процессии, живых артистов, акробатов на трапеции. Шлюхи всех полов назойливо зазывают с американских гор и чертовых колес, где они арендуют кабинки, сдвигают в клубах пара крышки люков, хватаются за ускользающие отвороты брюк, устало ковыляют из Туннеля Любви, размахивая наполненными спермой презервативами. Старые слепые гомики с пип-шоу в глазницах маскируются под грошовые аркады и холодными металлическими руками нащупывают пульсирующий мальчишеский член, в наряде афганских борзых задумчиво обнюхивают велосипедные сиденья, Пуэрто-Хозелито расположен между ног. на татуировальных кабинках обосновалась голая призрачная слизь, бурая вирусная плоть проклятия. удушливый город, не иначе. могила для путешественника.
Старые джанки-уборщики, толкая перед собой красные тележки, выметают с улиц презервативы и пустые капсулы из-под гера, тюбики из-под K-Y8, рваные грыжевые бандажи и сломанные секс-устройства, гашишные отходы и конфетти, заплесневелые суспензории и окровавленные котексы, заляпанные дерьмом цветные комиксы, дохлых котят и детские места, героиновых малюток, родившихся от постельной боли и джанки.
Повсюду звучит приглушенный, вкрадчивый голос уличного торговца, языковой урок замедленного действия, бормочущий под всеми вашими подушками: «Демонстрируются все виды мастурбации и самопоругания. Особенно пригодится юным мальчикам», поблекшие сепиевые гениталии в ящике татуировального салона… серебристая бумага на ветру… потрепанные звуки далекого города.
Глава 10
Последние Намеки
Карл спустился по винтовой железной лестнице в лабиринт шкафчиков, к ярусам проволочных ячеек и стальных кабинок, соединенных подвесными лесами, лестницами и движущимися фуникулерами до границ видимости, ярусы смешаются, пересекаются, поворачиваются балочными конструкциями, голубое пламя факелов освещает серьезные юные лица, раздевалочный запах заплесневелых суспензориев, хлорки и горящего металла, трогаются, останавливаются, меняют направление эскалаторы и движущиеся тротуары, синхронизируясь с балконами и шаткими платформами, разъедаемыми ржавчиной, бесшумно проникают в здание чертовы колеса, катапультируются в безоблачное небо американские горы — молодой рабочий идет по стальным балкам с солнцем в волосах и скрывается в лабиринте подвесных лесов и платформ, где дымят в ржавых бочках кофейные огни, а рабочие дуют на свои черные хлопчатобумажные перчатки ясным холодным утром до самых поднебесных балок с солнцем в волосах, рабочие дуют на свое холодное утро, проваливаясь в щелкающие турникеты, гудки, фонари и дрожащее пламя факелов, запах озона, авария непрерывна, целые ярусы смещаются и рушатся в желтом облаке ржавчины, разливальщики мастурбируют на кренящихся вбок унитазах, железные писсуары оставляют за собой поток неблаговидных обнажений, старики в креслах-качалках выкрикивают антифтористские лозунги, сенатор-южанин высовывает из сортира свою жирную лягушачью физиономию и тоном, не терпящим возражений, истошно вопит: «И, ах, выступает в защиту высшей меры наказания для всех признанных виновными в торговле, перевозке, перепродаже, а также замеченных в употреблении наркотического вещества, известного как мускатный орех… Далее хочу сказать, что я преданный друг всякой нигры и мне понятны все их скромные запросы. Да что там, вот и прямо здесь мне вытирает жопу один милейший черномазый».
Балки устланы обломками и изувеченными телами, которые неторопливо подбирают толкающие красные тележки старые джанки, терпеливые и невозмутимые, с нежными и вороватыми старушечьими пальцами. Голубое пламя факелов освещает спокойные, серьезные лица юных рабочих.
Карл спустился по винтовому железному запаху озона, авария шкафчиков, ярусы рушатся в желтом облаке до границ видимости неблаговидных обнажений на унитазах. Поворотные балки конструируют серьезные юные лица.
