Ведь медленно, очень медленно, в страну, которая раньше принадлежала Хаггарду, возвращалась весна. Не зная этих краев, об этом трудно было бы догадаться, но Молли видела, что иссушенная земля покрывается дымкой. Приземистые суковатые деревья, которые никогда еще не цвели, словно армия в разведку, выпускали бутоны, что‑то начинало журчать в давно иссохших руслах ручьев, а мелкие зверьки уже звали друг друга. Словно ленты переплетались запахи: жухлой травы и черной грязи, меда и каштанов, мяты, сена и гниющих яблоневых сучьев, и даже свет полуденного солнца так нежно пощипывал ноздри, что Молли узнала бы этот запах где угодно. Она ехала рядом со Шмендриком, смотрела на тихие шаги весны и думала, что к ней самой тоже, хоть и поздно, надолго пришла весна.
– Здесь прошли единороги, – шепнула она волшебнику. – В этом ли причина, или в падении Хаггарда, или в уходе Красного Быка? Что же, что произошло?
– Все, – отвечал он, – все сразу. Это не одна весна, а пятьдесят, и исчез не один кошмар и не два, а рассеялись тысяча небольших теней. Подождем и посмотрим. – А обратившись к Лиру, он добавил: – И это не первая весна в этой стране. Когда‑то, давно, это была хорошая земля, и чтобы вновь стать такой же, ей нужно немного – настоящего короля. Смотрите, как она расцветает перед вами.
Король Лир молчал… Глядя по пути то направо, то налево, он не мог не заметить, как меняется лицо земли. Цвела даже недоброй памяти долина Хагсгей‑та: водосбор, колокольчик, лаванда, люпин, наперстянка и тысячелистник. Избороздившие ее следы Красного Быка уже затягивали мальвы.
Но когда к концу дня они добрались до Хагсгейта, взору их предстала странная и дикая картина. Вспаханные поля были потоптаны и изрыты, в садах и виноградниках не осталось ни единого дерева. Такое разорение мог бы причинить Красный Бык, но Молли показалось, что все напасти, от которых заклятие пятьдесят лет остерегало Хагсгейт, сразу обрушились на город, точно так же, как пятьдесят весен сразу грели остальную землю. Взрытая земля в лучах клонящегося к закату солнца казалась странно серой. Король Лир спокойно спросил: – Что это?
– Едем дальше, ваше величество, – отвечал волшебник, – едем дальше.
Солнце уже садилось, когда, перебравшись через опрокинутые городские ворота, они медленно пробирались по улицам, заваленным досками, пожитками, битым стеклом, обломками стен, оконных рам, дымовых труб, кресел, кухонной утвари, крыш, ванн, кроватей, каминов, туалетных столиков. Все дома в Хагсгейте были разрушены, все, что могло изломаться, было сломано. Город выглядел так, словно на него наступили.
Жители Хагсгейта сидели на своих порогах (там, где их можно было найти) и рассматривали руины.
У них всегда, даже во времена изобилия, был вид бедняков, и казалось, что гибель всего состояния едва ли не принесла им облегчение, и, уж во всяком случае, они не казались обедневшими. Они не замечали Лира, пока он не подъехал к ним и не сказал: – Я – король. Что у вас произошло? – Это было землетрясение, – сонно прошептал один из них, но другой тут же опроверг первого: – Это была буря, норд‑ост. Она разметала город в клочья, а ветер грохотал, как копыта. – Третий же настаивал, что над Хагсгейтом пронеслась громадная волна, белая, как цветущий кизил, и тяжелая, как мрамор; волна, поглотившая все богатство хагсгейтцев, но не тронувшая ни одного человека. Король Лир слушал их, мрачно улыбаясь.
– Слушайте, – сказал он, когда хагсгейтцы замолчали. – Король Хаггард умер, и замок его исчез. Я Лир, сын Хагсгейта, которого подкинули, чтобы не свершилось проклятие ведьмы, чтобы вот этого не произошло. – Он обвел руками разгромленные дома. – Несчастные глупые люди, единороги вернулись, единороги, на которых охотился Красный Бык. Вы это видели, но не хотели замечать. Это они разрушили замок и город, но вас погубили собственные жадность и страх.
