Но это все еще не ответ на Ваш вопрос. Да, Вы влечете меня тем своеобразным типом влечения-отвращения, которое гораздо сильнее чистого влечения. В глубине души я Вас даже немного побаиваюсь, хотя от этого Вы нравитесь мне ничуть не меньше — даже наоборот. Думаю, что это отголосок тех дней, когда я знала Вас как жреца-жертвователя. Я искренне считаю, что причина не может быть в чем-то ином.
— Вы не видите причины в том, что я Вас преследовал на набережной?
— Не думаю, так как, честно говоря, это мне даже льстило.
— Что ж, верительными грамотами мы обменялись, — сказал Малькольм, растягиваясь в кресле с закинутыми за голову руками и почти горизонтально вытягивая ноги к огню. Несмотря на прискорбную невоспитанность, в его манерах не было и намека на желание обидеть.
— Сказала ли я то, что Вы хотели узнать?
— Пожалуй, да, хотя у меня не хватило ума, чтобы все понять.
— Я причинила Вам боль, друг мой?
— Немного. Но я сам напросился. Ничего страшного. Лучше все-таки знать.
Я поднялась, встала за спинкой его кресла и, склонившись, приложила ладонь к его щеке.
— Помогло ли это вынуть стрелу из раны? — спросила я.
Он прикрыл мою ладонь своей и прижал крепче.
— Это помогло бы вынуть стрелу откуда угодно, — сказал он.
Медленно текли минуты, никто из нас не двинулся с места. Наконец Малькольм заговорил:
— Пожалуй, я чертовски неблагодарный тип, если меня не радует то, что Вы сейчас сказали. Конечно, я хотел услышать, что Вы чувствуете ко мне то же, что и я к Вам, хотя я отлично знаю, что это не так. Так что даже лучше, что Вы этого не сделали. Скажи Вы это, и мне пришлось бы уйти — здесь для меня стало бы слишком жарко. Я и без того могу быть счастлив с Вами на свой причудливый манер. Обещаю, что не сделаюсь назойливым, если Вы позволите мне быть рядом. Это все, что мне нужно, — крупица витамина для поддержания здоровья. Человеку не так уж много нужно, но если он не получает этой малости — тогда беда. Вы наделены удивительным даром понимания. Вы, по-видимому, знаете, как дать мне то, в чем я нуждаюсь. Женщина вроде вас — настоящая находка для того, кто находится в таком положении, как я. Благослови вас Бог за это. А что это Вы здесь стоите все время? Вы устанете. Сядьте-ка на подлокотник моего кресла. Или Вы не хотите?
Я села так, как он просил, и он склонил ко мне голову, позабыв даже о своей извечной сигарете.
— Я подумал, что Вы не будете против, — сказал он.
Вот так мы с Малькольмом и провели вечер. Он не тронулся с места и не произнес ни слова.
Когда пробило одиннадцать, я встала.
— Идите-ка домой спать, — сказала я. — Завтра у Вас много работы.
Он тоже встал. По правде говоря, я думаю, что он просто уснул.
— Я чувствую себя словно заряженная батарея. Как будто Вы прошлись утюгом по всем морщинкам и складочкам в моей душе.
Он подошел ко мне, и я подумала, что сейчас он меня поцелует; но я этого не хотела и не сомневалась, что он тоже — в свои относительно спокойные моменты. Если мы собирались работать вместе, нам нельзя было переходить к таким отношениям.
— Ну, Вам пора бежать, будьте пай-мальчиком, — сказала я, слегка коснувшись ладонью его щеки, чтобы смягчить боль отказа. — Благослови Вас Бог, — добавила я.
— Мне действительно даровано благословение, — сказал он, круто развернулся и ушел.
Десять минут спустя зазвонил телефон.
— Послушайте, я Вам должен сказать, что меня делают членом Королевского Научного Общества! Я нашел письмо, когда вернулся. Это единственное, чего у меня не было — все прочие международные титулы и звания у меня были, но этого не было — надо думать, из-за моей сварливости.
