Враг, о котором я говорю, может показаться вам неожиданным: это темнота новолуния. Уина внушила мне этот страх несколькими сначала непонятными замечаниями относительно Темных Ночей. Теперь уже легко можно было угадать, что означало это приближение Темных Ночей. Луна убывала, каждую ночь темнота увеличивалась, становилась более длительной. Теперь, хотя и в слабой степени, я понял наконец причину ужаса перед темнотой у маленьких жителей Верхнего Мира. Я спрашивал себя, что за гнусную мерзость проделывали Морлоки во время безлунных ночей. Теперь я был вполне убежден, что моя гипотеза – господство Элоев над Морлоками – была абсолютно неверной. Конечно, раньше жители Верхнего Мира были привилегированной аристократией, а Морлоки – их рабочими‑слугами, но это миновало давным‑давно. Обе разновидности людей, происшедшие вследствие эволюции общества, переходили, или уже перешли, к совершенно новым отношениям между собой. Подобно Каролингским королям Элои переродились в прекрасные ничтожества. Они все еще по старой памяти владели поверхностью земли, тогда как Морлоки, жившие в продолжение бесчисленных поколений под землей, стали в конце концов совершенно неспособными выносить дневной свет.
Все еще Морлоки делали им одежду и заботились об их обычных нуждах, может быть, вследствие старой привычки работать на них. Они делали это так же бессознательно, как стоящий конь бьет о землю копытом или охотник радуется убитой им дичи: старые и уже исчезнувшие отношения все еще оставляли свою печать на человеческом организме. Но ясно, что первоначальные отношения этих двух рас сделались уже обратными. Неумолимая Немезида неслышно приближалась к изнеженным счастливцам. Века назад, тысячи поколений назад, человек лишил своего ближнего довольства и солнечного света. А теперь этот ближний возвращался назад совершенно переменившимся! Элои снова получили первый урок жизни. Они познакомились с чувством страха. Я вспомнил неожиданно о мясе, которое видел в Подземном Мире. Не знаю, почему мне это пришло в голову: это не вытекало из хода моих мыслей, но явилось как будто вопросом извне. Я попытался припомнить вид этого мяса. У меня и тогда было смутное ощущение чего‑то знакомого, но что это было, я не мог сказать.
|
|
Маленький народ был беспомощен в присутствии тех, кто наводил на него такой таинственный страх, но я был иначе создан. Я был сыном своего века, полного расцвета человеческой расы, когда страх перестал парализовать человека и таинственность потеряла свои чары. Во всяком случае, я мог защищаться. Без дальнейших промедлений я решил приготовить себе оружие и найти безопасное место, где мог бы спать. Имея такое постоянное убежище, я смог бы относиться к этому неведомому миру с некоторой долей той старой уверенности, которой я лишился, узнав, какие существа угрожали мне по ночам. Я знал, что не засну до тех пор, пока сон мой не будет защищен от них. Я содрогнулся от ужаса при мысли о том, что они уже не раз рассматривали и изучали меня.
Весь день я проблуждал по долине Темзы, но не нашел никакого убежища, которое было бы для них недосягаемым. Все здания и деревья были, казалось, легко доступными для таких искусных ползунов, какими были Морлоки, судя по их колодцам. И тут я снова вспомнил о высоких башенках и отполированных, блестящих стенах Зеленого Фарфорового Дворца. В тот же вечер, посадив Уину, как маленького ребенка, на плечо, я отправился, взбираясь по холмам, в юго‑западном направлении. Расстояние до Зеленого Фарфорового Дворца было определено мною в семь или восемь миль, но, вероятно, их было около восемнадцати. В первый раз я рассматривал это место в довольно сырой день, когда расстояния обманчиво уменьшаются. А теперь, когда я двинулся в путь, у меня, кроме всего остального, еще оторвался каблук и в ногу через подошву впивался гвоздь, – это были мои старые башмаки, которые я носил только дома. Я захромал. Прошло уже много времени после заката солнца, когда показался Дворец, вырисовывавшийся черным силуэтом на бледно‑желтом фоне неба.
|
|
Уина была в необычайном восторге, когда я понес ее на плече, но потом ей захотелось сойти, и она бежала рядом со мной, перебегая то на одну, то на другую сторону за цветами и наполняя ими мои карманы. Эти карманы всегда изумляли Уину, в конце концов она решила, что они представляют собой оригинальные цветочные вазы. Во всяком случае, они служили ей для этой цели… Да! Это напоминает мне!.. Сменяя свой костюм, я нашел…
(Путешественник по Времени умолк, опустил руку в карман и безмолвно положил перед нами на маленький стол два увядших цветка, напоминающих очень крупные белые мальвы. Потом возобновил свой рассказ.)