Горожане сокрушенно вздохнули, вперед вышла женщина средних лет и с неприкрытым негодованием сказала:
– Прошу вашего прощения, милорд, но все это несколько нечестно. Что мы могли сделать, чтобы спасти единорогов? Мы боялись Красного Быка. Что могли мы сделать?
– Могло хватить одного слова, – ответил Король Лир. – Теперь поздно говорить. – Он тронул было копя, но услышал слабый вяжущий голос:
– Лир… мой маленький Лир… дитя мое, мой король! – Молли и Шмендрик узнали человека, ковылявшего с распростертыми руками к Лиру, он шаркал и прихрамывал, словно он был старше, чем на самом деле. Это был Дринн.
– Кто ты? – властно спросил король. – Что тебе надо от меня?
Дринн хватал поводья его коня, мусолил бородой его сапоги.
– Да, ты не знаешь меня, мой мальчик! Конечно, откуда же? Разве я заслужил, чтобы ты меня знал? Я твой отец, твой старый бедный слишком счастливый отец. Это я когда‑то зимней ночью оставил тебя на рыночной площади, предав в руки назначенной тебе героической судьбы. Как мудро я поступил, как горько мне было потом и как горд я сейчас! Мой мальчик, мой мальчик! – Выдавить из глаз настоящие слезы он не мог, но из носа у него текло. Не произнеся ни слова, Принц Лир тронул поводья, конь его, пятясь, стал выносить его из толпы. Старый Дринн картинно уронил протянутые руки.
– Так вот что такое – иметь детей, – взвизгнул он. – Неблагодарный сын, неужели ты покинешь в несчастьи своего отца, когда одно слово твоего ручного волшебника могло бы все исправить? Если хочешь – презирай меня, но то, что ты стал королем, дело и моих рук, и ты не можешь этого отрицать. У негодяя тоже есть права.
И все же Король проследовал бы дальше, но Шмендрик, тронув его за руку, наклонился к уху.
– Конечно, это так, – прошептал он. – Но для него, для них всех эта история должна была бы окончиться совсем по‑другому, и, кто знает, так ли печален такой исход? Вы должны стать их королем и править ими столь справедливо, как того заслужил бы более храбрый и более верный народ. Ведь они часть вашей судьбы.
Тогда Лир поднял руку, и жители Хагсгейта, расталкивая друг друга, приготовились слушать. Он сказал:
– Я должен проводить моих друзей. Но я оставлю здесь своих воинов, они помогут вам отстроить город. Со временем я вернусь и тоже помогу вам. Я не начну строить себе замок, пока не увижу отстроенным Хагсгейт.
Жители Хагсгейта пытались упросить Шмендрика сделать все в мгновение ока с помощью магии. Но он ответил:
– Я не смог бы сделать этого, даже если бы мне приказали. Искусство магии имеет свои законы, непреложные, как времена года, как приливы и отливы. Магия однажды сделала вас богатыми, когда все кругом были бедны. Теперь время вашего процветания закончилось, и вы должны начать все сначала. То, что было пустошью при Хаггарде, должно снова стать цветущим и плодоносным, но существование Хагсгейта будет столь же скудным, как и живущие здесь сердца. Вы можете вновь возделать свои поля, засадить сады и виноградники, но они никогда не станут цвести по‑прежнему, никогда… пока вы не научитесь радоваться им, какие они есть.
Он глядел на стоящих горожан без гнева, с жалостью.
– На вашем месте я бы завел детей, – сказал он, а потом обратился к Королю Лиру – Что скажет ваше величество? Не заночевать ли нам здесь? Уедем на рассвете. – Но Король отвернулся от развалин Хагсгейта и помчался вперед так быстро, как только мог. Не скоро смогли догнать его Шмендрик и Молли, и долго скакали они потом, прежде чем остановились на ночлег.