— О, дорогой мой, я так рада! — воскликнула я, и так оно и было. Я бы не так радовалась, если бы сама получила это звание.
— Вы действительно так этому рады? — спросил голос в трубке. — Меня это волнует больше, чем само звание… Лилит, я ужасно тебя люблю!
И с громким щелчком трубка легла на рычаг.
Глава 13
Снова я увиделась с Малькольмом лишь некоторое время спустя. Впрочем, не видя его, я слышала его голос — этот резкий хрипловатый голос, который терял всю резкость и становился глубоким и звучным, когда он был со мной.
Я сидела у камина. Рядом стоял поднос с чаем — я ожидала Малькольма с минуты на минуту, — как вдруг зазвонил телефон. Я ответила и услышала его голос. Он был краток, официален, и в нем опять явно прослушивалась хрипотца.
— Я звоню, чтобы сказать Вам, что не смогу прийти сегодня вечером. Меня вызвали к жене. Я полагаю, ей очень плохо.
— Мне очень жаль, — сказала я.
А что я еще могла сказать?
— Благодарю Вас. Я знал, что Вы поймете. Я зайду, когда вернусь.
— Вы уезжаете надолго?
— Не имею представления. Думаю, на несколько дней. Я пробуду там до тех пор, пока все не прояснится — в ту или иную сторону.
— Все настолько плохо?
— У нее был удар, как мне сообщили, но я не знаю, откуда он мог взяться. Я ничего не могу сказать, пока не увижу сам. До свидания. Мне надо успеть на поезд.
— До свидания.
Тот ли это человек, который накануне вечером говорил мне: «Лилит, я ужасно люблю тебя»? И бросился к жене по первому слову. Я почувствовала легкую досаду, хотя психологически это было вполне понятно — для человека с его темпераментом долг был превыше всяких чувств. Он указал мне ключ к собственной натуре, когда сказал, что любит делать из себя мученика. Сам факт его мощного чувства ко мне мог заставить его отшатнуться от меня, когда на первый план вышел долг преданности. Все равно, думала я, рано или поздно, но он вернется. Его душа тоже может изголодаться до смерти, как тело.
Я села, принялась за шитье своих переливчатых одежд и стала ждать. Затем мне пришла в голову идея, и я взялась шить одеяние для Малькольма. Это, конечно, было настоящее колдовство, но я не вижу никаких причин стыдиться этого. Прошло пять дней, а от Малькольма не было ни слуху ни духу, как не было и духовного контакта. Он совершенно покинул меня. А я затосковала по нему. Затосковала сильнее, чем могла ожидать. Еще я тревожилась за него, так как знала, что ему сейчас приходится очень нелегко, а между нами уже образовалась та связь взаимного сочувствия, которая всегда возникает между теми, кто вместе занимается магией. Я не могла быть спокойна и счастлива, зная, что Малькольм испытывает страдания.
Затем, поздно вечером, раздался стук в дверь, и передо мной предстал Малькольм без пальто и шляпы.
— Силы небесные! — воскликнула я. — Откуда вы явились?
— Я уже несколько дней дома, — ответил он.
На улице слегка моросило, и его густые жесткие волосы были покрыты каплями дождя. Он провел по ним носовым платком, и я увидела, что они заметно поседели, а лицо приобрело землистый оттенок.
— Как вы? — спросила я.
— Скверно. Не слишком поздно попросить у вас чашку чаю и что-нибудь перекусить? Весь день у меня и крошки во рту не было.
— Так вас привел ко мне голод?
— Пожалуй, да. Дураком я был, что не пришел раньше и не позволил вам помочь мне, хоть и знал, что вы сможете это сделать. Стоило мне ступить на лестницу по дороге к вам, как мне сразу заметно полегчало.