Землю окутала уже вечерняя тишина, а мы все еще продолжали идти по вершине холма по направлению к Уимблдону. Уина почувствовала себя усталой и пожелала вернуться в здание из серого камня. Но я указал ей на видневшиеся вдалеке башенки Зеленого Фарфорового Дворца и постарался дать ей понять, что там мы найдем убежище от страха.
|
|
Знакома ли вам эта полная тишина, которая наступает перед сумерками? Даже ветерок не шелестит листьями деревьев. На меня эта вечерняя тишина всегда навевает неясное чувство ожидания чего‑то. Небо было чистое, далекое и ясное; только там, где зашло солнце, виднелось несколько горизонтальных легких облачных полос. Но к этому чувству вечернего ожидания, о котором я только что говорил, примешивался теперь оттенок страха. В этой вечерней тишине мои чувства, казалось, сверхъестественно обострились. Мне чудилось, что я даже мог ощущать пустоты в земле под моими ногами: мог почти смотреть сквозь почву и видеть Морлоков, кишащих в своем подземном муравейнике и ожидающих наступления темноты. Мне казалось, что они приняли мое вторжение в их норы за объявление войны. И зачем взяли они мою Машину Времени?
Мы продолжали идти в вечерней тишине, и сумерки постепенно перешли в ночь. Голубая ясность дали исчезла, и звезды стали загораться одна за другой. Земля под ногами становилась неясной и деревья – черными. Страх и усталость окончательно овладели Уиной. Я взял ее на руки, успокаивая и лаская. По мере того как темнота усиливалась, она крепче и крепче прижималась лицом к моему плечу… По длинному склону холма мы спустились в долину, и тут, в полутьме, я чуть было не свалился в маленькую речку. Перейдя ее вброд, я взобрался на противоположную сторону долины, прошел мимо множества спальных домов и мимо статуи, изображавшей, как мне показалось, что‑то вроде Фавна, но только без головы. Здесь тоже росли акации. До сих пор я еще не видел Морлоков, но это было только начало ночи и самые темные часы, перед восходом луны, еще не наступили.
С вершины следующего холма я увидел густую чащу леса, которая расстилалась передо мной широкой и черной полосой. Я остановился в нерешительности. Не было видно конца этого леса ни с правой, ни с левой стороны. Чувствуя себя усталым, – у меня больше всего болели ноги, – я осторожно снял с плеча Уину и опустился на землю. Я более не видел Зеленого Фарфорового Дворца и не знал, куда нужно идти. Посмотрев на чащу леса, я невольно подумал о том, что могла скрывать она в своей глубине. Под этими густо переплетенными ветвями деревьев нельзя было видеть даже звезд. Если б там даже и не было той подстерегавшей меня опасности – опасности, самую мысль о которой я гнал из своей головы, – там все же было достаточно корней, чтобы споткнуться, и древесных пней, чтобы разбить себе лоб. К тому же я был очень утомлен после дневных волнений и решил не идти туда, а провести ночь на открытом месте.
Я был рад, что Уина уже крепко спала. Заботливо завернув ее в свою куртку, я сел рядом с ней и стал ожидать восхода луны. На склоне холма все было спокойно и пустынно, но из темноты леса доносился по временам шорох живых существ. Надо мной сияли звезды, так как ночь была очень ясная. Их дружеское мерцание успокаивало меня. На небе уже не было старых созвездий: все они приняли новые очертания благодаря тем медленным перемещениям звезд, которые становятся заметными только по истечении сотен человеческих жизней. Один Млечный Путь, казалось мне, остался тем же клочковатым потоком звездной пыли, как и в наше время. На юге сияла какая‑то очень яркая, неизвестная мне красная звезда, она была ярче даже нашего голубоватого Сириуса. И среди всех этих точек мерцающего света мягко и ровно сияла одна большая планета, как будто спокойно улыбающееся лицо старого друга.
