— Что у тебя с рукой? — воскликнул он. — Более мой, неужели это я?
Чуткие профессиональные пальцы нежно, не причиняя никакой боли, прошлись по всем сухожилиям, косточкам и суставам. Отложив в сторону одну руку, он принялся за другую. Малькольм-мужчина мог иметь какие-то проблемы с женщинами, но у Малькольма-врача проблем не было. Руки, обследовавшие мои ладони, были абсолютно чисты. Затем он взял обе мои ладони и сравнил их.
— Сейчас я сниму отек, — сказал он. — Сядь.
Я подсела к нему на ложе. Это был совершенно иной человек, по сравнению с тем, кто где-то из робости, где-то из принципа уклонялся от всякого близкого контакта со мной. Положив мою ладонь себе на колено, он принялся массировать ее так, словно натягивал перчатку. Его руки снова и снова перебирали каждую косточку, каждый сустав моих пальцев, переходя от кончиков ногтей по фалангам до ладоней. Я не отводила глаз от его лица. Он делал свою работу не глядя. Его глаза вперились в темноту с отсутствующим выражением. Он словно прислушивался к моей руке. Мне вспомнились его слова о том, что пальцам он доверяет больше, чем глазам. Затем одна рука была отложена в сторону, словно неодушевленный предмет, и та же процедура повторилась с другой. Облегчение было огромное; руки почти пришли в норму. Он снова сравнил их. За исключением нескольких алых ссадин на ледяной белизне кожи, ничто не указывало на то, как им досталось, а я было подумала, что одна рука вывихнута.
— Я их тебе еще завтра помассирую, — сказал он. — Они совсем холодные. Тебе холодно?
— Не совсем, — сказала я. — Это холод духовный. Энергия вышла из меня.
— Куда?
— Трудно сказать. Из тебя тоже выходила энергия?
— Да, совершенно определенно. У меня, кажется, понизилось кровяное давление, и я ощущаю странное умиротворение.
|
|
— Тогда она ушла к Богине. Ты чувствовал, как Она материализовалась?
Он встретился со мной взглядом.
— Я видел тебя в образе Богини, — сказал он тихо.
— Я Ее жрица.
— Какая в этом разница?
— Ты ведь не видишь меня сейчас как Богиню, верно?
— Я вижу тебя такой, как всегда.
— Как же это?
Он склонился над моими ладонями так, что я перестала видеть его лицо.
— Как Богиню, любовь моя, как Богиню!
Я оцепенела. Я была слишком ошарашена, чтобы что-то сказать. Кто же этот человек, и в какие тайны он проник?
— Был ли ты когда-нибудь за завесой? — спросила я.
— За какой завесой?
— В Доме Нейт.
— Боюсь, я не понял, о чем ты говоришь.
— Доктор Малькольм, как много вам известно?
— Ровно ничего. Я вам уже говорил.
— Вы не знаете этого так, как знаете анатомию и физиологию. Но в сновидениях, снах наяву и в своем воображении вы знаете все это. Все это суть проявления невидимой реальности.
Малькольм на мгновение замер.
— Боже мой, какая реальность? Неужели вы хотите сказать, мисс Ле Фэй, что мои… образы моего воображения имеют некое соответствие с невидимой реальностью?
— Именно так.
— Тогда помоги нам Господи! — вот все, что я могу сказать.
— Можете вы рассказать, каковы они?
— Это так необходимо? Вам они не придутся по душе.
— Неважно. С вами я могу быть беспристрастной, как хирург.
Он помолчал несколько минут. И наконец заговорил.
— Я не совсем серьезно воспринял ваши слова, когда вы подчеркивали трудность этой работы. Теперь иное дело. Однако я все время думаю, хорошо ли вы отдаете себе отчет, куда вы меня уводите? Или, вернее сказать, куда я веду вас, когда вы толкаете меня на этот путь.
|
|
— Да, отдаю.
— Хорошо, ловлю вас на слове. Я полагаю, вы знакомы с языком психоанализа?