Я подумала, не умерла ли его жена, но на нем был цветной галстук, а я не сомневалась, что в этих делах он был до крайности щепетилен. Поэтому я решила, что жена его жива, и опасность миновала, коль скоро он смог ее оставить. Я не стала задавать вопросов, просто дала ему чаю и горячей еды и позволила есть и курить в полном молчании.
Наконец он сказал:
— Вы не против, если сегодня я ничего не буду Вам рассказывать? Дело не в том, что я не хочу. Я просто пока не готов к этому. Мне крепко досталось.
— Друг мой, — сказала я, — можете сказать мне столько, сколько сочтете нужным, и я ни о чем вас не спрошу, ибо именно так я представляю себе дружбу.
Некоторое время он сидел молча. Я не включала центрального освещения, и свет давали только два торшера и огонь в камине. Углы зала тонули во мраке. Лица Малькольма, откинувшегося на спинку глубокого кресла, я не видела. В круге света от камина видны были только вытянутые ноги, но по тому, как эти ноги лежали на ковре, я знала, что этот человек смертельно устал. И думала о том, что же могло довести этого железного человека до такой степени измождения.
— Не могли бы Вы спеть мне, как в ту ночь? — попросил он.
Я поднялась из кресла и встала перед ним, так что нас разделял лишь пылающий камин. Он не поднимал глаз. Тем не менее, начиная свою песнь, я воздела руки в ритуальном жесте. Малькольм слушал полулежа и прикрыв рукой глаза.
Сначала я запела ему песнь души, тоскующей по долинам Аркадии:
О великий бог Пан, вернись на Землю снова;
Приди на мой зов и яви себя людям.
Козий пастух на склонах диких холмов,
Пригони свое заблудшее стадо из тьмы в дневной свет.
Забыты, тропы сна и ночи;
Люди ищут тех, в чьих глазах угас свет.
Открой дверь, — ту, что не имеет ключа —
Дверь сновидений, через которую люди идут к тебе.
Козий пастух, дай ответ, отзовись!
— Дверь сновидений… — промолвил Малькольм, не поднимая глаз. — Да, верно. Я знаю эту тропу, правда, Лилит?
— Да, — сказала я, — знаешь, ибо никогда о ней не забывал. Когда-нибудь я объясню тебе все твои прежние инкарнации, и тогда многое прояснится.
— Спой мне еще. Спой мне те песни об Изиде и луне. И я спела ему призывную песнь к Богине; и спела песнь жрицы; и спела песнь о тайной сумеречной тропе, которая ведет смертного на жертвенный алтарь ради того, чтобы жрица обрела могущество.
— Послушай, Лилит, помнишь мой сон о том водоеме в пещере и сталагмите? Не связан ли он с тайным источником у священного дерева? Белый кипарис и сталагмит — это не одно и то же?
— Да.
— А воды Персефоны — это воды жизни?
— Да.
— Но почему? Я думал, что она царица мертвых и подземного мира.
— Она еще и царица всех, кто не рожден.
— Та огромная статуя, которую я видел, — это была она?
— Нет, это была Бинах, первобытная ипостась Изиды. Другой виденный тобою образ, — черный, но прекрасный, — это была Персефона.
— Я видел тебя как Персефону.
— Да, все верно. Я прошла с тобой ритуал Изиды до точки Персефоны. Для тебя я и была Персефоной.
— Что для меня Персефона?
— Она царица нерожденных. Я вернула тебя в детство — и еще раньше. Я сделала тебя как бы неродившимся, чтобы дать тебе покой.
— Это психология безумия.
— Это вполне здравая психология, Руперт. Если бы люди могли при необходимости возвращаться к Персефоне, им бы не грозило безумие. Это случается, когда жизнь становится невыносимой.
— Последние несколько дней я был на грани этого. Пожалуй, в какой-то момент даже перешел эту грань. Потом пелена туч немного развеялась, и я рванулся сюда. Если бы кто-нибудь застал меня утром в том состоянии, в каком я был нынче вечером, меня отвезли бы в психиатрическую лечебницу.
