– Близится время, – будто подслушав, говорил толпе Ракх, – Рагнарок. В этот день падут боги, и Змея Мидгарда извергнет море яда на великого Тора, и падет он как отравленная муха. А пока змея ждет судного дня и грезит о будущем. Не знаю, может, все будет и по‑другому, порождения ночи – пред ваши очи.
Клетку заполняла змея. Не было ни головы, ни хвоста, лишь волна черноты катилась от одного края клетки к другому, не оставляя места ничему другому, кроме своего чудовищного колыхания. И только единорог видел свернувшегося в середине клетки мрачного боа, быть может, лелеявшего мысль о собственном судном дне над «Полночным карнавалом». Но в тени змеи очертания его были призрачны и неясны.
Некто весьма деревенского вида воздел руку и потребовал у Ракха ответа:
– Если эта большая змея в самом деле обвивает мир, то как же вы можете уместить ее часть в этой клетке? И если, вытянувшись, она расплещет моря, то почему она не разорвет ваш «карнавал» как нитку бус?
Раздался одобрительный ропот, самые осторожные попятились от клетки.
– Рад, что ты спросил меня об этом, друг, – немедленно подхватил Ракх. – Понимаешь, Змея Мид‑гарда обитает в ином пространстве, в другом измерении. Поэтому обычно она невидима, но если затащить ее в наш мир, как сделал когда‑то Тор, она станет видна как молния, которая тоже прилетает к нам неведомо откуда, где она выглядит совсем по‑другому. Конечно, она могла бы разозлиться, если б узнала, что кусок ее пуза ежедневно и по воскресеньям выставлен на обозрение у Мамаши Фортуны в «Полночном карнавале». Но у нее есть заботы посерьезней, чем размышлять о своем пупочке, вот мы и пользуемся ее благоволением. – Он раскатал последнее слово, как кухарка тесто, и слушатели осторожно засмеялись.
|
|
– Магия сходства, – сказала Она, – старуха не может ничего сотворить…
– Пли изменить, – добавил волшебник. – Суть ее жалкого мастерства – умение выдавать одно за другое. И даже эти трюки не удались бы ей, если бы не верящие во что угодно глупцы и простаки. Она не сумеет превратить сливки в масло, но придаст льву внешность мантикора в глазах, желающих его видеть, в глазах, которые примут, настоящего мантикора за льва, дракона за ящера, а Змею Мидгарда за землетрясение. И единорога – за белую кобылу.
Она прекратила свое отчаянное медленное кружение по клетке, вдруг осознав, что волшебник понимает ее речь. Он улыбнулся, и Она увидела, что его лицо, на котором не было следов ни времени, ни мудрости, ни горя, пугающе юно для взрослого мужчины. – Я знаю вас, – сказал он.
Разделявшие их прутья злобно перешептывались между собой. Ракх вел толпу к внутренним клеткам. Она спросила: – Кто ты?
– Меня зовут Шмендрик Маг, – ответил он. – Вы не слыхали обо мне?
Она хотела было сказать, что едва ли должна знать каждого волшебника, но что‑то сильное и печальное в его голосе удержало се. Волшебник сказал:
– Я развлекаю собравшихся на представление. Немного магии, немного ловкости рук: цветы – во флажки, а флажки – в рыбок, да разная болтовня и намеки на те серьезные чудеса, которые могу творить, если пожелаю. Не очень‑то трудная работа. Было и хуже, будет и лучше. Еще не конец.
Но от звука его голоса ей показалось, что Она заточена навеки, и Она вновь засновала по клетке, стараясь не поддаваться ужасу заточения. Ракх стоял перед клеткой, в которой не было ничего, кроме маленького коричневого паучка, прявшего меж прутьями свою скромную паутину.
|
|
– Арахна Лидийская, – сообщил он толпе. – Даю гарантию, лучшая ткачиха в мире, судьба ее тому подтверждение. Она имела несчастье победить в состязании ткачих саму богиню Афину. Афина очень обиделась, и теперь Арахна в обличье паука по особому договору творит лишь для «Полночного карнавала Мамаши Фортуны». Уток из огня, из снега основа, ну, а узор неизменно новый. Арахна.