Много дней странствовали они по земле Короля Лира, с каждым днем все меньше и меньше узнавая ее и все больше и больше восхищаясь ею. Впереди них стремительно, как пламя, неслась весна, одевая нагие сучья, деревья и землю, раскрывая так долго закрытые почки, прикасаясь к земле, как единорог к Лиру. Всюду на их пути встречались животные: от черного жука до медведя. Высокое небо, бывшее когда‑то сухим и пыльным, как сама земля, теперь, словно земля цветами, было усеяно птицами, которые сбивались в такие густые стаи, что день казался сплошным закатом. В пенящихся ручьях плескались. сверкая чешуей, рыбки, а полевые цветы, словно бежавшие из тюрьмы узники, ликовали на склонах холмов. Жизнь шумела во всей стране, и по ночам троим путникам мешал спать тихий праздник цветов.
Жители деревень приветствовали их сдержанно и чуть приветливее, чем тогда, когда Шмендрик и Молли в первый раз проходили этим путем. Только самые старые из них еще помнили весну, и многие подозревали, что бушевание зелени вокруг – это какая‑то болезнь или вторжение неизвестных сил. Король Лир говорил всем, что Хаггард умер, а Красный Бык исчез навсегда, приглашал посетить его в новом замке, когда тот будет построен, и уезжал. "Потребуется некоторое время, чтобы они привыкли к цветам", – говорил он.
Всюду, где бы они ни останавливались, Король объявлял амнистию, и Молли надеялась, что эта новость дойдет и до Капитана Калли и его веселой банды. Так и произошло, но, когда это случилось, вся веселая банда, за исключением самого Калли и Джека Трезвона, немедленно оставила зеленый лес. Все без исключения стали странствующими менестрелями и, как говорили, имели достаточный успех в провинции.
Однажды ночью все трое спали в густой траве, у самой дальней границы королевства Лира. На следующее утро Король должен был проститься с Молли и Шмендриком и отправиться обратно в Хагсгейт.
– Мне будет одиноко, – сказал он в темноте. – Я бы хотел уйти с вами и не быть королем.
– О, вам придется полюбить свое дело. Самые лучшие молодые люди из деревень будут стремиться к вашему двору, и вы научите их быть героями и рыцарями. Мудрейшие из министров придут, чтобы стать вашими советниками, искуснейшие музыканты, жонгчеры и рассказчики будут искать вашего расположения. И, в свое время, будет принцесса, или спасающаяся от своего непередаваемо жестокого отца и братьев, или ищущая защиты для них. А может быть, вы услышите о ней, заточенной в башне из кремня и адаманта в обществе одной сочувствующей ей паучихи….
– Меня это не волнует, – проговорил Король Лир. Он молчал так долго, что Шмендрик подумал, что Лир уже заснул, но наконец Король сказал:
– Мне бы хотелось увидеть ее еще раз, чтобы рассказать все, что у меня на сердце. Она никогда не узнает, что я в самом деле хотел сказать. Ты обещал мне, что я увижу ее.
Волшебник резко ответил:
– Я лишь обещал, что мы увидим следы единорогов, и так и случилось. А что касается вас и вашего сердца, того, что вы сказали, и того, что не успели сказать, – она будет помнить все, когда про людей можно будет прочесть лишь в книгах сказок, написанных кроликами; подумайте об этом и успокойтесь.
Король умолк, и Шмендрик пожалел о своих словах.
– Она дважды прикоснулась к вам, – сказал он, помолчав две‑три минуты. – В первый раз, чтобы вернуть вас к жизни, во второй раз – только для вас. – Лир не ответил, и волшебник так и не узнал, слышал ли его Король.
Шмендрику приснилось, что, когда всходила луна, Она вернулась и встала рядом с ним, Ночной ветерок шевелил ее гриву, в снежной белизне головы отражалась луна. Он знал, что это сон, но был рад, что видит ее.
– Как ты прекрасна, – сказал он. – Я никогда не говорил тебе этого. – Он разбудил бы остальных. но ее глаза тревожно замигали, словно две перепуганные птицы, и он знал, что если попытается позвать Лира и Молли, то проснется сам, и Она исчезнет. И он сказал только: – Я думаю, они любят тебя больше чем я, но я просто не могу любить сильнее.