— Ты помнишь слова ритуала — «Это живые мертвецы, сироты, покинутые Великой Матерью»? Не это ли и есть безумие? Живые мертвецы?
— Да, похоже на то.
— И вот в реальной жизни ты совершил со мной ритуал Персефоны. Ты укрылся под сенью моей ауры. Вскоре, когда ты отдохнешь, я дам тебе рождение, и ты вернешься в мир, и начнешь жизнь заново. Но прежде чем я смогу это сделать, ты должен будешь стать как бы неродившимся.
— Да, я знаю. Полная самоотдача. Вот что было выше моих сил, и вот почему я пал так низко.
Он перекатился на бок в своем большом кресле, подтянул колени к груди, обхватил руками плечи и пригнул голову. Я терялась в догадках, что бы это значило.
— Ты видела когда-нибудь человеческий плод, Лилит? Вот так, согнувшись, я пролежал весь день. Я не хотел двинуться с места. Ничто не имело для меня значения. А потом вдруг меня охватила страшная тоска по тебе, и я распрямился, и сломя голову помчался к тебе, потому что вспомнил умалишенных, которые лежали так же, как я, и испугался.
— Слушай, Руперт! — и я мощно запела:
Я звезда, что поднимается из моря,
Из моря сумерек.
Я приношу людям сны, что правят их судьбой,
Я приношу душам людей лунные волны,
Волны, что накатывают с приливом и уходят с отливом
И снова приходят и уходят;
Они — моя тайна, принадлежащая мне одной.
Я — Вечная Женщина, я есмь Она —
Мне принадлежат волны всех человеческих душ,
Волны, что накатывают с приливом и уходят с отливом,
Тайные безмолвные волны, что правят людьми;
Они — моя тайна, принадлежащая мне одной.
Из моих рук они принимают свою судьбу;
Прикосновение моих ладоней дарует безмятежность —
Все лунные волны принадлежат мне.
Изида в небесах, на земле — Персефона,
Диана-Луна и Геката,
Изида под покровом, Афродита из пены морской, —
Все они есмь я, и все они — во мне.
Полная Луна ярко светит в зените,
Я слышу призывные слова, слышу и являюсь —
Шаддаи эль Хаи и Рея, Бинах, Гея,
Иду на зов жреца, призывающего меня.
— Это не песнь Персефоны, — сказал Малькольм.
— Верно, — сказала я.
Некоторое время он сидел молча. И наконец промолвил:
— В твоих словах истинная правда, я это знаю. Моя судьба в твоих руках, но я не настолько свободен, чтобы принять ее. Я несвободен, Лилит!
Последние слова вырвались криком боли.
— Душа никогда не бывает связанной, Руперт.
Я говорила тихо, стараясь вернуть ему спокойствие, ибо в таком состоянии ему нельзя было терять голову.
— Ты хочешь сказать, что будь моя душа свободна, все мои юридические и моральные обязательства утратили бы тогда всякое значение?
— Единственными узами, связывающими во внутренних сферах, являются узы функциональные. Есть ли какая-то связь между тобой и твоей женой во внутренних сферах?
— Нет.
— Тогда ты вполне можешь соблюдать все требования добродетели, оставаясь внутренне свободным.
— Я не уверен, что понял тебя.
— Сейчас это не важно. Просто поверь мне на слово.
— Хорошо. — Он помолчал. И вдруг: — Впервые в жизни я согласился с диагнозом без всякой проверки. Спой мне еще, Лилит. От этого больше толку, чем от разговоров. Я не могу понять, что ты мне говоришь.
И я снова стала петь ему песнь сна Персефоны, но теперь допела ее до конца, которого он прежде не слышал.
Погружайся все ниже и ниже, в самые глубины,
В вечный изначальный сон.
Будь недвижен, забудь, отрешись и уйди
В сокровенные недра земли.
Испей воды из источника Персефоны,
Из тайного кладезя, что у священного дерева.
Воды жизни и силы, и внутреннего света.