С чертова колеса виден туалет раздевалки на пяти уровнях, проблеск белых ног, блестящие лобковые волосы и тонкие смуглые руки, мальчишки мастурбируют мылом под ржавыми душевыми рожками, образуют змеевидную очередь, пульсирующую на шкафчиках, вибрирующую сквозь все ярусы и кабинки, неогражденные платформы и тупиковые лестницы, висящие в пространстве, рабочие, оседлав балки, выстукивают сверкающими шариковыми молотками рунические мелодии. Вселенная сотрясается от металлической юношеской похоти. Очередь исчезает в зеленой двери, соскальзывает в подземные бани, петляя средь факельного пламени, мелодичные мальчишеские крики доносятся из вентиляторов всех раздевалок, бараков, школ и тюрем мира.
— Пако!
— Хозелито!
— Энрике!
Карл преодолел стену белого тумана, яиц, клубов пыли в серой комнате, полной погребальных урн, на магнитофоне медленно крутится пленка, металлическими осадками словесной пыли выпадающая на терминальные города. Падал в пространство между мирами, словесная пыль покрывает его тело.
Во время суходрочки он прокуренная каюта, которая всегда на запоре… (“Радиационный пояс Ван Алена”… едва слышный щелчок.) И, падая в пространство между мирами, словесная пыль покрывает его тело…
Третья трубка гашиша, он прошел сквозь писсуар, чувствуя головокружение и тошноту. Он только что из провинции. Он только что из зеленой местности у собачьего зеркала. Бывало, приезжал в одно местечко на собаках… с лацканов его пиджака доносятся звуки и запахи джунглей, чудесный заменитель тот мальчишка.
Призраки панамы прилипли к нашим телам… «Пойдете со мной, ми-истер?..» в дыхании мальчишки плоть… Его тело выскользнуло у меня из рук мыльными пузырями… Мы медленно приближаемся к желтым пескам, ископаемым остаткам оргазма…
— Вам достается нечто вроде медузы, ми-истер. под потолочным вентилятором, голый и строптивый, странный цвет в его глазах, увидел все по-другому… пожелтевшие панамские фотографии, выметаемые старым джанки, кашляющим и харкающим на рассветных ломках…
(фосфоресцирующие металлические экскременты города… мозгоядные птицы патрулируют железные улицы.)
больничный запах рассветного порошка… мертвые радужные открытки, выметаемые старым джанки в отсталых странах.
«Не знаю, уловил ли ты мои последние намеки, когда мы отдавали распоряжения, проходя мимо колышущегося тента “Кафе де Франс”… Поторопись… Быть может, у Карла остался его волшебный фонарь… Темнота застает врасплох, кто-то идет… Точно не знаю, где ты сотворил этот сон… Посылать письмо в гроб, все равно что отправлять его с последней террасы в саду… Я никогда бы не поверил в существование сфер и границ света… Я так плохо осведомлен, и — сплошь зеленые войска… Б. Б., прошу, поторопитесь… наступает затемнение».
(Внезапно остановился, чтобы показать мне отвратительное кожаное тело…)
— Я остался почти без лекарств.
Тогда я еще был прощаньем у окна за пределами фильма двадцатых годов, следы плоти прерваны… Сидя за длинным столом, там, куда доктор не смог дотянуться, я сказал: «Он наделен вашим голосом и печальным финалом… Слабеющее дыхание в постели с явными симптомами удушья… Я их уже убрал… Сколько заговоров было сорвано, прежде чем им удалось воплотиться в мальчике, преследуемом железными клешнями?.. Тем временем магнитофон разрезает старые газеты», экскременты в дальнем конце забытых улиц… больничный запах на предрассветном ветру…
(Обнажил свои фосфоресцирующие металлические колени, мозг поджаривался в тоске по мертвечине.)