— Да.
— Я подверг психоанализу свой сон о прозекторской, когда недавно обращался за консультацией. Предполагалось, что у него садистическая основа. Я однако, считаю, что это неверно, поскольку — хотите верьте, хотите нет, мисс Ле Фэй — садистские наклонности — это именно то, чего у меня нет. Я из себя делаю мученика — в этом моя склонность. Слов нет, характер у меня мерзкий, но именно потому, что я так чертовски раздражителен, в глубине моей души злобы нет и в помине. Но был еще один сон, который время от времени являлся мне всю жизнь. Этот сон не был проанализирован. О нем я не рассказывал ни одной живой душе. Он всегда приходит в канун какого-нибудь значительного события в моей жизни. Я не хочу сказать, что он пророческий. Это все вздор. Но он приходит, когда я нахожусь в стрессовом состоянии, например, в ночь перед экзаменом. Вот этот сон: в саду при лунном свете я закалываю кого-то ножом. Море крови. Я вхожу в храм через боковую дверь — все происходит в Египте — и выдаю себя за убитого мною человека, то есть за жреца этого храма. В главную дверь входит женщина — храм пуст и освещен одной лишь висячей лампой, как здесь, — она подходит ко мне и вздрагивает, увидев, что я не тот, кого она ждала. Я беру ее за руку и тащу за какие-то занавеси — Боже мой, вы спрашивали, бывал ли я за завесой — вы эту завесу имели в виду?
— Да.
|
|
Малькольм окаменел.
— Вы входите в Святая Святых, — подсказала я. — Что вы там видите?
— Ничего. Пустое помещение.
— И вы возводите жрицу в ранг богини.
— Нет.
— Да.
— Нет.
— Да.
— Понимаю, — сказал Малькольм немного погодя. — Но в этой жизни такого не может быть, вы сами знаете.
— Знаю. Та эпоха давно миновала. Эволюция ушла дальше. Ныне мы живем под знаком Водолея. Все перемещения совершаются в астрале. Вот почему в жизни религии на смену прежнему идеалу плодовитости пришел идеал безбрачия. Жрица возведена в астрале, доктор Малькольм.
— Я понял. Но действует ли это?
— Вам лучше знать.
Он на минуту задумался.
— Да, действует. Я это доказал. Хотя как оно действует, я не знаю.
— Всякая магия действует в воображении.
— Но ведь… жизненная сила не передается в воображении.
— Передается.
— Я этого не вижу.
— Что есть святое таинство?
— Явный и видимый знак сокровенной и духовной благодати.
— Является ли брак таинством?
— Я полагаю, должен быть.
— А какова природа этой сокровенной и духовной благодати?
— Любовь, я думаю.
— Нечто более осязаемое — магнетизм. Помните ваши слова об электрической природе невидимой реальности, существующей за всеми физическими проявлениями? Так вот она в действии — более осязаемая, чем эмоции, менее осязаемая, чем живая материя.
Малькольм глубоко задумался, пытаясь осмыслить значение моих слов,
— Является ли живая материя эманацией магнетизма, или магнетизм эманирует из живой материи? — спросил он наконец.
— И то, и другое, — сказала я. — Но первым в процессе эволюции появился магнетизм, и он же первичен во всех проявлениях жизни. Не бывает живой материи без магнетизма.
— А может ли быть магнетизм без живой материи?
— Да, и в этом заключается один из тайных ключей оккультизма. Помимо внешнего видимого знака есть еще внутренняя духовная благодать.
— И этот внешний видимый знак и есть живая материя? Да, конечно. Живая материя — основа всего сущего — чистый белок — все правильно. Вы задумывались когда-нибудь над тем, что цыпленок, проклюнувшийся из яйца, то есть из чистого белка, — это настоящее чудо?
— А вы задумывались когда-нибудь над чудом образования вселенной из космического пространства?