Вечная радость зарождается из ночных глубин.
И затем восстань, окрепший, полный новой жизни и надежд,
Возрожденный из тьмы и одиночества.
Благословенный даром Персефоны
И тайной силой Реи, Бинах, Геи.
Малькольм, который до этого сидел, весь сжавшись в комок, понемногу распрямился.
— Мне стало намного легче, — сказал он. — Я целый день пролежал вот так, и хоть бы что, а теперь по всему телу пошли судороги. В этой песне большая сила, Лилит. Я видел все, о чем ты пела, и когда ты воззвала ко мне, я не мог не явиться на зов. Я не мог больше лежать бесформенной кучей. Я ощутил эту радость, Лилит. Я никогда не думал, что смогу, но я смог. Послушай, теперь я расскажу, что на той неделе произошло в Уортинге. Я хочу тебе рассказать. Хочу, чтобы ты знала. Любой другой счел бы меня чудовищем, но ты поймешь. Ты ведь не думаешь, что на человеке может лежать моральная вина за те чувства, которые он испытывает? Ведь главное — это его поступки, верно? А с чувствами ему не совладать. Во всяком случае, я этого не могу, и глупо было бы притворяться, что могу. Это поднимается из глубины души, а я, как могу, пытаюсь с этим справиться.
А произошло вот что. Мне позвонили по междугородной в тот момент, когда я собирался идти к тебе, и сообщили, что у моей жены был удар, и она вряд ли доживет до утра. Опоздай этот звонок на пять минут, и я бы ушел и был здесь, а они не знали бы, где меня искать.
Я сразу же выехал и успел вовремя. Я уже говорил тебе по телефону, что не знаю, откуда у нее взялся удар, так как всю жизнь она страдала от пониженного давления, и я оказался прав. Это был не удар, а закупорка мозгового сосуда. Они были совершенно правы, считая, что она не дотянет до утра, так как болезнь быстро прогрессировала. Оставался единственный шанс — операция. Слабый шанс, но она все равно умирала, и я решился. Дженкинс, ее врач, согласился с моим диагнозом, но был категорически против операции. Я все же заставил его разыскать хирурга. Пришлось вызвать местного, так как посылать в Лондон было уже некогда.
Хирург был против операции. Во-первых, он считал, что она ее не выдержит, а во-вторых, у него не было никакого опыта в церебральной хирургии. Но в конце концов он согласился при условии, что всю ответственность я возьму на себя и буду направлять его. Я не возражал, так как занимаюсь этим всю жизнь и знаю головной мозг, как ни один хирург. Мы начали в девять вечера. Бригада получилась собранной с миру по нитке. Хирург, который не был специалистом по церебральной хирургии; Дженкинс, имевший очень смутное представление об анестезии; медсестра, за всю жизнь не видевшая ни одной операции; да еще оперировали мы в домашних условиях. Однако работа была сделана первоклассно. К утру она уже была вне опасности — во всяком случае, на мой взгляд. Но я остался там еще на двадцать четыре часа ради Дженкинса, и когда я уезжал, она уже сидела в постели, а по ней вовсю разгуливали ее попугайчики.
Словом, вернулся я в свою меблирашку с намерением оставить саквояж, умыться и пойти к тебе, и вот тут на меня обрушилась буря. Думаю, во всем виновата атмосфера моей квартиры — теперь, после твоей подсказки, я начинаю понимать все значение атмосферы. Я перебрался в меблированные комнаты, когда вконец развалилась моя семейная жизнь, и многое в них пережил — депрессию и все такое. Мне кажется, они насквозь пропитаны духовной инфекцией, как операционные в старых лазаретах до Листера. Как бы там ни было, я рухнул наземь, как подкошенный. Не могу передать, что со мной творилось, Лилит. Во мне произошел чудовищный перелом.