Висящая на прутьях клетки паутина была очень проста и почти бесцветна, лишь изредка она радужно отсвечивала, когда паук пошевеливал ее, прокладывая нить. Но он сновал туда‑сюда, притягивая взоры зрителей – и единорога тоже – все больше и больше, пока не начинало казаться, что они смотрят в глубочайшие пропасти мира, мрачные, безжалостные расщелины, и лишь паутинка Арахны удерживает мир в целости. Вздохнув, Она освободилась от чар и увидела настоящую паутину которая была очень проста и почти бесцветна.
– Тут не так, как в других клетках, – сказала Она.
– Не так, – недовольно согласился Шмендрик. – Но Мамаша Фортуна здесь ни при чем. Дело в том, что паучиха верит. Она видит все эти хитросплетения и принимает их за свою работу. Эта вера‑то и создает здесь все отличие от обычной магии Мамаши Фортуны. Перестань эта кучка остряков удивляться, и от всего ее колдовства остался бы только паучий плач. А его‑то никто не услышит.
Она не хотела вновь смотреть в паутину. А глянув мельком на ближнюю к ней клетку, вдруг почувствовала, как окаменело ее сердце. Там на дубовом насесте восседало существо с телом большой бронзовой птицы и лицом ведьмы, таким же напряженным и смертоносным, как и стискивающие дерево когти. У нее были лохматые медвежьи уши, а по чешуйчатым плечам, цепляясь за светлые клинки перьев, ниспадали похожие на лунный свет волосы, густые и молодые, они обрамляли омерзительное человеческое лицо. Она сверкала, но при взгляде на нее казалось, что, сияя, она поглощает нисходящий с неба свет. Тогда Она тихо сказала:
|
|
– Вот она – настоящая. Это гарпия Келено. Шмендрик побледнел как овсяная мука. – Старуха поймала ее случайно, – зашептал он, – во сне, как и вас. Но это к несчастью, и обе они это знают. Искусства Мамаши Фортуны едва хватает, чтобы держать чудовище в заточении, но одно ее присутствие так ослабляет все чары Мамаши Фортуны, что скоро у нее не останется сил даже испечь яйцо. Не следовало бы ей связываться с настоящей гарпией и настоящим единорогом. Правда ослабляет ее колдовство, но Мамаша Фортуна все пытается заставить ее служить себе. Однако на этот раз…
– Верите или нет, сестра радуги, – раздался неприятный голос Ракха, обращенный к потрясенным посетителям. – Ее имя значит «темная», та, чьи крылья затмевают небосвод перед бурей. Она и две ее милые сестрички заморили голодом короля Финея – перехватывали его пищу и гадили в нее. Однако сыны Борея заставили их прекратить это, не так‑ли, моя красотка? – Гарпия не издала ни звука, а Ракх усмехнулся, как усмехнулась бы сама клетка. – Она сопротивлялась сильнее всех остальных, вместе взятых. Это было все равно, что пытаться связать одним волоском весь ад, но у Мамаши Фортуны хватает сил даже для этого. Порождения ночи – пред ваши очи. Полли, хочешь крекер?
В толпе раздались сдавленные смешки. Когти гарпии стиснули насест, и дерево скрипнуло.
– Вам надо быть на свободе, прежде чем она вырвется из клетки, – сказал волшебник единорогу. – Она не должна застать вас здесь.
– Я не осмеливаюсь прикоснуться к железу, – ответила Она. – Я могла бы открыть замок рогом, но чтобы дотянуться… Нет, сама я не выберусь из клетки. – Она дрожала от ужаса перед гарпией, но голос ее был вполне спокоен.
Маг Шмендрик стал на несколько дюймов выше, чем это казалось возможным.
– Не бойтесь ничего, – величественно начал он. – Несмотря на мое ремесло у меня чувствительное сердце…
Его прервал приход Ракха и его спутников, уже не хихикавших, как возле мантикора. Волшебник пустился прочь, нашептывая: «Не бойтесь, Шмендрик с вами. Ничего не делайте без меня!» Его голос доносился до единорога так тихо и так одиноко, что Она даже не была уверена, слышала ли Она его или почувствовала слабое прикосновение.