— Мое дорогое дитя, любое явление при достаточно серьезном рассмотрении оказывается чудом. Я всю жизнь имел дело с центральной нервной системой и предполагается, что все о ней знаю, но до сих пор я не имею ни малейшего представления о том, как ощущение преобразуется в движение. Все разговоры о центростремительных и центробежных импульсах — это ничего не значащая болтовня для дураков, младенческое агуканье! Впрочем, такова добрая половина всей научной терминологии. Эти дураки не видят разницы между описанием и объяснением. Я могу описать центральную нервную систему, как никто другой, но черт меня побери, если я могу ее объяснить. Знаете, детка, что главная услуга, которую я оказываю своим пациентам, заключается в том, что я не даю другим вешать им лапшу на уши. Если мне попадается больной, которого я могу вылечить, то для меня это праздник. Диагнозы? Да, ярлыки я навешиваю безошибочно и делаю прогноз, если это в состоянии их утешить, но обычно бывает наоборот. Вот почему меня тошнит от центральной нервной системы — с ней почти ничего нельзя сделать. Учтите, мне по душе филигранная точность неврологии, и сам я вложил в это немалую долю труда. Но когда я вижу у себя в клинике очередь больных, ждущих приема, я чувствую себя как старая курица на кладке фарфоровых яиц. Я бессилен что-либо сделать для девяноста процентов этих бедолаг. От всех этих новомодных методов лечения никакого толку. Они стоят людям огромных страданий и денег, а пользы от них ни на грош. Сальварсан и морфий — вот единственные сколько-нибудь полезные лекарства, на мой взгляд, но скажу вам честно, я сыт ими по горло.
Я встала.
— Давайте закончим на этом, спустимся вниз и выпьем кофе?
Он тоже поднялся.
— Старайтесь все время держать руки на весу, — сказал он.
Он взял мою левую руку, которой досталось сильнее, приложил ее мне к груди и с помощью галстучной булавки соорудил из моего одеяния импровизированную повязку. Отстегнув брошь, скреплявшую скрещенные складки, он чуть подправил повязку, чтобы рука лучше держалась на весу. Это было похоже на одевание ребенка. Ему и в голову не пришло приблизиться к женщине, которой он оказывал помощь. Для него я была обычной пациенткой, и обращался он со мной невероятно ласково. И вовсе не потому, что делал это неуверенно. Ничего подобного. Его руки были тверды, движения уверенны, когда он сгибал и закреплял мою руку в требуемом положении. Но все было сделано настолько плавно и точно, давление нарастало так постепенно, угол был так безупречно рассчитан, что опухшие, покрытые синяками руки ничего не почувствовали. Никогда бы не поверила, что можно так нежно обращаться с израненной плотью, если бы не увидела это собственными глазами. Никогда бы не поверила я и в то, чтобы Малькольм, вечно пыхтящий, как перегретый чайник, стал внезапно таким сдержанным, спокойным и отвлеченным. Он словно говорил со мной из дальнего далека. Но вот, застегивая брошь, он поднял на меня глаза, и снова передо мной возник Малькольм-мужчина. Он так и застыл, сжав в руке складки моей одежды, словно коснулся оголенного провода и получил удар током. Я улыбнулась ему и тихонько высвободила платье из его пальцев.
— Благодарю вас, друг мой, — сказала я и добавила. — Я не так легко называю кого-либо другом.
— Я очень сожалею, что повредил вам руки, — сказал он тихо, отводя взгляд.
— Не надо. Все хорошо. В таких делах всегда приходится чем-то жертвовать. Если бы это не произошло случайно, мы бы сделали что-нибудь в этом роде намеренно. Но так гораздо лучше. Когда магия действует сама по себе, спонтанно, это значит, что за нею стоят космические силы. А это совершенно не то, что сила человеческой воли.
— Мне ведь не придется больше выкручивать вам руки, верно? Не думаю, что смог бы это сделать хладнокровно.
— О нет, ничего такого не потребуется. Такое никогда не делается преднамеренно. Но магия — это колоссальное напряжение, с этим тоже надо считаться. Напряжение как физическое, так и ментальное.