Понимаешь, ведь достаточно мне было несколько часов просидеть сложа руки, и все мои проблемы разрешились бы сами собой. Все были против этой операции. Дженкинс не верил, что она возможна. Хирург не хотел рисковать; медсестра воротила нос; компаньонка металась как полоумная, называя меня то зверем, то мясником, то Бог еще знает как. Никто не стал бы вешать на меня собак, если бы я промолчал и дал ей умереть. Наоборот, Дженкинс даже сказал: «Плохо вам придется, если она умрет на столе». Но что мне было делать? Я знал, что шанс у нее есть. Разве мог я его отнять? Лилит, ты считаешь меня дураком?
— Нет, — сказала я. — Наоборот. Я не знаю большего подвига, чем эта операция.
— Я рад услышать это от тебя. Я бы, наверное, навсегда отвернулся к стене, если бы ты сказала иначе. Вокруг меня словно опять потемнело. Да, в таких условиях это, пожалуй, действительно было подвигом, во всяком случае, по моим меркам. Я откусил больший кусок, чем смог проглотить. В тот момент я этого не знал. Наоборот, я даже был доволен собой. Операция была блестящая — прямо для музейной экспозиции — хирургу даже не пришлось помогать — никак не припомню его имени, но он был хорош, лучшего не найти — странно, что я не помню его имени. Я был всем совершенно доволен, пока не вернулся в свою меблирашку. И вот тогда во мне произошел этот страшный перелом. Лилит, когда до меня дошло, что я натворил, я готов был убить первого, кто попадется! Проклятиями делу не поможешь, но окажись она в тот момент рядом, я бы ее убил. А будь на ее месте ты, я бы не поручился за то, что могло бы с тобой произойти. В тот момент я не был человеком, я был демоном. Я до сих пор еще не избавился от этого ужаса. К счастью, это не продолжалось долго. Во мне что-то сломалось, нахлынул полный покой и отчужденность, а все окружающее стало казаться нереальным, как во сне. Никакой болевой чувствительности. Тогда мне это казалось милостью Божьей, но теперь я вижу, что это не так. Отсутствие боли было сигналом опасности, как это бывает в некоторых иных ситуациях.
Но ничего не произошло. Я поднялся и лег спать, как обычно. Я даже побрился. Но я ничего не ел и не ощущал потребности в еде. Я отлично себя чувствовал и без нее. И все время я как бы уходил все дальше и дальше, мною постепенно овладевало тупое безразличие. Пожалуй, я бы даже не дал себе труда раздеться и лечь в кровать, а просто сидел бы скорчившись в кресле, когда внезапно передо мной возникло твое лицо, и с того момента, как я рехнулся, во мне впервые забрезжило какое-то чувство. И с этим чувством, словно молния, пришло внезапное прозрение, и я понял, что нахожусь в опасности. Понял, что стою на грани безумия. Не захватив ни шляпы, ни пальто, — я даже свет не выключил — я сорвался с кресла и бросился вниз по лестнице. Не знаю, видел ли меня кто-нибудь, но если не видел — тем лучше для него. Таким страшным ты меня еще не видела, Лилит. Пока я дошел сюда, я стал совсем другим. Самое худшее позади, но Боже мой, Лилит, я раздавлен! Родная моя, ты поспела вовремя. Если бы я еще одну ночь провел в одиночестве, меня бы уже никто не спас. Как, по-твоему, ты сможешь поставить меня на ноги? Сейчас у меня такое чувство, словно я ни на что не способен — только лежать здесь у твоих ног. Если бы я ушел от тебя сейчас, я бы опять утонул в этом омуте. Бога ради, что ты со мной будешь делать?
— Держать тебя здесь, под своим крылом, пока ты не поправишься.
— Но так нельзя. Пойдут скандальные сплетни.
— Нет, если ты сам не станешь об этом распространяться. Я-то не стану.
— А как же Митъярд?
— Он сам — ходячая сплетня, ему до этого дела нет. К тому же он очень привязан к нам обоим. Он вообразит самое худшее и будет очень рад.