Темнело. Толпа стояла перед ее клеткой, глядя на нее со странной застенчивостью. Ракх сказал: – Единорог, – и отступил в сторону. Она слышала, как стучат сердца, замирает дыхание, видела, как слезы наполняют глаза, но никто не произнес ни слова. По печали, растерянности и нежности на их лицах Она поняла – они узнали ее, и принимала поклонение как должное. Она вспомнила прабабушку охотника и попробовала представить себе, каково это – быть старым и плакать.
– Большинство представлений, – через некоторое время сказал Ракх, – на этом бы и закончилось: что еще можно показать после настоящего единорога? Но в «Полночном карнавале Мамаши Фортуны» есть еще одна тайна – демон, что разрушительнее дракона, чудовищнее мантикора, ужаснее гарпии и, вне сомнения, понятнее единорога. – Он взмахнул рукой в сторону последнего фургона, и черный занавес заколыхался и стал раздвигаться, хотя никто не касался его.
– Воззрите на нее! – крикнул Ракх. – Воззрите на последнее диво, самое последнее! Воззрите на Элли!
Внутри клетки было темнее, чем снаружи, и, казалось, сам холод как живой шевелится за прутьями. Что‑то дрогнуло, и Она увидела Элли, старую, худую оборванную женщину, скрючившуюся в клетке у огня которого не было. Она казалась настолько хрупкой. что вес темноты сокрушил бы это изможденное тело, и такой беспомощной и одинокой, что посетителям следовало бы рвануться на помощь и освободить ее. Вместо этого они молчаливо попятились, словно Элли подбиралась к ним. Но она даже не смотрела на них. Она сидела в темноте и наскрипывала под нос песню, подобно тому, как скрипит пила, впиваясь в дерево, и как скрипит дерево, готовящееся упасть:
То что украли – вернется домой,
Сжатая вырастет рожь,
Мертвый – в другом, по‑иному – живой,
Прошлого не вернешь.
– Ну как, не очень‑то сильна на вид? – спросил Ракх. – Но ни один герой не может противостоять ей, ни один бог не поборет ее, и никакое волшебство не оградит от нее, ведь она не пленница. Мы показываем ее, а она тем временем ходит среди вас и берет свое. Элли – это старость.
Холод клетки тянулся к единорогу, и там, где он прикасался к ней. Она никла и слабела. Она чувствовала, как съеживается и покрывается морщинами ее кожа, как покидает ее красота. Уродство свисало с ее гривы, пригибало голову, вырывало волосы из хвоста, гнездилось в ее теле, пожирало шкуру и томило ум воспоминанием о том, как хороша она была когда‑то. Где‑то поблизости гарпия издала низкий энергичный звук, но, спасаясь от последнего страшного демона, Она укрылась бы и под сенью этих бронзовых крыл. Песнь Элли пилила ее сердце.
В море рожденный на суше умрет,
Глину, как хочешь, мнешь,
Подарок и руки и душу сожжет –
Прошлого не вернешь.
Представление было закончено. Люди, крадучись, расходились не поодиночке, а парами, большими и маленькими группами, крепко держа за руки незнакомцев, поминутно оглядываясь, не идет ли по пятам Элли. Ракх грустно предложил:
– Не желают ли джентльмены задержаться и выслушать историю о сатире? – и, подвывая, кисло расхохотался в их удаляющиеся спины. – Порождения ночи – пред ваши очи!
Они шли мимо клетки единорога, смех Ракха подгонял их, а Элли все пела.
Это же иллюзия, сказала Она себе. Это – иллюзия, и, подняв отягощенную смертью голову, вгляделась в темноту последней клетки, ища взглядом не Старость, а Мамашу Фортуну, потягивающуюся, хихикающую, с неестественной легкостью спускающуюся на землю, И она поняла, что не стала уродливей и смертней ни на волосок, но все же прекрасной почувствовать она себя нс могла. Может быть, это тоже иллюзия, устало подумала она.
– Я просто наслаждалась, – проговорила Мамаша Фортуна, – как всегда. Подозреваю, что я просто создана для сцены.