— Когда я стоял у вашего алтаря, я был на грани столбняка. Вы это имеете в виду?
— Да, именно это. Вы не осмеливаетесь шевельнуться, ибо стоит вам это сделать, как прерываются контакты, и мышечное напряжение становится просто чудовищным, особенно если призывать к себе или проецировать энергию с простертыми вперед руками.
— Я заметил, как развиты у вас мышцы шеи и плечевого пояса. У вас шея такого же типа, как у женщин, переносящих тяжелые грузы на голове. Я еще увижу со временем все эти трюки?
— Увидите.
— Гмм, это будет очень интересно.
Это будет более, чем интересно, подумала я, зная, что намерена сделать с Малькольмом.
Он неотрывно следил за тем, как я совершаю приветственные ритуалы для прерывания контактов, ибо в запечатанном месте работы мы не совершаем ритуалов изгнания. Затем он последовал за мной по узкой лестнице обратно в нормальный мир — само собой, если какая-либо точка в которой нахожусь я, может быть названа нормальной.
Малькольм прошел со мной на кухню и под моим руководством приготовил чай, так как моим рукам на некоторое время нельзя было доверить кипящий чайник. Не имел о стряпне никакого представления, он оказался на кухне совершенно беспомощным существом и страшно неуклюже обращался с чайником, несмотря на исключительную ловкость пальцев. Позже, когда мы уже пили чай, он пролил немалую его толику себе на брюки.
Я хотела вернуть его в нормальное состояние, прежде чем он меня покинет, но он настолько изменился, что я не знала, что же теперь станет для него нормой. Он мечтательно откинулся на спинку моего большого кресла, и мне показалось, что он вот-вот уснет. Однако чай заставил его очнуться, и он уставился на меня, часто мигая, словно не ожидал увидеть здесь.
— Стало быть, этим мы и будем заниматься? — спросил он.
— Это только начало, — сказала я.
— Удовлетворительное?
— Пока вполне.
— Продолжение следует?
— Да, но худшее позади. Начало — это всегда сильное напряжение. Дальше становится легче. Обычно мы ослабляем поток энергии более плавно, но такой мощный прорыв, как сейчас, произошел из-за того, что в вас дремала могучая энергия, которая пробудилась от одного прикосновения.
— Не слишком-то она дремала, мисс Ле Фэй. Все это уже вскипало на поверхности, когда я был подростком. Само собой, за последние годы все в значительной мере поблекло, но никогда оно не было скрыто за семью печатями. И чтобы восстать, ему не требовалось слишком многого. Однажды оказалось достаточно журнальной статьи, прочитанной в поезде.
— Она была с иллюстрациями?
— Да. К тому же с цветными. Это был рождественский выпуск.
— Тогда ясно. Все дело в цвете.
— Почему?
— Потому что цвет тождествен силе. И если на то пошло, такова же роль музыкального тона и ритма.
— Вы открываете для меня совершенно новый мир, мисс Ле Фэй, хоть я, пожалуй, и раньше знал о его существовании. Мне были известны четкие границы науки. Я знал, где заканчивались доказательства и начинались предположения, и всегда старался с предельной точностью соблюдать эту грань, особенно в моей специальности, где мы постоянно сталкиваемся с приступами истерии, и где огромную роль играет внушение. Мисс Ле Фэй, я не раз видел, какие вещи творит тело с разумом. Но если речь о воздействии разума на тело, то… возможно, вы этому и поверите, но больше никто. Вы спрашивали, верю ли я во власть разума над плотью, а я в ответ поднял вас на смех. Я думал тогда о том, как это их Новое Учение играет в бирюльки с патологией. Кроме своих безобидных припарок, они, конечно, ни на что не способны, хотя больному бедолаге и эти припарки хороши. Но настоящее исцеление настоящего недуга одной лишь силой разума — такого я еще не видел.