При свете звезд все заботы и горести земной жизни показались мне совершенно ничтожными. Я думал и о великом предварении равноденствий, которое заставляет земную ось описывать большой круг между звездами. Только сорок раз совершился этот молчаливый оборот за все восемьсот тысяч лет моего путешествия. И за эти несколько оборотов вся деятельность, все традиции, вся сложность организаций, национальности, языки, литература, стремления, даже воспоминания о Человеке, каким я его знал, были вычеркнуты из жизни. Взамен этого в мире были эти хрупкие создания, забывшие о своем высоком происхождении, и белесые существа, приводившие меня в ужас.
Я думал и о том Великом Страхе, который разделил оба отпрыска человеческого рода, и впервые с внезапным содроганием ясно понял, что это за мясо видел в Подземном Мире. Нет, это было бы чересчур ужасно! Я взглянул на маленькую Уину, спавшую под звездами рядом со мной, на ее личико, беленькое и ясное, как звездочка, и тотчас же отогнал страшную мысль.
Всю эту долгую ночь я старался, насколько мог, не думать о Морлоках и убивал время, стараясь в новом беспорядке звезд найти следы старых созвездий. Небо было совершенно ясное, за исключением нескольких легких облачков. По временам я засыпал ненадолго. Когда мое бдение уже истомило меня, в восточной части неба показался слабый свет, подобный зареву какого‑то бесцветного пожара, и вслед за тем взошел белый тонкий и остроконечный серп убывающей луны. А за нею, как бы настигая и затопляя ее своим сиянием, блеснули первые цвета утренней зари, сначала бледные, но потом с каждой минутой все более и более разгоравшиеся алыми красками и теплотой. Ни один Морлок не подходил к нам; в эту ночь я не видел никого из них на холме. С доверчивым светом наступающего дня все мои ночные страхи стали казаться почти смешными. Я встал и увидел, что моя нога в башмаке без каблука распухла около лодыжки, пятка болела. Я сел на землю, снял башмаки и отшвырнул их прочь.
Разбудив Уину, я спустился с ней вниз. Мы вошли в лес, теперь зеленый и приветливый, а не черный и зловещий, как ночью. Позавтракав найденными в нем плодами, мы встретили затем несколько прекрасных детей земли, которые смеялись и танцевали в солнечном свете, как будто в мире никогда не существовало ночей. Но тут я вспомнил еще раз о том мясе, которое видел у Морлоков. Теперь мне уже было ясно, что за мясо это было, и я от всей души пожалел тот слабый ручеек, оставшийся на земле от когда‑то могучего потока Человечества. Ясно, что много раньше, века назад, пища у Морлоков иссякла. Возможно, что некоторое время они питались крысами и тому подобной мерзостью. Даже и теперь человек гораздо менее разборчив в выборе своей пищи, чем был в прежние времена, значительно менее, чем любая обезьяна. Его предубеждение против человечьего мяса не есть глубоко укоренившийся инстинкт.
И теперь эти бесчеловечные потомки людей!..
Я постарался взглянуть на все с научной точки зрения. Во всяком случае, Морлоки были менее человекоподобны и более далеки от нас, чем наши предки‑каннибалы три или четыре тысячи лет назад. А те высокие умственные способности, которые сделали бы для нас такое положение вещей истинной пыткой, уже окончательно исчезли. «О чем мне беспокоиться? – подумал я. – Эти Элои служили только откормленным скотом, который сохраняли и который отбирали потом себе для еды муравьеподобные Морлоки, – вероятно, они даже наблюдали за тем, чтобы Элои хорошо откармливались…» А тут маленькая Уина танцевала около меня!