– Лучше б ты держала покрепче эту проклятую гарпию, – отозвался Ракх. – Я чувствовал, что она вот‑вот освободится. Будто я был связывающей ее веревкой, а она развязывала меня. – Он поежился и понизил голос. – Отделайся от нее, – хрипло произнес он, – отделайся, пока она не разорвала нас в клочья. Она только об этом и думает. Я все время чувствую это.
– Молчи, глупец, – голос ведьмы был свиреп от страха. – Если она вырвется, я смогу превратить ее в ветер, в снег, в семь нот. Но я хочу держать ее при себе. Ведь никакая другая ведьма на свете не умеет и не сумеет этого. И я буду держать ее, даже если мне придется для этого каждый день кормить ее твоей печенью.
– Прекрасно, – ответил Ракх и слегка отодвинулся от нее. – Ну, а если она потребует твою? Что ты будешь делать тогда?
– Буду продолжать кормить ее твоей, – заявила Мамаша Фортуна. – Она не почувствует разницы. Гарпии не слишком умны.
Старуха одинокой тенью скользила в лунном свете от клетки к клетке, гремя замками и проверяя свои чары, как хозяйка ощупывает арбузы на рынке. Когда она подошла к клетке гарпии, чудовище издало вопль, пронзительный как стрела, и ужасающе расправило свои великолепные крылья. Единорогу показалось, что прутья решетки начали извиваться и опадать дождем, но Мамаша Фортуна хрустнула тонкими пальцами, и прутья вновь стали железом, а гарпия, выжидая, замерла на насесте.
– Не сейчас, – сказала ведьма, – еще не сейчас. – Они смотрели друг на друга одинаковыми глазами. Мамаша Фортуна сказала: – Ты моя. Ты моя, даже если убьешь меня. – Гарпия не шевельнулась, но тучка затмила луну. – Не сейчас, – повторила Мамаша Фортуна и повернулась к клетке единорога. – Ну, – сказала она сладким дымным голосом. – Я все‑таки напугала тебя, не правда ли? – Она рассмеялась, и смех ее был похож на шорох змеи в тростниках, и подобралась поближе. – Что бы ни говорил твой приятель волшебник, – продолжала она, – хоть немного мастерства у меня должно быть. Для того, чтобы ты показалась себе старой и отвратительной, требуется, скажу вам, некоторое искусство. И неужели грошовым заклятьем можно держать в плену Темную. Никто до меня… Она ответила:
– Не хвастай, старуха. В этой клетке – твоя смерть, и она слушает тебя.
– Да, – спокойно ответила Мамаша Фортуна, – но я, по крайней мере, знаю, где она. А вот ты бродила по дороге в поисках своей смерти. – Она опять рассмеялась. – Но где она, я знаю тоже. Но я не дам тебе встретиться с ней, и ты должна поблагодарить меня за это.
Забыв все, Она прижалась к прутьям. Они причиняли. ей боль, но Она не отступала.
– Где Красный Бык? – спросила Она. – Где мне найти его?
Мамаша Фортуна подошла к клетке вплотную. – Красный Бык короля Хаггарда, – пробормотала она, – значит, ты его знаешь. – Блеснули два ее зуба. – Ты моя, – сказала она, – он тебя не получит.
Тогда Она покачала головой и мягко ответила: – Тебе лучше знать. Освободи, пока не поздно, освободи гарпию и меня. Занимайся своими тенями, если хочешь, но освободи нас.
В стоячей воде ведьминых глаз что‑то полыхнуло так, что несколько ночных мотыльков отвлеклись от своей прогулки, ринулись на свет и белыми хлопьями пепла упали на землю.
– Скорей я оставлю свое дело, – осклабилась она. – Волочиться сквозь вечность с моими доморощенными пугалами – об этом я мечтала, когда была молода и зла. Ты думаешь, я выбрала эту убогую магию, порождение глупости, потому что никогда не знала настоящей? Я вожусь с собаками и обезьянами потому, что не смею коснуться травы, но я понимаю разницу. И теперь ты просишь меня отказаться от вас, от присутствия вашей силы. Я сказал Ракху, что, если потребуется, стану кормить гарпию его печенью, и я это сделаю. А чтобы удержать тебя, я бы взяла твоего дружка Шмендрика и… – тут она в ярости забормотала какую‑то чепуху и наконец замолкла.