– Вот потому‑то… – сказала Она, и он понимал на какой вопрос Она отвечает. Он лежал очень тихо надеясь, что, когда проснется поутру, сможет вспомнить, хотя бы как прекрасны ее уши. Она спросила: – Теперь ты настоящий смертный волшебник. Ты хотел этого, счастлив ты теперь?
– Да, – отвечал он, довольно улыбаясь. – Я не бедняга Хаггард и не потеряю счастья, обретя его. Но волшебники бывают разными, есть белая магия и черная, и бездна оттенков серой между ними, я вижу сейчас, что все это одно и то же. Решу ли я быть тем кого люди называют мудрым и добрым волшебником – помогать героям, расстраивать козни ведьм наказывать злых господ и неразумных родителей, вызывать дождь, лечить сибирскую язву и ветрянку снимать кошек с деревьев, – или я выберу реторты, полные эликсиров и эссенций, порошков, трав и ядов, фолианты тайных наук в переплетах из кож, которые лучше не называть, грязноватый туман, сгущающийся в палате, лепечущий в нем сладкий голос – жизнь коротка, и многим ли смогу я помочь или навредить? Ко мне, наконец, пришла сила, но мир по‑прежнему слишком тяжел для меня, хотя мой друг Лир, возможно, думает иначе. – И он вновь довольно печально рассмеялся во сне. Она сказала:
– Это верно. Ты человек, а что может сделать человек? – Голос ее был странно скован и тих. Она спросила: – А какой путь ты выберешь? Волшебник рассмеялся в третий раз: – Ну, конечно, это будет добрая магия, ведь вам она больше понравится. Не думаю, чтобы мне удалось увидеть вас снова, но я попробую делать то, о чем вам было бы приятно узнать. А вы – где будете вы до конца моей жизни? Я думал, что вы уже вернулись в Свой лес.
Она полуотвернулась, от внезапного звездного света ее плеч весь этот разговор о магии встал комом в его горле. Мотыльки, комары и другие ночные насекомые, слишком крохотные, чтобы представлять собой что‑нибудь, плясали вокруг ее светящегося рога, и от этого Она не казалась глупей, напротив, поклопение ей делало их мудрыми и красивыми. Котик Молли терся о передние ноги единорога.
– Другие ушли, – сказала Она. – Они поодиночке разбрелись по своим лесам, и увидеть их людям будет так же трудно, как если бы они все еще были в море. Я тоже вернусь в свой лес, но теперь я не знаю, смогу ли я жить спокойно там или где‑нибудь еще. Я была смертной, и какая‑то часть меня все еще смертна. Меня переполняют слезы, желания и страх смерти, хотя я не могу плакать, ничего не хочу и не могу умереть. Теперь я не такая, как все, ведь не рождался еще единорог, который может жалеть как я. Я жалею.
Как ребенок великий маг Шмендрик закрыл лицо руками.
– Мне жаль, мне очень жаль, – пробормотал он в кулак. – Я причинил вам зло, как Никос тому единорогу, пусть из добрых побуждений, и не более, чем он, я могу изменить это. Мамаша Фортуна, Король Хаггард и Красный Бык, вместе взятые, были к вам добрее меня. Но Она мягко ответила ему:
– Мой народ вернулся в этот мир. Никакая печаль не будет жить во мне дольше, чем эта радость, кроме одной, и за нее я тоже благодарю тебя. Прощай, добрый волшебник. Я попытаюсь вернуться домой.
Она беззвучно исчезла, Шмендрик не спал, а котик с изуродованным ушком одиноко мяукал. Повернув голову, он увидел трепет лунного света в открытых глазах Короля Лира и Молли Отравы. Так молча пролежали они до утра.
На рассвете Король Лир поднялся и оседлал коня. Прежде чем вскочить в седло, он сказал Шмендрику и Молли:
– Я бы хотел, чтобы когда‑нибудь вы навестили меня.
Они согласились, но Лир медлил, теребя пальцами уздечку.