Я попытался подавить охватившее меня отвращение, заставляя себя думать, что такое положение вещей – суровое наказание человеческого эгоизма. Люди хотели жить в роскоши и наслаждении за счет тяжелого труда своих собратьев‑людей, оправдываясь необходимостью, и вот, когда настало время, та же необходимость повернулась к ним обратной стороной. Я даже, подобно Карлейлю, пытался возбудить в себе презрение к этой жалкой аристократии в период ее упадка. Но как ни велико было их духовное падение, все же Элои сохранили в своей внешности слишком много человеческого, чтобы не возбуждать моей симпатии и не делать меня невольным участником унижения и страха.
Что нужно было делать при таких обстоятельствах, я еще не знал. Прежде всего я хотел найти какое‑нибудь безопасное убежище и достать металлическое или каменное оружие. Это было неотложной необходимостью. Затем я надеялся раздобыть средства для получения огня, чтобы иметь факел, так как я знал, что это оружие было самым действенным против Морлоков. Я хотел еще устроить какое‑нибудь приспособление для того, чтобы выломать бронзовые двери Белого Сфинкса. У меня было намерение сделать таран. Я был уверен, что если войду в эти двери, неся перед собой факел, то открою там Машину Времени и буду в состоянии вырваться из этого Будущего Времени. Я не думал, чтобы Морлоки были достаточно сильны и смогли передвинуть мою Машину куда‑нибудь очень далеко. Уину я решил взять с собой обратно в наше Время.
Обдумывая все эти планы, я продолжал идти к тому зданию, которое в своем воображении выбрал для нашего жилища.
VIII
Когда около полудня мы дошли до Зеленого Фарфорового Дворца, я нашел его полуразрушенным и пустынным. В окнах торчали только осколки разбитых стекол, а большие листы зеленой облицовки отвалились от проржавевшего металлического остова. Он стоял на лугу, на очень высоком месте, и, взглянув в северо‑восточном направлении, я изумился, увидя большой морской рукав, или, скорее, залив, где, по моим соображениям, были когда‑то наши Вондсворт и Баттерси. Мне тогда же пришел в голову вопрос о том, что произошло или происходит теперь с живыми существами, населявшими морскую глубину, но я не развивал дальше этой мысли.
Оказалось, что Дворец был действительно сделан из фарфора, и вдоль его фасада тянулась надпись на каком‑то незнакомом языке. Мне пришла в голову нелепая мысль, что Уина может помочь разобрать ее, но оказалось, что даже самая мысль о писании никогда не приходила ей в голову. Она всегда казалась мне более человеком, чем была на самом деле, может быть, потому, что ее привязанность ко мне была такой человеческой.
За огромными створчатыми дверями, которые были открыты и поломаны, мы увидели вместо обычного зала длинную галерею с целым рядом боковых окон. При первом же взгляде я понял, что это музей. Паркетный пол был покрыт густым слоем пыли, и под таким же серым покровом находились все удивительные и разнообразные предметы, наваленные здесь повсюду.
Между прочим я увидел что‑то странное и высохшее, стоящее в центре зала и, несомненно, представляющее нижнюю часть огромного скелета. По его косым ногам я определил, что это было одно из вымерших животных из породы мегатериев. Рядом с ним в густой пыли лежали его череп и верхние кости, а в одном месте, где сквозь крышу просачивалась дождевая вода, часть костей совершенно истлела. Далее в галерее находился огромный скелет бронтозавра. Мое предположение, что это был музей, подтвердилось. По бокам галереи я нашел то, что принял сначала за скосившиеся полки, но, стерев с них густой слой пыли, убедился, что это были старые знакомые витрины нашего времени. Должно быть, они были герметически закупорены, судя по некоторым прекрасно сохранившимся в них предметам.
Ясно, что мы находились посреди развалин огромного музея, подобного Южно‑Кенсингтонскому, давно прошедшего времени. Здесь, по‑видимому, находился палеонтологический отдел, и, должно быть, это была чудеснейшая коллекция ископаемых, однако неизбежный процесс разрушения, искусственно остановленный на некоторое время и потерявший благодаря уничтожению бактерий и грибков девять десятых своей силы, все же верно и медленно продолжал свою разрушительную работу. То тут, то там я находил следы посещения музея маленьким народом: там и тут попадались редкие ископаемые, разломанные ими на куски и навешанные гирляндой на тростник. В некоторых местах витрины были сняты. И я решил, что это сделали Морлоки.