– Кстати о печени, – ответила Она. – Настоящий маг не предлагает чужую печень. Ты должна вырвать свою собственную и научиться обходиться без нее. Настоящие ведьмы это знают.
Несколько песчинок прошелестело по щеке Мамаши Фортуны, пока она смотрела на единорога. Все ведьмы так плачут. Она повернулась было и заспешила к своему фургону, но внезапно оглянулась назад с каменной ухмылкой на лице.
– А все‑таки дважды я обвела тебя вокруг пальца, – сказала она. – Неужели ты в самом деле думаешь, что эти пучеглазые глупцы узнали бы тебя без моей помощи? Нет. Я придала тебе вид, который они могут понять, и рог, который они могут увидеть. В наше время, чтобы простой народ признал единорога, нужна дешевая ярмарочная ведьма. Уж лучше оставайся со мной в поддельном обличье, во всем мире тебя узнает только Красный Бык.
Она исчезла внутри своего фургона, и гарпия выпустила луну из‑за туч.
III
Шмендрик вернулся почти перед рассветом, тихим ручейком скользнув между клетками. Только гарпия издала неясный звук, когда он пробирался мимо ее клетки.
– Я не мог уйти раньше, – пояснил он. – Она велела Ракху наблюдать за мной, а он почти не спит. Но я загадал ему загадку, а чтобы найти ответ хоть на одну, ему обычно нужна целая ночь. В следующий раз я расскажу ему анекдот, и это займет его на неделю.
Она была тускла и спокойна.
– Я заколдована, – произнесла Она. – Почему ты не сказал мне об этом?
– Я думал, вы это знаете, – мягко ответил маг. – Разве вы не удивились тому, что они все же узнали вас? – Он улыбнулся, и от этого постарел. – Ну, конечно, нет. Это просто не пришло вам в голову.
– Меня еще никогда не заколдовывали, – сказала Она дрожа. – И раньше меня узнали бы повсюду.
– Я прекрасно представляю, как вы себя чувствуете. – Под глубоким взглядом ее темных бездонных глаз он нервно улыбнулся и потупился. – Редкий человек кажется именно тем, чем является на самом деле, – продолжал он. – Мир неверных суждений, неправильных оценок. Вот я сразу же признал в вас единорога, сразу же… И я вам друг. Вы же принимаете меня за клоуна, или тупицу, или предателя, и таков я, должно быть, и есть, если таким меня видите вы. Чары, которыми вы зачарованы, – это всего лишь чары, они спадут, как только вы окажетесь на свободе, а вот проклятие вашей ошибки навсегда ляжет на меня. Мы не всегда такие, какими мечтаем быть. Но я читал или песня такая была, что, когда мир был молод, единороги умели различать «свет истинный и ложный, лица улыбку и души печаль».
По мере того как светлело, голос его становился все громче, и на мгновение она перестала слышать скулеж прутьев и мягкий звон крыл.
– Я думаю, что ты мой друг, – сказал она. – Ты поможешь мне?
– Если не вам, то уж никому, – ответил волшебник. – Вы моя последняя надежда.
Повизгивая, чихая и дрожа, один за другим пробуждались печальные узники «Полночного карнавала». Одному только что снились скалы, жуки и нежные листья; другому – прыжки в теплой высокой траве; третий грезил о жидкой грязи и крови. Четвертому снилась рука, чешущая заветное место за ухом. Только гарпия не спала и сидела, не мигая глядя на солнце.
– Если она освободится первой, мы погибли, – проговорил Шмендрик.
Вблизи (он всегда раздавался вблизи) они услышали голос Ракха: «Шмендрик! Эй, Шмендрик, я разгадал! Это же кофейник, правда?» – и волшебник начал медленно удаляться.
– Завтра, – прошептал он единорогу. – Поверьте мне хоть до вечера. И тут он с шумом и значительным усилием исчез, при этом казалось, что какую‑то часть себя он все‑таки оставил.