Вам бы взглянуть, как я это делаю, мисс Ле Фэй. Смешнее некуда. Значительная часть моей работы состоит в проведении четкой границы между патологическими и функциональными нервными расстройствами. Функциональные — это, конечно, истерические состояния. Является паралитик на носилках, и мы беремся за дело. Кое-кто пользуется молоточком. Я — нет. Я предпочитаю пальцы.
«Так Вы не владеете рукой, дорогуша? — Нет, сэр, не владею. — Кем Вы работаете?» Он рассказывает. «Бригадир Вас обижает?» — И тут начинается целый рассказ о притеснениях, обидах и жестоких ударах по самолюбию. Я беру его пальцами за локоть… — и Малькольм наклонился ко мне. — Нет, Вам я так не сделаю, Вам будет больно. — Он положил ладонь мне на колено. «Стало быть, после автомобильной аварии нижние конечности у Вас полностью парализованы, мадам? — Да, доктор». Пальцы Малькольма резко сжались. Моя нога непроизвольно дернулась вперед. Раздался короткий смешок.
Он повторил нажатие, и непослушная нога снова забавно дернулась.
— Сделаете еще раз, — сказала я, — и я Вам дам хорошего пинка.
— Один мнимый паралитик тоже как-то дал мне хорошего пинка, — сказал он, — и мне это едва не стоило передних зубов. Если бы я брал комиссионные от всех денег, которые сэкономил страховым компаниям, я давно бы стал миллионером. Но не все пациенты, знаете ли, намеренно симулируют болезнь. Многие искренне считают себя больными. Они и есть больные, только не в физическом смысле. Именно такие исцеляются на многолюдных религиозных сборищах в Альберт Холле. Среди них были и мои пациенты, мисс Ле Фэй. А после этого какой-нибудь недоумок-терапевт выдает им письменное свидетельство того, что произошло настоящее физическое исцеление. Не мое дело ставить им палки в колеса, но вы теперь знаете, что я об этом думаю. Не то, чтобы я винил терапевтов в ошибках с заболеваниями центральной нервной системы. Я-то знаю, кого направляют ко мне наши же собственные специалисты. Я виню их в том, что они регистрируют случаи исцеления, не удосужившись даже проверить, а был ли недуг. Мне кажется, что когда люди ударяются в мистику, они немного сходят с ума, мисс Ле Фэй. Что с ними происходит?
— Самогипноз и целенаправленно вызванная диссоциация личности — это составная часть методики Таинств. Одни знают, чего хотят, другие нет. Те, кто не знает, становятся диссоциированными и такими остаются.
— Понятно. Искусственно вызванное и локализованное безумие. Прежде всего сделать человека сверхвнушаемым, а потом всячески культивировать это качество. Ко мне этим вечером вы тоже применили внушение, мисс Ле Фэй.
— Знаю, что применила, доктор Малькольм. Но было и нечто большее. Оно лишь началось как внушение, но закончилось чем-то гораздо большим. Вернее, должно было закончиться чем-то гораздо большим, дай я ему волю, но я постаралась сдержать это на ранних стадиях. Это была лишь первая наша проба совместной работы, и я не хотела подвергать Вас чрезмерному напряжению.
— Значит, Вы проверяли меня на прочность?
— Да, проверяла. Выбирала стартовую точку и приучала Вас осваиваться с ощущением в себе этих сил.
— Каков же следующий этап?
— Стартовую точку мы нашли в вашем повторяющемся сновидении. Это дает нам все, что нужно. Теперь я стану учить Вас методам, которыми мы пользуемся, а Вы постепенно свыкнетесь с этой силой, и мы сможем повысить напряжение.
— Что дает Вам мой повторяющийся сон, мисс Ле Фэй?
— Он дает нам с вами доступ к высшим уровням вашего сознания, к уровням, лежащим за пределами подсознания, куда доступ открывают обычные, мимолетные сновидения.
Он взглянул на часы.
— Боже мой, как поздно! Хороший я Вам устроил визит. К счастью, завтра воскресенье. Можно ли прийти перевязать Вам руку? Ей нужна будет перевязка.