На волноломе, под желтеющим панамским фото, легкомысленный призрак юношеской футболки выслеживал напоминающую органические остатки — нечто вроде медузы…
«На волноломе уловил ли ты мои последние намеки над приливными равнинами… Точно не знаю, где… очнулся в чужой плоти… рубаха с китайскими иероглифами… ветерок “Кафе де Франс”… фонарь, горящие крылышки насекомых… я остался почти без лекарств… далеко… бури… потрескивание… здесь уже ничего нет, только кружащий альбатрос… мертвая почтовая открытка, ждущая позабытого места…»
На волноломе встретил мальчишку под кружащим альбатросом… Снял с него футболку, обнажив смуглую плоть, а глубже — серую, как пепел, и косяк передавался взад-вперед, пока мы спускали друг с друга штаны, а он потупил взор, лицо — точно майянский известняк, в керосиновой лампе потрескивание горящих крылышек насекомых: «Я дрючить Джонни а жопу». Он прыгнул коленками на кровать и похлопал себя по бедрам, «asi como perros», волосы с жопы развеялись над приливными равнинами, очнулся в чужой плоти, увидел все по-другому — один мальчишка нагишом на панамском рассветном ветру.
Глава 11
Там Где Колышется Тент
— Короче, сбросили мы наши камушки, прошлись голубым маршрутом по причиндалам друг друга и после небольшой тренировки уже могли обходиться без проектора и демонстрировать любые виды самых гнусных половых актов на каждом углу за голубым стеклом, шевеля двигающиеся мимо прямые кишки и лобковые волосы, точно сухую листву, падающую в туалет: «J’aime ces types vicieux qu’ici montrent la bite…[43]»
Глотая из его глаз, слабоумные зеленые мальчики, печальные, как ветер в листве, воздвигают деревянный фаллос на могиле вымирающих народов-лемуров.
— Перепихнуться бери в любом месте. Джонни, ты да я теперь неоновые жопные амигос.
— У тебя стоúт только с моего согласия.
— Кто вы теперь, ми-истер? Перепихнуться бери Джонни там. Мне дрючить Джонни в ту же жопу? Ты да я сливаться, пихаться-в-одно-целое?
Всего лишь хула-хуп на обоих под идиотское мамбо. Каждый житель данной местности имеет свою программу, то есть одни — электрикалы, другие — ходячие углеродистые растения, и так далее, все это весьма замысловато. мальчишеская сперма прокладывает путь сквозь ректальную слизь и Джонни.
— Один след исчезающий, так что: панели тени.
— Мне кончать, Джонни, ночь.
Короче, втискиваем мы наши прямые кишки в прозрачные причиндалы голубым маршрутом — совместная обработка. долгая ночь, чтобы испытать меня. оба гнусных половых акта на каждом рассвете, запах касается пальцами двигающейся мимо прямой кишки. палец на всех членах: «ты-да-я-да-мы-с-тобой в туалете настоящего времени». «Идиотская ебля у-нас-с-тобой-Джонни. Бери». Листва воздвигает дерево-фаллос на мне и так далее, исчезающий в людях-лемурах. «Перепихнуться, слабоумные жопные дружки, точно древесная лягушка, прилипшая в согласии. Кто вы, зеленые руки? губчатые лиловые?»
— Джонни там. Мне дрючить. Перепихнуться в одно целое, Теплый спермовый запах под идиотское мамбо. тишина отрыгивает запах озона и ректального полета: «А вот и экзаменатор, другие прямые кишки — голые в Панаме».
“Асижопные” волосы развеялись над приливными равнинами. очнулся в чужой плоти, увидел все по-другому, один мальчишка нагишом на панамском предрассветном ветру.
Когда я очнулся, легкомысленный юноша писсуаров и вечерней плоти исчез… В туалете падают хлопья старости… Случайно встретил своего старого друга Джонса… живет в такой нужде… позабытый кашель в фильме двадцатых годов… На кроватной службе призывно звучат водевильные голоса… Я едва не задохнулся, примеряя дыхание мальчишки… Это Панама… Мозгоядные птицы патрулируют мозговые волны низкой частоты… азотистая плоть, выметаемая вашим голосом и печальным финалом приемника… Грустная рука убрала затхлую мочу Панамы.