Место было очень уединенное. Густой слой пыли умерял звук наших шагов. Пока я с изумлением рассматривал окружающее, ко мне подошла Уина, забавлявшаяся в это время катанием морского ежа по наклонному стеклу витрины. Она тихонько взяла меня за руку и стала рядом со мной. Я был так сильно изумлен при виде этого разрушающегося памятника высокоинтеллектуального периода человеческой жизни, что не подумал даже о той пользе, какую отсюда мог бы для себя извлечь. Даже мысль о моей Машине исчезла у меня на время из головы.
Судя по размерам, Дворец Зеленого Фарфора должен был заключать в себе не только палеонтологическую галерею: вероятно, тут были и исторические отделы, может быть, даже библиотека! В данных обстоятельствах для меня это было бы неизмеримо интереснее, чем вид разрушающейся геологии отдаленных веков. Принявшись за дальнейшие исследования, я открыл другую, короткую галерею, пересекающую первую. По‑видимому, это был отдел минералогии, и вид куска серы навел меня на мысль о порохе. Но я нигде не мог отыскать селитры или каких‑нибудь азотнокислых солей. Не было сомнения, что они распылились много столетий тому назад. Но сера не выходила у меня из головы и навела на целый ряд размышлений. Все остальное содержимое галереи мало меня интересовало, несмотря на то что в общем этот отдел сохранился лучше всего. Я не специалист по минералогии, и потому я отправился дальше по полуразрушенному крылу здания, параллельному первой галерее, через которую я вошел. По‑видимому, этот новый отдел был посвящен естественной истории, но все в нем давным‑давно пришло в неузнаваемый вид. Несколько съежившихся и почерневших остатков того, что прежде было чучелами зверей, высохшие мумии в банках, когда‑то наполненных спиртом, темная пыль от высушенных растений – вот и все, что я здесь нашел! Я пожалел об этом; мне было бы интересно проследить те медленные, терпеливые усилия, благодаря которым была достигнута полная победа над животным и растительным миром.
Отсюда мы вошли в огромную, плохо освещенную галерею. Пол постепенно понижался, хотя и под незначительным углом, начиная от того конца, где мы стояли. С потолка через определенные промежутки свешивались белые шары; некоторые из них были разбиты на куски, и у меня невольно явилась мысль, что это место первоначально освещалось искусственным светом. Тут я был больше в своей среде, так как по обе стороны от меня подымались остовы огромных машин; все они были сильно попорчены, и многие даже поломаны, некоторые, однако, были еще в сравнительной целости. Вы знаете, у меня слабость к машинам; мне захотелось подольше остаться среди них, тем более что большая часть их представляла интерес новизной и непонятностью, и я мог делать только самые неопределенные догадки относительно тех целей, которым они служили. Мне казалось, что если я только разрешу эти загадки, то найду могущественное оружие для борьбы с Морлоками.
Уина внезапно прижалась ко мне. Это было так неожиданно, что я вздрогнул. Если бы не она, я, по всей вероятности, не обратил бы внимания на покатость пола. Тот конец галереи, в который я вошел, еще поднимался высоко над землей и освещался через немногие узкие окна. Но по мере того как мы шли дальше вдоль галереи, склон холма подходил снаружи к самым окнам и постепенно заслонял их, так что наконец от каждого окна оставалось внизу только углубление вроде колодца, а сверху прорывалась лишь узкая полоска света.
Я медленно подвигался вперед, с любопытством рассматривая машины. Я слишком углубился в это занятие и поэтому не заметил постепенного ослабления света, пока наконец все усиливающийся страх Уины не привлек моего внимания. Я заметил тогда, что галерея уходит прямо в непроглядную темноту.
Остановившись в нерешительности и осмотревшись вокруг себя, я увидел, что в этом месте слой пыли был тоньше и местами лежал неровно. Еще далее, в темноте, на пыльном полу как будто бы виднелись небольшие узкие следы ног. При виде их во мне возникло ощущение близости Морлоков. Я почувствовал, что даром теряю время на академическое исследование машин, и вспомнил о том, что полдень уже давно миновал, а я все еще остаюсь без оружия, убежища и средств для добывания огня.