– Она приснилась мне сегодня! – сказал он. Молли вскрикнула: – Да, и мне!
А Шмендрик открыл было рот и закрыл его. Король Лир хрипло сказал:
– Ради пашей дружбы, пожалуйста, скажите, о чем вы с ней говорили. – Холодными пальцами он крепко схватил их за руки. Шмендрик слабо улыбнулся в ответ: – Милорд, я так редко запоминаю сны. Мне кажется, мы говорили только о пустяках, как обычно – серьезно о ерунде, пустяках и суете… – Король отпустил его руку и обратил свой смятенный взор на Молли.
– Я этого никогда не скажу, – странно покраснев, сказала она с легким испугом. – Я помню, но я никогда и никому не расскажу этого, даже вам, милорд. – Лир отпустил ее руку и взвился в седло так яростно, что его конь, по‑оленьи протрубив, прянул на дыбы в лучах рассвета.
Но Лир твердо сидел в седле, глядя вниз на Молли и Шмендрика столь же тяжело, безнадежно и мрачно, как если бы он, а не Хаггард царствовал все ушедшие долгие годы.
– Она ничего не сказала мне, – прошептал он. – Вы понимаете? Совсем ничего не сказала.
Потом его лило смягчилось, словно лицо Хаггарда на башне, когда в приливе теснились единороги. В это мгновение он был опять тем же молодым принцем, любившим сидеть на кухне вместе с Молли. Он сказал:
– Она смотрела на меня. В моем сне Она смотрела на меня и молчала.
И он уехал не попрощавшись. Они следили за ним, пока Лир не скрылся за холмами: прямой, печальный всадник, возвращающийся домой, чтобы быть королем. Наконец Молли сказала: – Бедняга. Бедный Лир. – Что же, не такой уж он бедный, – отвечал волшебник. – У великих героев должны быть и великие печали или половина их доблести остается незамечен. ной. Это тоже часть сказки. – Но в голосе его звучало сомнение, и он нежно положил руку на плечи Молли. – Любовь к единорогу не может быть нечастьем, – сказал он. – Должно быть, это самое большое счастье, только самое трудное.
Потихоньку он прижал ее к себе и спросил: –Ну, а теперь ты скажешь мне, что Она тебе говорила? – Но Молли Отрава лишь рассмеялась и качнула головой так, что волосы ее рассыпались по плечам, и она была прекраснее Леди Амальтеи. Волшебник сказал: – Ну хорошо, тогда я снова найду единорога, и, может быть, Она сама мне все скажет. – Он повернулся, чтобы позвать лошадей. Молли, молчала, пока он седлал свою лошадь, но как только он подошел, к ее коню, она прикоснулась к его руке.
– Ты думаешь… ты действительно надеешься, что мы сможем найти ее? Я кое‑что забыла ей сказать.
Шмендрик глянул на нее через плечо. В лучах утреннего солнца его глаза светились веселой зеленью травы, но время от времени, когда он заходил в тень коня, в них появлялась глубокая, прохладная и горьковатая зелень сосновых иголок. Он ответил:
– Я боюсь этого, потому что мне страшно за нее. Это будет значить, что она стала скитальцем, это участь людей, а не единорогов. Но я надеюсь, конечно, я надеюсь. – Потом он улыбнулся Молли и взял ее за руку. – Ну раз мы с тобой должны теперь выбрать одну из многих дорог, ведущих в конце‑то концов в одно и то же место, может быть, наша дорога пересечется с той, по которой пошла она. Быть может, мы ее никогда не увидим, но где она была, узнаем всегда. Теперь в путь. Едем.
Так начали они свое новое путешествие, и дорога вела их вперед и вперед, в разные уголки ласкового и злого морщинистого мира, навстречу удивительной и странной судьбе. Но все это было потом, а тогда, едва перейдя границу королевства Лира, они увидели спешившую им навстречу девушку. Ее одежда была испачкана и разодрана, но сшита она была не из простой материи, волосы девушки были растрепаны и взлохмачены, руки исцарапаны, лицо не умыто, но при этом ни у кого не могло возникнуть даже тени сомнения в том, что это принцесса, пусть и не в самый счастливый момент своей судьбы. Шмендрик соскочил на землю, чтобы помочь ей, и она вцепилась в него обеими руками, словно его рука была кожурой грейпфрута.