— Я умираю, ми-истер?.. — позабытый кашель на улице двадцатых годов?
Генитальная закладная стащила с него заношенное нижнее белье, рубаха колышет запах молодого сухостоя… укороченный мальчишка на экране до самого конца высмеивает мое исподнее… шепоты темной улицы в Пуэрто-Асижоп… Сквозь деревенского уличного мальчишку улыбается ми-истер… Оргазм слил ответную телеграмму: «Джонни спусти штаны». (тот затхлый летний рассветный запах в гараже… сквозь сталь пробиваются ползучие растения… босые ноги в собачьих экскрементах…)
Панама прилипла к нашим телам от Лас-Пальмаса до Давида в сладком камфарном запахе разогреваемой опийной настойки… Обобрали республику… У аптекаря моя нет плиходи пятниса… Панамские зеркала 1910 года, скрепленные печатью в любой аптеке… Он признал себя побежденным — блики утреннего света в холодном кофе, выдохшийся утренний стол… кошачья улыбочка… мучительно-смертный запах его болезни в комнате вместе со мной… три сувенирных снимка Панама-сити… Старый друг пришел и остался на весь день…
— Пойдете со мной, ми-истер?
И Хозелито переехал в Лас-Плайас во время самого главного… Застрял в этом местечке… радужные лагуны, болотистая дельта, пузырьки угольного газа все еще произносят «a ver106, Лаки-и-и» в сотне лет отсюда… гниющий балкон из тикового дерева подпирал Эквадор.
— Die Цветы и Джунгли подпрыгивают, они не могут — город.
На волноломе двое стояли рядышком и размахивали руками… Здесь сыплются густые хлопья старости… Поторопитесь… еще один пустой билет… Не знаю, уловил ли ты мои последние намеки, пытаясь вырваться из этого головокружительного оцепенения с китайскими иероглифами… Я говорил, вновь и вновь отдавал распоряжения там, где колышется тент, вашим голосом… печальный финал… там, за воротами, тишина… легкомысленная юношеская рубаха колышется на вечернем ветру…
— Трюк старого фотографа дожидается Джонни… А вот и мексиканское кладбище.
На волноломе встретил мальчишку в красно-белой полосатой футболке… (опийный городок в лиловых сумерках)… Задевая эрекцию, мальчишка стащил с себя заношенное нижнее белье… теплый дождик на железной крыше… под потолочным вентилятором стояли нагишом на кроватной службе… тела электрически соприкасались… покалывали контактные искры… вентиляторные запахи молодого сухостоя полоскали юношескую футболку… Голоса и печальный финал потонули в кровавых запахах… Это Панама… грустный фильм, дрейфующий на островах мусора, черные лагуны и люди-рыбы, ждущие позабытого места… ископаемый притон, выметаемый потолочным вентилятором… Трюк старого фотографа их уже убрал…
— Я умираю, ми-истер?
Мелькает у меня перед глазами, голый и строптивый… гнилостный рассветный ветер во сне, смертное гниение на панамском фото, там, где колышется тент.
Как водится, меня упрятали в самую дорогую гостиницу, в три часа обедаю в помпезно украшенной мрачной столовой, скверный обед из множества блюд, комната почти пуста… у окна сидит богатое семейство, пузырьки с лекарствами на столе, в углу коммивояжер читает футбольные результаты.
Потом вошел молодой человек и, не дожидаясь указаний метрдотеля, сел за соседний столик, прямо напротив меня — сами понимаете, в столовых такого типа посетителей, как правило, рассаживают как можно дальше друг от друга, среднее расстояние 23 фута. Одет он был бедно, белая рубашка очень грязная, узел галстука ослаблен. У его столика сошлись два официанта. Вопреки моим ожиданиям, они не попросили его уйти. Почтительно, с дружелюбными улыбками, припасенными для особых клиентов, они приняли у него заказ. Я уже закончил обед и курил, когда он подошел к моему столику.