— Лилит, я не хотел бы ставить тебя в такое положение. Похоже, вся жизнь уходит у меня на то, чтобы все делать по правилам, но так, что всем это кажется неправильным. Ибо косвенные доказательства всегда против меня. Тебе просто нельзя держать меня здесь, Лилит.
— В самом деле? Поживем — увидим.
— Где я буду спать?
— В моем храме.
— В твоем храме?
— Да. Ты разве не слышал о храмовом сне?
— Нет, никогда. А что это?
— Ты, пожалуй, назовешь это гипнотизмом, хотя это нечто совершенно иное. Я пользуюсь своим разумом не для того, чтобы подчинить твой, а для того, чтобы стать его проводником. Я не погоняю тебя, как английские пастухи погоняют своих овец. Я веду и направляю тебя, как это делают пастухи на Востоке. Я выхожу во внутренние сферы сама и велю тебе следовать за собой, а потом точно так же возвращаю тебя обратно.
— Так же, как прежде?
— Да, так же, как прежде, только на этот раз дальше. Кстати, твои одежды уже готовы. — И я приподняла ворох черного бархата из стоявшей у моих ног рабочей корзинки.
— Они дошиты только что. Я закончила их нынче вечером.
— Из обертки я достала сверкающую серебряную диадему. — Возьми это, — сказала я, — ступай в ванную комнату и переоденься. Сандалий нет, так что тебе придется ходить босиком. В храме нельзя носить ничего, что принадлежит к повседневной жизни — все следует оставить внизу. «Погружайся, будь недвижен, забудь и отрешись».
Малькольм с трудом поднялся из низкого кресла и принял одежды из моих рук. Даже не взглянув на них, он так и стоял, глядя на меня.
— Ты сама сшила их для меня?
— Да.
Он посмотрел на длинные стежки.
— Вручную?
— Да.
— Ты магнетизировала их?
— Они магнетизируются по ходу шитья.
— Мне раздеться и надеть их на голое тело?
— Да.
— Хорошо. — Перебросив через руку просторные одежды, он отправился в ванную, и походка его уже не была походкой человека, часом раньше с трудом ковылявшего по комнате.
Я тоже отправилась к себе комнату и там облачилась в свои одежды. Вернувшись в зал, я встала у камина в ожидании Малькольма. Спустя пару минут я увидела, как он входит через низкую арку дверного проема рядом с алтарем, бесшумно ступая босыми ногами, и останавливается рядом со мной.
Я никогда не видела, чтобы человек так разительно изменился. Малькольм был невысок ростом, но отличался могучим телосложением, так что широко развернутые плечи и мощная грудь убавляли ему рост и делали на вид ниже, чем он был на самом деле. В своих одеждах он казался вдвое выше собственного роста. Длинные драпировки наделили его недостающей высотой. Диадема сделала его еще выше. Его мрачное жесткое лицо, полное напряженного ожидания и оттененное суровыми линиями египетского немисса, походило на лики богов подземного мира. Это был архетип примитивного мужчины. В этих одеяниях словно скрывалась горилла. Ему не хватало лишь широкого кожаного пояса и бронзового ножа жреца-приносителя жертв. Мне понадобилась вся смелость, чтобы предстать перед ним, одетым в это его облачение, в полумраке зала.
Он окинул меня долгим взглядом. На мне тоже был черный бархат и серебряная диадема темной стороны культа.
— Ты похожа на Луну, восходящую в полночь, — промолвил он.
Я первой стала подниматься по крутым ступеням. Малькольм молча шел следом. В мягкой поступи его босых ног за моей спиной было что-то мрачное, наводящее ужас. Как часто спускалась я по длинному подземному коридору из белого в черный храм, слыша за спиной эти тихие шаги босых ног. С человеческой точки зрения шансы Малькольма были весьма сомнительны. По его же собственным словам, он побывал далеко за гранью безумия. Если я снова толкну его за эту грань, то по сравнению с тем, что он бы со мной сделал, убийство было бы милосердием. Но страха во мне не было. Ни тело, ни разум не испытывали ни малейшей дрожи тревоги или хотя бы напряжения. Сегодня я была жрицей Изиды и владычицей всей магии.