– На помощь! – кричала она. – На помощь, au secours!. Муж добрый и сострадательный да спасет меня! Воистину я высокородная принцесса Алисон Джоселин, дочь доброго короля Жиля, а убил его жестоко единокровный брат его, кровавый герцог Вульф, и заточил он братьев моих, принцев Корина, Колина и Кальпина в темнице твердокаменной, дабы вышла я замуж за его толстого сына, лорда Дадли но я подкупила часового и кинула кусок собакам.
Но Шмендрик Маг поднял руку, и она замолчала. удивленно глядя на него большими сиреневыми глазами.
– Прекрасная принцесса, – серьезно объяснил он. – Тот, кто вам нужен, минуту назад отправился в ту сторону, – и он указал назад, в сторону страны, которую они только что оставили. – Возьмите моего коня, и вы нагоните его, пока ваша тень еще будет за вашей спиной. – Сложив руки ступенькой, он помог принцессе Алисон Джоселин забраться в седло, что она проделала устало и с некоторым возбуждением. Шмендрик повернул коня и добавил: – Вы, конечно, легко его догоните. Ведь он не будет торопиться. Он хороший человек и герой, которому любой подвиг по плечу. Всех встречных принцесс я отсылаю к нему. Он хлопнул коня по крупу, отправив его той же дорогой, по которой отбыл Король Лир, а потом смеялся так долго, что совсем обессилел и не мог взобраться позади Молли на коня, и долго шел с ней рядом. А когда к нему вернулось дыхание, он запел, и она подпевала ему. Уходя вдвоем из этой сказки в другую, они пели:
Я не король, не герцог, не граф
И не солдат, – он сказал, –
Я просто скрипач, очень бедный скрипач,
Но тебя я своею назвал.
Если ты лорд – ты будешь мой лорд,
Если ты вор – мой вор,
Но раз ты скрипач – будь моим скрипачом,
А прочее – просто вздор.
А вдруг не скрипач я и ради любви
Тебе так ужасно наврал?
Я скрипку люблю и играть научу –
Лишь бы любимою звал.
Питер Бигль ‑ «Два сердца»
Мой брат Уилфрид постоянно твердит ‑ дескать, несправедливо, что все это случилось со мной. Я, мол, девчонка и вообще моложе. По его мнению, я еще слишком глупа, чтобы самой завязывать ремни на сандалиях. Но я‑то считаю, что все было по‑честному. Я считаю ‑ все случилось именно так, как должно было случиться. За исключением, быть может, самой грустной части, но без нее, наверное, тоже нельзя было обойтись. Меня зовут Суз, и мне девять лет. В будущем месяце, как раз в годовщину появления грифона, мне исполнится десять. Уилфрид говорит ‑ грифон появился в наших краях из‑за меня. Он, мол, прослышал, что в нашей деревне родился самый безобразный на свете ребенок, и прилетел, чтобы меня сожрать, но я оказалась слишком уродливой. Вот грифон и поселился в Черном лесу (это мы его так прозвали; на самом деле он называется Полуночной дубравой, потому что там всегда темно, словно самой глухой полночью ‑ до того могучи там деревья) и начал таскать наших овец и коз. Грифоны часто так поступают, если им понравится какое‑то место.
Но никогда, никогда он не ел детей. Во всяком случае до нынешнего года.
Сама я видела его только один раз в жизни. Я имею в виду ‑ до тех событий, о которых собираюсь рассказать. Это было поздно вечером, и грифон поднимался над верхушками деревьев, словно вторая луна. Только в ту ночь не было луны. Казалось, в целом мире не осталось ничего, кроме сверкающих бронзовых перьев, гибкого львиного тела, широких орлиных крыльев, огромных когтей, похожих на изогнутые клыки, и чудовищного клюва, который казался слишком большим для крошечной приплюснутой головы. Уилфрид говорит ‑ после этого я три дня проплакала, но это неправда. И, разумеется, я не пряталась в погребе, как он тоже говорит. На самом деле две следующие ночи я спала на сеновале с нашей собакой Малкой, потому что знала, уж она‑то не допустит, чтобы меня украла какая‑то летучая дрянь.