Через секунду скупыми как смерть прыжками клетки появился Ракх. В глубине своего черного фургона Мамаша Фортуна ворчала себе под нос песню Элли.
Станет далекое близким, Правдою станет ложь, Станет высокое низким – Прошлого не вернешь.
Вскоре стала неторопливо скапливаться новая группа зрителей. «Порождения ночи!» – как заводной попугай, зазывал их Ракх. Шмендрик стоял на ящике и показывал фокусы. Она наблюдала за ним с интересом и растущим недоверием не к честности его, а к мастерству. Он сотворил свинью из свиного уха, обратил проповедь в камень, стакан воды – в горсть песка, пятерку пик – в двадцатку пик, кролика – в золотую рыбку, которая тут же утонула. Но каждый раз, когда он ошибался, глаза его говорили единорогу: «Ну, вы ведь знаете, что я могу делать». Один раз он превратил мертвую розу в семя, ей это понравилось, хотя семечко и оказалось огуречным.
Представление началось. Опять Ракх вел толпу от одного жалкого призрака Мамаши Фортуны к другому. От дракона исходили языки пламени; Цербер выл, призывая себе на помощь весь Ад; сатир до слез смущал женщин. Зрители украдкой взирали на желтые клыки мантикора и на его набухшее жало; затихали при мысли о Змее Мидгарда; удивлялись новой паутине Арахны, похожей на сеть рыбака, сквозь которую по капле просачивается луна. Все они принимали паутину за настоящую, но только паучиха верила, что в ней запуталась настоящая луна.
На этот раз Ракх не рассказывал о короле Финее и аргонавтах, он проскочил мимо клетки гарпии так быстро, как только мог, нечленораздельно пробормотав посетителям имя гарпии и его значение. Гарпия улыбнулась. Улыбку гарпии увидела только Она. Увидела и пожалела, что не смотрела в другую сторону.
Когда потом зрители молча стояли перед ее клеткой, Она с горечью подумала: «Их глаза так печальны. А насколько печальнее они стали бы, если бы чары рассеялись и они обнаружили, что смотрят на простую белую кобылу? Ведьма права, меня никто не узнает». Но какой‑то мягкий, похожий на Шмендрика голос сказал ей: «Но их глаза так печальны…»
Когда Ракх резко вскрикнул: «А теперь Самый Конец!» – и черные завесы поползли в сторону, открывая бормочущую во тьме и холоде Элли, Она опять почувствовала тот же беспомощный страх перед старостью, который обратил толпу в бегство, хотя, Она знала это, в клетке была лишь Мамаша Фортуна. «Ведьма и не подозревает, что знает больше, чем кажется ей самой», – подумала Она.
Ночь настала быстро, возможно, гарпия поторопила ее. Солнце потонуло в грязных облаках как камень, имея не больше надежд вновь взойти на небо, чем скала из глубины морских вод. Не было ни луны, ни звезд. Мамаша Фортуна кругами скользила мимо клеток. Когда она подошла ближе, гарпия не пошевелилась, и это заставило старуху остановиться и долго‑долго глядеть на нее.
«Нет еще, – наконец прошептала она, – не сейчас». Но в голосе ее звучали усталость и сомнение. Она мельком взглянула на единорога, в грязном мраке ее глаза светились желтым светом. «Что ж, еще один день», – со скрипом вздохнула она и вновь отвернулась.
После ее ухода в «Карнавале» не раздавалось ни звука. Все звери спали, лишь пряла паучиха и ждала гарпия. Ночь раскачивалась все сильнее и сильнее, единорогу казалось, что она вот‑вот разорвет небо, чтобы явить еще одну решетку. Где же волшебник?
Спотыкаясь в тени, он спешил, тихо переступая и поджимая ноги, словно кот на обжигающем лапы снегу. Подойдя к ее клетке, он отвесил жизнерадостный поклон и гордо произнес: – Шмендрик с вами.
В ближней клетке позвякивала тонкая бронза. – Я думаю, у нас очень мало времени, – сказала Она. – Ты действительно можешь меня освободить?
Высокий человек улыбнулся, и даже его тонкие серьезные пальцы повеселели.