Мы вошли в храм, и в третий раз я подняла перед ним завесу, и он перешагнул порог. Он сам подошел к кубическому алтарю и возложил на него руки, вперившись в слабо мерцающую лампу. Ритуальными серебряными щипчиками я сменила фитиль, и пламя взметнулось вверх. От этой лампы с помощью тонкой свечи в серебряном подсвечнике я перенесла огонь в лунную лампаду перед зеркалом. Затем я зажгла в жаровне благовония, поместила их в кадильницу и окурила весь храм. Все это время Малькольм был недвижим. Наконец я подошла к нему и встала подле него. Он поднял глаза и увидел в зеркале мое отражение рядом со своим.
В большом зеркале отразилась странная и полная драматизма картина, охватившая целую сторону восьмигранной стены. Мы стояли бок о бок в обрамлении столбов полярности, черного и серебряного, возвышавшихся по обе стороны алтарного ложа. Совершенно одинакового роста — ибо я до-дольно высока для женщины — но один из нас — мощный и широкогрудый архетип примитивной силы, а другая — стройная и изящная в своих струящихся одеяниях. Каждый из нас — полная противоположность другого во всех аспектах своей сущности.
Малькольм вгляделся в свое отражение.
— Да, это я, — сказал он, — я знаю.
— Вскоре явится Богиня. Когда Она придет, попроси у Нее силы.
— Сила мне не нужна, Лилит, у меня ее с избытком. Что мне нужно, так это понимание. Могу я попросить Ее об этом?
— Да, если ты чувствуешь, что сможешь это в данный момент выдержать.
Не мне было его удерживать.
— Ляг на ложе, — сказала я, и он повиновался.
Я накрыла его меховым покрывалом, ибо хотя в храме было тепло, ему предстояло провести здесь несколько часов, а лежа вот так, человек быстро начинает зябнуть. Он сложил руки на груди, словно мертвец на похоронных носилках. Е ели бы с ним здесь что-нибудь случилось, не знаю, как бы я объяснила коронеру странное облачение Малькольма поверх нагого тела. Ведь в дальних астральных путешествиях всякое может случиться. Бывает, что люди уходят и больше не возвращаются.
В этот раз я не поставила у него в изголовье табурет, а принесла к ложу один из двух тронов, так как мне тоже предстояло провести здесь не один час, и для спины требовалась опора.
Малькольм встрепенулся, увидев, как я переношу трон.
— Почему ты мне не позволила его принести? — спросил он.
А я и не думала его просить. В преддверии ритуала на меня снизошла огромная сила, и я перенесла огромный трон так, словно это была скамеечка для ног.
Благовония курились непрестанно. Вновь зажженные фитили убавили пламя, и мы окончательно приготовились к бдению. Протянув руку, я девять раз легонько ударила по висящему у алтаря гонгу в виде жезла. Я услышала ответный звон астральных колоколов, и по тому, как вздрогнул Малькольм, поняла, что слышит и он. Наши глаза встретились в зеркале.
— Ты Богиня, — сказал он. — Молиться ли Тебе?
Я вздрогнула от неожиданности. Без всякого вступительного обращения Малькольм уже вошел в контакт. Восприятие реальной женщины в роли богини — это высшая и крайне редкая тантрическая магия, но ему я не могла в этом отказать.
— Смотри в зеркало, — только и сказала я. Наши глаза снова встретились.
— Ты — это Она, и я это знаю. Даже если ты станешь отрицать, я все равно знаю. Для меня ты никакая не женщина, Ты Богиня, и я верую в Тебя, поклоняюсь Тебе и имею на это полное право. Прошу у Тебя лишь одного — понимания. Даруй мне его, и я отдам Тебе всю свою силу.
И он умолк, глядя в глаза моему зеркальному отражению.