— Меня зовут Энрике де Сантьяго. Могу я выпить вместе с вами кофе?
Не дожидаясь ответа, он сел, причем не оскорбительным и не вызывающим образом, а так, как будто там его место, глядя на меня с дружелюбной улыбкой. Был он лет двадцати пяти, весьма мускулистый, бицепсы туго натягивали дешевый черный пиджак. Он сразу же сообщил мне по-французски, что он — из среды, составляющей дно общества, но сын известных родителей из Сантьяго, один час — он показал грязным указательным пальцем в сторону от столицы. Этим можно было объяснить почтительное отношение официантов. Богачи могут одеваться, как им вздумается, и если им доставляет удовольствие разыгрывать из себя гангстеров, это можно понять.
— К тому же я — негр, — прибавил он по-английски, — копчушка.
Я пожал плечами. Смешанная кровь в Латинской Америке далеко не редкость. Официант принес кофе, и я заметил, что он похож на Энрике де Сантьяго. Подумать только! Весь персонал гостиницы был похож на Энрике де Сантьяго.
— Вы должны заехать к моей маме и посмотреть кофейные плантация. — Он написал что-то на полоске бумаги и через стол передал ее мне. На листе желтой почтовой бумаги было написано: «Моника Кокуэро де Сантьяго, Лос Фуэнтес».
— Она известна как “Черная Мамба”. Вы друг другом заинтересуетесь. Сам я не могу покидать столицу во время сезона. К тому же я по уши погряз в делах с одурманивающими наркотиками, сами понимаете. — «К сожалению» сгинуло непроизнесенным, как будто кто-то приложил к моим губам неторопливый холодный палец. Я сидел там, мечтательно и рассеянно глядя в окно на площадь, безлюдную в лучах послеполуденного солнца, на собаку, обнюхивавшую что-то на набережной, видел все это ясно и отчетливо, как будто в телескоп, — склады, таможенные ангары и пирсы в порту, а впереди — море. Земля полумесяцем окружала гавань. Я разглядел дорогу и грузовик, который, казалось, движется очень медленно, я следовал взглядом за грузовиком. Через несколько секунд грузовик должен был достичь мыса. На мысе стояло здание, я различал его смутные очертания на границе своего поля зрения. Повернув голову немного левее и посмотрев туда, где стояло здание, я увидел пелену серебристого пламени. Я боком бросился с кресла на пол и, очень медленно падая, похоже, увидел, как собака волочит за собой свою задницу… по площади пронеслась стена пыли и дыма, и я рухнул на пол под градом стеклянных осколков.
Здание, которое я так и не разглядел, было арсеналом… 223 погибших… тысячи раненых… взрывом разрушен весь портовый район. Я не знаю, что стало с Энрике де Сантьяго. В списках погибших было много Энрике и много Сантьяго. Сам я, как водится, получил легкие ушибы и два дня спустя выписался из больницы. Багажа своего я лишился, но я путешествовал налегке: чемоданчик да пара-тройка покупок, к тому же я не прочь был осмотреть Сантьяго. Я взял такси и спросил водителя, знает ли он Лос Фуэнтес де Сантьяго. Водитель пожал плечами.
— Si, там фонтан есть на Пласа, но в это время года он сух.
Город был удален в глубь страны от столицы и располагался в предгорьях — белая дорога, пыльные деревья. Я велел водителю отвезти меня в гостиницу средней категории — скромный и недорогой просторный номер с балконом, выходящим на площадь, красные кафельные полы, медная кровать. Я вышел прогуляться по площади: пыльные юноши, высохший фонтан, долгий безлюдный полдень, на ветру колышется тент: “Кафе де лос Фуэнтес” Когда я пил кофе, серый неприметный человек положил мне на столик полоску бумаги. Я бросил взгляд вниз… желтый рекламный листок: «Ноу Estreno al Cine Espana… La Mamba Negra con Paco, Joselito, Henrique…»[44]громадная черная змея приподнялась, готовясь ужалить человека в шортах, который тянется за своим пистолетом… в 7 и а 10… (эту рекламу следует привести на данной странице). Я положил рекламку в нагрудный карман, намереваясь попасть на семичасовой сеанс. Позавтракав в гостинице, я удалился в свой номер, закрыл ставни и завалился спать. Меня разбудил громкий троекратный стук в дверь.