– Я говорил, что ведьма сделала три больших ошибки. Ваше пленение было последней, поимка гарпии – второй, потому что вы обе реальны, а Мамаша Фортуна властна над вами не более, чем над зимой или летом. Но принимать меня за такого же, как она, шарлатана – вот ее первая и роковая ошибка. Ведь я тоже реален, я – Шмендрик Маг, последний из пламенных свами, и я старше, чем кажусь. – Где другой? – спросила Она. Шмендрик засучивал рукава.
– Не беспокойтесь. Я загадал Ракху загадку без ответа. Теперь он и не шевельнется.
Он произнес три угловатых слова и щелкнул пальцами. Клетка исчезла. Она оказалась среди апельсиновых и лимонных деревьев, груш и гранатов, миндаля и акации, под ногами ее была мягкая весенняя земля, а над головой небо. Сердце ее стало легким как облачко, и Она собралась, было, одним прыжком выскочить на волю в тихую ночь. Но желание исчезло, не исполнившись: Она почувствовала, что прутья, невидимые прутья, на месте… Она была чересчур стара, чтобы не знать этого. – Извините, – где‑то в темноте сказал Шмендрик. – Мне хотелось, чтобы именно это заклинание освободило вас.
И он запел низким холодным голосом, странные деревья сдуло, словно одуванчик ветром.
– Это более надежное заклинание, – сказал он. – Решетка теперь хрупка, как старый сыр, я ее разломлю и разбросаю, вот так. – Он судорожно охнул и оторвал руки от решетки, его длинные пальцы сочились кровью. – Должно быть, я неправильно произнес… – сказал он хрипло, потом спрятал руки в плащ и попытался спокойно сказать: – Это бывает.
Хрупко царапнулись фразы, окровавленные руки Шмендрика метнулись по небу. Нечто серое и ухмыляющееся, похожее на слишком большого медведя, прихрамывая и грязно хихикая, появилось откуда‑то, явно желая раздавить клетку как орех и выковырять из нее когтями мясо единорога. Шмендрик приказал этому нечто исчезнуть в ночи, но оно не послушалось.
Единорог попятился в угол клетки и опустил голову; гарпия, звеня, шевельнулась в своей клетке, нечто повернуло к ней то, что должно было быть головой, испустило смутный протяжный крик ужаса и исчезло. Волшебник, дрожа, выругался.
– Когда‑то давно я вызывал его, – сказал он. – Тогда я тоже не мог с ним справиться. Теперь мы обязаны нашими жизнями гарпии, и она может потребовать их еще до рассвета. – Он молчал, шевеля израненными пальцами, и ждал, что скажет Она. – Я попробую еще, – сказал он наконец. – Попытаться еще раз?
Ей казалось, что ночь еще кипит в том месте, где только что было серое нечто. – Да, – ответила Она.
Шмендрик глубоко вздохнул, плюнул три раза и произнес несколько слов, прозвеневших как колокольчики в морской глубине. Затем он высыпал горсть порошка на плевок и триумфально улыбнулся в зеленом свете безмолвной вспышки огня. Когда свет погас, он произнес еще три слова. Они прожужжали, как пчелы на Луне.
Клетка начала уменьшаться. Она не видела, как движутся прутья, но каждый раз, когда у Шмендрика вырывалось: «О, нет!», – Она чувствовала, что пространство вокруг нее уменьшается. Она уже не могла повернуться. Прутья сжимались, безжалостные как прилив, как утро; они пройдут сквозь ее тело, окружив навсегда ее сердце железной клеткой. Она молчала, когда вызванное Шмендриком нечто, ухмыляясь, направилось к ней, но сейчас Она вскрикнула тонко и отчаянно, и все же не сдаваясь.
Как Шмендрик остановил прутья, Она так никогда и не узнала. Если он и произносил заклинания, Она не слышала их. Прутья остановились на волосок от ее тела. Они завывали от голода, словно холодный ветер. Но достать ее они не могли. Волшебник наконец бессильно опустил руки. – Я не могу больше, – выдавил он с трудом – В следующий раз, наверно, я не смогу даже… – Голос его прервался, в глазах было то же поражение, которое отягощало руки. – Ведьма не ошиблась во мне, – сказал он.