— Можно. Вы будете желанным гостем. Но прежде чем Вы уйдете, скажите откровенно, как если бы Вы были одним из Ваших пациентов — какое воздействие оказало на Вас то, что Вы сегодня испытали?
Он пригладил седеющую рыжую шевелюру, откинув ее обеими руками с прекрасного лба очень характерным для него жестом.
— Начнем с того, что я был наполовину очарован, а наполовину настроен скептически. Теперь же и близко нет ни прежнего очарования, ни прежнего скептицизма. Я вижу, что все это имеет свой психологический аспект, находящийся в пределах здравого смысла. Точно так же я видел, что физиологическая основа йоги находится в центральной нервной системе. Я вижу, что Вы понимаете эту основу, а это гораздо больше того, что делала эта дамочка из Нового Учения. Еще я вижу, что Вы гораздо более здравомыслящая женщина, чем она. Я с огромным удовольствием займусь с Вами проведением экспериментов, особенно если Вы разрешите мне вести систематические записи того, что мы будем делать, и полученных результатов. Сейчас я задаюсь вопросом, являетесь ли Вы исключительно умным гипнотизером, отменно владеющим психологией, и использующим ее в комбинации с даром воображения, который сделал бы честь первоклассному писателю, либо в этом таится нечто гораздо большее, как считаете Вы сами. Я не знаю. Мой разум открыт. Я не видел ничего — по крайней мере до сих пор, — чего нельзя было бы объяснить с точки зрения психологии, но это лишь начало, и в рукаве у Вас могут быть припрятаны козыри, которых я еще не видел. Я пока не обнаружил, где таится тот риск, о котором Вы так серьезно говорили. Вы могли бы заморочить голову какому-нибудь свихнувшемуся на мистике молокососу, но вряд ли смогли бы справиться с таким стреляным воробьем, как я. Впрочем, я совершенно не против того, чтобы предоставить Вам полную свободу делать все, что Вам заблагорассудится. Я с Вами, мисс Ле Фэй. Все это чрезвычайно интересно.
— Вы будете вести записи? — спросила я.
— Буду, — сказал он.
— Прежде чем уйти, скажите мне еще одну вещь. Дала ли я Вам успокоение?
— Разумеется, да. Мне очень спокойно и хочется спать.
Он встал. Я провела его до двери. Он немного помедлил на пороге. Я поплотнее закуталась в меха и медленно пошла с ним по улице. Он не проронил ни слова, пока мы не остановились у верфи. И там он сказал:
— Откуда Вы знали, что я хотел, чтобы Вы прошли немного со мной?
— Это мое дело — знать.
— Вы можете читать мои мысли?
— Более или менее. Если Вы вкладываете в них какую-то энергию в моем направлении, тогда я их, пожалуй, знаю.
— Знаете ли Вы, когда я говорю Вам неправду?
— Да.
Он молча смотрел через реку на свой дом.
— Да, мисс Ле Фэй, Вы дали мне покой, покой, выходящий за пределы всякого понимания, и я благодарен Вам за это.
Приподняв на прощание шляпу, он повернулся и пошел прочь.
Глава 11
На другой день руки у меня так отекли и вздулись, что я не смогла ни одеться, ни уложить волосы. Я сидела у камина в белом бархатном халате, грела у огня обутые в красные шлепанцы ноги, пила шоколад и лениво размышляла, явится ли Малькольм сделать мне массаж, как обещал. Это был один из тех редких случаев, когда обнаруживалось все неудобство иметь в качестве прислуги мужчину вместо более привычной горничной. Я решила, что Малькольм как-нибудь переживет мое появление в халате, так как от одежд, в которых я обычно хожу дома, он отличался лишь большей объемностью. Но я совершенно не хотела показываться ему на глаза с ниспадающими на плечи волосами.
Я позвала своего слугу, возившегося по хозяйству.
— Мистер Митъярд, — сказала я, — Вам доводилось когда-нибудь заплетать лошадиный хвост?