Конечно, мои мама и папа тоже не допустили бы ничего подобного. Никогда, если бы только это было в их силах. А Малка очень сильная. Она самая большая и злая собака во всей деревне, и она ничего не боится. Когда грифон утащил Джихейн, маленькую дочку кузнеца, мой папа до того испугался, что даже я это заметила. Посмотрели бы вы, как он вместе с другими мужчинами бегал по всей деревне и пытался организовать ежедневные дежурства, чтобы предупреждать жителей, когда грифон снова вылетит на охоту. Я знаю, он боялся за маму и за меня и делал все возможное, чтобы нас защитить, но мне почему‑то не становилось спокойнее. А с Малкой я чувствовала себя в безопасности.
Впрочем, не только папа, но и вообще никто не знал, что теперь делать. Было и так очень скверно, что грифон таскает овец, потому что большинство наших соседей зарабатывали на жизнь, продавая шерсть, сыр и одежду из овчины. Но когда в начале прошлой весны он украл и съел маленькую Джихейн, стало еще хуже. Мы даже отправили к королю гонца ‑ и не одного, а целых трех, и каждый раз король присылал кого‑то к нам на помощь. В первый раз он прислал только одного рыцаря; его звали Дурос, и он подарил мне яблоко. С веселой песней Дурос поскакал в Черный лес, и больше мы его не видели.
В следующий раз ‑ после того, как грифон утащил Лули, мальчишку, который помогал мельнику ‑ король прислал сразу пять рыцарей. Все они тоже отправились в Черный лес на поиски грифона, а вернулся только один ‑ правда, он сразу умер от ран и не успел ничего толком рассказать.
В третий раз к нам в деревню прискакал целый эскадрон. Во всяком случае, мой папа сказал, что это был эскадрон. Я не знаю, сколько солдат должно быть в эскадроне ‑ знаю только, что их было много. Они оставались в нашей деревне два дня. Солдаты натянули за околицей палатки, поставили лошадей в наши конюшни и каждый день хвастались в таверне, как они победят грифона и освободят нас, бедных крестьян.
Там было и несколько музыкантов. Я помню, что когда солдаты двинулись в лес, музыканты играли какой‑то марш. Потом музыка оборвалась, и мы все услышали доносящиеся из леса ужасные звуки.
После этого мы больше не посылали гонцов к королю. Нам не хотелось, чтобы его отважные воины гибли в нашем Черном лесу, к тому же никто не верил, что от этого будет какая‑нибудь польза. Теперь родители загоняли детей домой незадолго до захода солнца, когда грифон просыпался после дневного сна и вылетал за добычей. Я и мои друзья больше не могли играть вместе, пасти овец и выполнять мелкие поручения наших родителей. Нам не разрешали даже спать у открытого окна, чтобы грифон не утащил еще кого‑нибудь. Мне оставалось только читать книжки, которые я давно знала наизусть, да теребить маму и папу, но они слишком уставали, присматривая за мной и Уилфри‑дом днем, чтобы развлекать нас еще и по вечерам. Они охраняли не только нас, но и по очереди с другими родителями остальных детей, а ведь им приходилось еще стеречь наших овец и коз, поэтому они совсем не отдыхали и все время боялись. Немудрено, что родители сердились на нас, а мы ‑ на них. И так почти в каждом доме. А потом грифон украл Фелиситу.
Фелисита глухонемая, но она была моей давней и самой близкой подругой. Я всегда понимала, что она хочет сказать, а Фелисита понимала меня. Она понимала меня лучше, чем кто бы то ни было, и мы часто играли вместе. С ней мне было даже интереснее, чем с другими детьми. Родители Фелиситы считали, что она только даром ест хлеб: ведь ни один парень, думали они, не захочет жениться на дурочке, поэтому они охотно позволяли ей ужинать у нас. Правда, Уилфрид частенько передразнивал Фелиситу, негромко квакая в кулак (это был единственный звук, который она могла издавать), но однажды я как следует стукнула его камнем, и он больше так не делал.