— Quien es? — крикнул я, голосом глухим и искаженным. В комнате было темно. Я встал с кровати и пересек комнату, ноги мои были точно деревянные чурбаны. Я открыл дверь. Там стояла худая фигура не меньше восьми футов ростом, в длинном черном пальто. Я поднял взгляд на скуластое лицо, черное, как пальто. Невозможно было разобрать, мужчина это или женщина.
— Я вас не знаю, — тем же глухим голосом произнес я.
Вслух фигура не говорила, но слова были там, меж нами: «Я знаю вас. Увидимся в воскресенье».
Фигура исчезла, спустившись в круглый лестничный колодец, по лестнице, которая вилась вокруг шахты лифта. Я закрыл дверь. Шпингалет был сломан, поэтому я запер дверь изнутри на ключ, который обнаружил в пижамном кармане. Я улегся спать в трусах. Даже при тусклом свете я видел, что это не гостиничный номер в Сантьяго. И мое тело уже не было прежним. Ну что ж, этим можно было бы объяснить одеревенелость и искаженный голос. Я пытался придать свою способность реагировать чужому телу. Я зашел слишком далеко. Осознав свою ошибку, я вернулся назад. Тело вновь обрело легкость и изящество движений, но сердце его еще билось. Он включил свет.
Я заговорил, внятно произнося слова по-английски:
— Кто это приходил?
— Никто не приходил. Я видел сон.
Он не удивился, обнаружив в своем теле еще кого-то. Очевидно, для него это был не первый подобный визит. Мне показалось, что стоявшая в дверях фигура уже однажды его посещала и то посещение так его напугало, что он не мог его вспомнить. В тот момент настаивать было бесполезно. Я огляделся. Это была типичная холостяцкая квартира: в противоположном конце комнаты компактная кухонька, двуспальный диван-кровать и кресла — дешевая подделка под шведский модерн, дверь, которая, как я полагал, вела в ванную. Хозяином моим был молодой человек лет двадцати. Его “сон” все еще его тревожил, поэтому он приготовил чашечку “Nescafe”, закурил и сел на диван. Я сидел в нем и слушал. Да, в этом теле побывал уже далеко не один визитер… клочки финансов на послеполуденном ветру… сомнительные акции в Буэнос-Айресе… сдача карт за столиком в “Липсе”… повесы, притворяющиеся более пьяными, чем на самом деле, суровые, настороженные взгляды… Рим… Голливуд… все из высшего общества или вхожи туда, насколько я мог видеть или слышать, а мне до него весьма далеко, я старый визитер из прошлого, но это была совсем не моя сфера, причина там находиться — расстегнутая рубаха на площадке для гольфа. Совершенно случайно там тот же самый чужак? хм-ммм! Богатые и могущественные визитеры, однако молодой человек не был богат, деньги — одна из тех вещей, которые вы ощущаете сразу, едва обосновались в позвоночном столбе, вы ощущаете их, как старость или юность, джанк или ломки, вы ощущаете холодную серую пелену надо всем, что касается больших денег, а ее там не было. Не был он также и беден, и его оскорбила бы мысль о том, чтобы продаваться за деньги.
«Я ни бельмеса не смыслю в проституции!» — это слова одного молодого человека, которого я посещал давным-давно, с той поры он не очень изменился, никто не меняется, если нужда не заставит, так, значит, не богат и не беден, и все-таки вот он, ходячее пристанище богатства и влиятельности, имеет вес, его родичи держат роскошный отель.