— Господь с Вами, мэм. Я даже брал призы на парадах извозчиков.
Я подумала, что призы брала скорее его лошадь, чем он сам, но не хотела ранить его самолюбия указанием на эту неточность.
— Как по-вашему, смогли бы Вы заплести мои волосы в косы? Солому вплетать не надо, и без всяких причуд.
— Конечно смогу. Сделаю как надо!
Он торжественно взялся за серебряные гребни, распутал и расчесал густую гриву моих волос и разложил их, словно шаль, по плечам, как вдруг у входа раздался стук дверного молотка. Он пошел к двери с гребнем в руке, и я услышала его приветствие.
— Мать честная, губернатор! Это Вы?
— Да, это я, — послышался голос Малькольма. — Что это Вы делаете с гребнем, пытаетесь его украсть?
— Нет уж. С тех пор, как я нанялся сюда, я с этим завязал. Я ее причесываю.
Открыв дверь, он впустил Малькольма.
— Садитесь, губернатор. Я скоро закончу.
— Хотите чашку шоколаду? — спросила я, сочтя за благо принять все как должное.
— Благодарю Вас, — сказал Малькольм, наливая себе из керамического кувшинчика, гревшегося на углях.
Мистер Митъярд отложил гребень и принялся плести косу, пятясь по мере того, как она удлинялась. Малькольм не сводил с него глаз.
— Подержите-ка минутку, сэр, — попросил мистер Митъярд, подавая ему кончик заплетенной косы и берясь тем временем за другую. Затем, набив рот шпильками, он обернул обе косы вокруг моей головы, изобразив вполне приличное подобие моей обычной прически.
— Ну что Вы об этом скажете, сэр? — спросил мой джентльмен-слуга, оглядывая меня с законной гордостью.
Глаза Малькольма на мгновение встретились с моими, и это было все, на что нам хватило духу.
— Отлично, — сказал он. — Я бы так не смог.
— А это похвала из уст мастера, — довольно отреагировал мистер Митъярд. — Уж я-то видел Вашу тонкую работу в клинике.
— Да, неплохо получилось, — подтвердил Малькольм.
— У каждого своя работа. Как Ваша нога?
— Служит на все сто. В балет меня вряд ли примут, но я и не собираюсь туда записываться.
И сложив мои туалетные принадлежности, он вышел.
— Хотите, я Вам припудрю носик? — сказал Малькольм. — Сию минуту, только скажите.
— Ах негодник! — воскликнула я, совершенно опешив от таких слов из уст Малькольма. Вот уж никогда бы не поверила, что он на такое способен.
— Вот Ваш отчет, — сказал он, бросив мне на колени стопку исписанных листов. — Можете прочитать, пока я буду заниматься Вашими руками.
Я как могла переворачивала страницы. На первой была прекрасно вычерчена схема моего храма во всех деталях, снабженная всеми необходимыми пояснениями, полученными им от меня. Затем следовал написанный аккуратным канцелярским почерком почти дословный отчет об астральном путешествии, в котором он побывал вместе со мной. В самом конце были описаны его субъективные ощущения.
«С самого начала всей этой затеи меня не покидало ощущение, что меня словно затягивает в некий водоворот. При малейшей попытке сопротивления это чувство становилось чрезвычайно болезненным, но как только я уступал, оно делалось в той же мере приятным.
Когда мисс Л.Ф. предложила мне начать работу, мною овладела сильная нервозность ожидания. Дыхание участилось и стало поверхностным. Сердцебиение ускоренное и неровное. Сухость во рту. Неприятные ощущения под ложечкой. Потливость. Это продолжалось до тех пор, пока она не оставила меня одного, отправившись переодеваться. За это время мне удалось взять себя в руки и немного успокоиться.
Я взял себя в руки, говоря себе, что во всей этой затее ровным счетом ничего нет, что мисс Л.Ф. находится под влиянием самообмана, а я всего лишь развлекаюсь, не более того.