Я, конечно, не видела, как все случилось, но очень хорошо это представляла. Фелисита знала, что после наступления темноты детям нельзя выходить на улицу, но ей очень нравилось бывать у нас по вечерам ‑ вот она и нарушила запрет. А дома ее, конечно, не хватились. Отец и мать вообще ее не замечали.
Узнав о гибели Фелиситы, я в тот же день отправилась к королю.
Вернее, я отправилась к нему той же ночью, потому что незаметно выбраться из дома или из деревни днем было, конечно, немыслимо. Да и ночью сделать это не намного проще. Честно говоря, я и сама не знаю, как бы это у меня получилось, но, на счастье, мой дядя Амбро‑уз как раз собирался в Хэгсгейт с возом овечьих кож, а чтобы поспеть в город к открытию рынка, нужно выехать задолго до рассвета. Я очень любила дядю Амброуза, а он любил меня, но просить его отвезти меня к королю было, конечно, бесполезно: вместо этого он пошел бы прямо к маме и посоветовал дать мне серы и патоки и уложить в постель с горчичником. Он даже своих лошадей лечит серой и патокой, когда они болеют, вот!
Короче говоря, вечером я легла пораньше и стала ждать, пока все заснут. Сначала я хотела оставить на подушке записку, но все, что писала, я рвала и бросала в камин, потому что боялась: вдруг кто‑нибудь проснется или дядя Амброуз уедет без меня. В конце концов я написала просто: «Скоро вернусь». Никакой одежды я брать не стала, а из еды захватила только кусочек сыру, потому что думала: король наверняка живет где‑нибудь рядом с Хэгсгейтом (это был единственный большой город, который я когда‑либо видела). Мама и папа храпели в своей спальне, но Уилфрид заснул в кухне перед большим очагом. Он часто засыпал именно там, и родители никогда его не трогали, потому что знали: если разбудить Уилфрида и отправить в постель, он начнет брыкаться и плакать. Почему ‑ этого я не знаю.
Довольно долго я стояла и смотрела на брата. Когда Уилфрид спит, он почти не кажется противным. Мама сгребла уголья в очаге в кучу, чтобы утром они еще тлели и можно было развести огонь и печь хлеб. На решетке сохли папины молескиновые брюки, которые он намочил, когда полез в пруд, чтобы вытащить увязшего в иле ягненка, и я отодвинула их в сторону, чтобы они не сгорели. Еще я завела часы. Вообще‑то, заводить их ‑ обязанность Уилфрида, но он часто забывает это делать. Глядя на часы, я вдруг подумала, что родители будут слышать их тиканье завтра, когда станут повсюду меня искать. Наверное, они даже не смогут поесть как следует, так сильно встревожатся!..
При мысли об этом мне стало так скверно, что я чуть было не передумала. Я даже повернулась, чтобы идти к себе в комнату, но остановилась. А как же Фелисита? И другие дети?.. Это последнее соображение решило дело, и я осторожно вылезла из кухонного окна, потому что наша входная дверь очень скрипит. Я немного боялась, что Малка, которая обычно спала в сенном сарае, проснется и сразу поймет, что я что‑то затеяла (мне еще ни разу не удавалось ее провести), но все обошлось. И все равно я старалась даже не дышать, пока бежала к дому дяди Амброуза и залезала в телегу под ворох овечьих шкур. Ночь выдалась холодная, но под шкурами было даже жарко, хотя пахло там не очень‑то… Кроме того, мне совершенно нечего было делать ‑ только лежать и ждать, когда дядя проснется, запряжет лошадь и тронется в путь. Чтобы в голову не лезли всякие мысли о том, как я без спроса убежала из дома, я снова стала думать о Фелисите, но и это оказалось не весело. Я еще никогда не теряла никого из близких ‑ не теряла навсегда, я хочу сказать.