– Попробуй еще, – попросила Она. – Ты мой друг. Попробуй снова.
Но Шмендрик, горько улыбаясь, рылся в карманах, где что‑то бренчало и позвякивало.
– Так я и знал, что этим и кончится, – бормотал он, – мечтал я, что будет иначе, но так я и знал. – Он вынул кольцо, на котором висели ржавые ключи. – Вам должен служить великий волшебник, – продолжал он, – но пока, увы, придется ограничиться услугами второразрядного карманника. Единороги не знают нужды, позора, сомнений, долгов, но смертные, как вы могли заметить, хватают, что могут. А Ракх может думать только о чем‑нибудь одном.
Она внезапно почувствовала, что все звери в «Полночном карнавале» не спят и бесшумно наблюдают за ней. В соседней клетке гарпия начала медленно переступать с ноги на ногу. – Скорее, – сказала Она, – скорее. Шмендрик уже вставлял ключ в замочную скважину. При первой неудачной попытке замок молчал, но когда он попытался вставить второй ключ, замок громко выкрикнул:
– Хо‑хо, тут какой‑то волшебник? Какой‑то волшебник! – У него был голос Мамаши Фортуны.
– Ах, чтоб ты сдох, – пробормотал волшебник. Он повернул ключ, и замок с презрительным ворчанием открылся. Шмендрик широко распахнул дверцу клетки и мягко произнес: – Прошу вас, леди. Вы свободны.
Она легко ступила на землю, и Маг Шмендрик изумленно попятился.
– О, вы не такая, как за решеткой, – прошептал он, – меньше и не такая… О Боже.
Она была в своем лесу, мокром, черном и опустошенном ее долгим отсутствием. Кто‑то звал ее издалека, но Она согревала деревья, пробуждала травы. Галькой о днище лодки проскрежетал голос Ракха: – Ну, Шмендрик, я сдаюсь. Почему ворон похож на классную доску?
Она отодвинулась в самую глубину тени, и Ракх увидел только волшебника и пустую клетку. Рука его нырнула в карман и появилась вновь.
– Ну, тощий вор, – сказал он, осклабившись в железной ухмылке. – Теперь она нанижет тебя на колючую проволоку и сделает ожерелье для гарпии. – Он повернулся, направляясь к фургону Мамаши Фортуны.
– Бегите, – сказал волшебник. Совершив отчаянный и неуклюжий полупрыжок‑полуполет, он приземлился прямо на спину Ракха, зажав ему глаза и рот своими длинными руками. Они упали вместе, но Шмендрик поднялся первым и пригвоздил коленями плечи Ракха к земле. – На колючую проволоку, – задыхался он. – Ты – мешок с камнями, ты – пустырь, ты – разорение. Я набью тебя несчастьем, покуда оно не польется из твоих глаз. Я превращу твое сердце в траву, а все, что ты любишь, в овец. Я превращу тебя в плохого поэта с возвышенными мечтами. Я сделаю так, что все ногти у тебя на ногах станут расти внутрь. Ты у меня попляшешь.
Ракх тряхнул головой и сел, отбросив Шмендрика на десять футов в сторону.
– О чем ты говоришь? – злобно хохотнул он. – Тебе не под силу даже превратить сливки в масло. Волшебник только начинал подниматься на ноги, как в свою очередь Ракх придавил его к земле.
– Ты никогда не нравился мне, – с удовольствием сказал он. – Ты любишь выпендриваться, хотя при твоей силенке… – Его руки, тяжелые как ночь, сомкнулись на горле волшебника. Она не видела. Она была у самой дальней клетки, где скулил, рычал и припадал к земле мантикор. Концом рога Она прикоснулась к замку и, не обернувшись, направилась к клетке дракона. По очереди Она освободила всех – сатира, Цербера, Змея Мидгарда. Чары пропадали, когда узники обретали свободу и исчезали в ночи, кто быстро, кто медленно и неуклюже, – веселая собака, лев, обезьяна, крокодил и змея. Никто не благодарил ее, но Она и не ждала благодарности.