Но увидев, как она спускается по ступенькам в своих одеждах, я понял, что все это всерьез. Однако нервничать я перестал. Точнее, мое возбуждение переросло в более приглушенное чувство, не лишенное приятности. Едва увидев ее в этой серебряной диадеме, я понял, где видел ее прежде. Это была та женщина, которую я всегда видел в своих храмовых снах.
Теперь я узнал, что мисс Л.Ф., та женщина в храме, мертвое тело в прозекторской и женщина в плаще являются одним и тем же лицом, и понял, что этот факт должен иметь определенное значение.
Я испытал весьма любопытное ощущение, когда мисс Л.Ф. приподняла завесу, чтобы пропустить меня в дверь. Передо мною будто открылась не только физическая завеса, но и некая завеса в моем разуме.
Помещение было мне очень знакомо, хотя и меньше, чем я ожидал. Мне показалось вполне естественным подойти к алтарю и возложить на него руки. Все время, пока руки лежали на алтаре, я ощущал в них легкое покалывание, словно по ним проходил слабый ток.
Зеркало оказало на меня весьма своеобразное воздействие. Я все время видел в нем разные вещи. На мгновение мне показалось, будто передо мною арочный проем, ведущий в другое, более изысканно обставленное помещение. Затем я увидел в нем мой всегдашний храм, где я уже встречал эту женщину.
Затем мисс Л.Ф. велела мне лечь на ложе и принялась описывать мне разные вещи. По мере описания я видел их в зеркале. И наконец, у меня возникло такое чувство, будто я оказался по ту сторону зеркала.
Я забыл упомянуть, что на мгновение занервничал, когда она положила руки мне на виски. Во мне опять всплыло ощущение водоворота. Однако когда я полностью отдался этому довольно приятному чувству, я прошел сквозь зеркало и оказался вместе с нею в храме по ту сторону. И потом я заново пережил с огромной живостью, наслаждением и волнением свой обычный сон. Однако в данном случае, я испытал своеобразное чувство, что я вовсе не выдаю себя за жреца, а являюсь самым настоящим жрецом, и делая то, что я делал, я всего лишь исполнял свою истинную роль в обычном ритуале. Вследствие этого, вместо сновидения, которое завершалось позором, ужасом и отвращением к самому себе, я испытал глубокое удовлетворение, словно каким-то образом раскрылась вся моя жизнь, словно раскрылась некая дверь, ведущая в безбрежные пространства. Так велико было это чувство облегчения и благодарности, что я едва сдерживал слезы. И хотя после я полностью вернулся в свое нормальное сознание, мисс Л.Ф. по-прежнему была для меня такой, какой предстала в моих видениях».
Я, насколько была способна, аккуратно собрала исписанные страницы.
— Благодарю Вас, — сказала я. — Если есть черта, которую я уважаю в людях превыше всего, то это смелость быть честным с самим собой.
— Мне никогда не было трудно быть честным с самим собой, — сказал Малькольм, принимаясь за другую руку. — Моя натура никогда не оставляла мне никаких сомнений насчет того, каков я есть на самом деле. Однако с Вами мне очень непросто быть честным. Теоретически я знаю, что могу говорить с Вами как мужчина с мужчиной, и Вы все поймете. Но на практике мне чрезвычайно трудно иметь дело с такой женщиной, как Вы. Знаете, бывают такие сны, в которых вы взбираетесь куда-то по скалам или идете над пропастью, но в достаточной степени бодрствуете, чтобы понять, что это сон и можно безнаказанно броситься вниз. И когда вы вот-вот готовы ринуться в пропасть, вдруг возникает леденящее душу чувство, что в конце концов это может быть и не сон, а некая опасная реальность. Именно это я и чувствую, когда начинаю общаться с Вами. Я знаю, что все в порядке. Я знаю, что Вы знаете, чего хотите. А потом накатывает внезапный ужас — Боже мой, а что если в этом нет ничего необычного, и мы просто занимаемся ерундой! Честное слово, я холодею с головы до пят.