Там, в дальнем темном конце галереи, я услышал тот же своеобразный шорох и те же странные звуки, как и тогда в глубине колодца.
Я взял Уину за руку. Но, осененный внезапной мыслью, я тотчас оставил ее и направился к машине, из которой торчал рычаг, похожий на те, какие употребляются на станциях при повороте сигнальных фонарей. Взобравшись на подставку и обеими руками ухватившись за рычаг, я всей своей тяжестью навалился на него. Уина, оставшись одна в центральном крыле здания, начала плакать. Я правильно рассчитал сопротивление рычага: он сломался после минутного усилия, и я вернулся к Уине с палицей в руке, более чем надежной для того, чтобы проломить череп любому Морлоку, который мог бы повстречаться на пути. А мне ужасно хотелось убить хотя бы одного из них! Быть может, вам эта жажда убийства одного из собственных потомков покажется бесчеловечной. Но к этим отвратительным существам как‑то невозможно было относиться по‑человечески. Только мое нежелание оставить Уину и полная уверенность, что может пострадать моя Машина Времени, если я примусь за избиение Морлоков, удержали меня от готовности тотчас же спуститься по галерее вниз и начать истребление копошившихся там тварей.
И вот, держа палицу в правой руке, а левой поддерживая Уину, я вышел из этой галереи и направился в другую – на вид еще большую, – которую на первый взгляд я принял за военную часовню, обвешанную лохмотьями знамен. Но скоро в этих коричневых и обуглившихся лоскутьях, которые висели по обеим ее сторонам, я узнал остатки истлевших книг. Уже давным‑давно они развалились на куски, и на них не осталось даже и следов печати. Только кое‑где валялись скорчившиеся корешки и треснувшие металлические застежки, достаточно понятно говорившие о своем прошлом назначении. Если бы я был писателем, может быть, при виде этого начал бы философствовать о тщете всякого честолюбия. Но так как я им не был, то меня всего сильнее поразила здесь потеря колоссального труда, о которой свидетельствовали эти мрачные груды истлевшей бумаги. Должен сознаться, впрочем, что в ту минуту я вспомнил о «Трудах Философского общества» и о своих собственных семнадцати статьях по оптике.
Поднявшись по широкой лестнице, мы вошли в новое помещение, которое, вероятно, было когда‑то галереей прикладной химии. У меня была надежда сделать здесь полезные для себя открытия. За исключением одного угла, где обвалилась крыша, эта галерея прекрасно сохранилась. Я торопливо подходил к каждой неразбитой витрине и наконец в одной из них, закупоренной поистине герметически, нашел коробку спичек. Горя от нетерпения, я попробовал одну из них. Спички оказались совершенно годными: они нисколько не отсырели. Я повернулся к Уине.
«Танцуй!» – воскликнул я на ее родном языке.
Теперь действительно у нас было оружие против ужасных существ, которых мы боялись. И вот в этом заброшенном музее, на густом и мягком ковре пыли, к величайшему восторгу Уины, я принялся торжественно исполнять сложный танец, весело насвистывая песенку «Страна честных людей». Это был отчасти скромный канкан, отчасти полонез, отчасти серпантин (насколько позволяли это фалды моего сюртука) и отчасти мое собственное оригинальное сочинение. Вы знаете, что я по природе изобретателен.
Эта коробка спичек, которая сохранилась в продолжение бесчисленных лет, несмотря на разрушительное влияние времени, представляла собой самую необычайную, а для меня самую счастливую случайность. Было не менее странно, что я нашел другое неожиданное вещество – камфору. Я нашел ее в запечатанной банке, которая, я думаю, случайно была закупорена герметически. Сначала я принял ее за парафин и разбил склянку. Но запах камфоры был несомненен. Это летучее вещество при общем разрушении пережило, быть может, многие тысячи столетий. Это напомнило мне о виденном мною однажды рисунке, сделанном сепией, приготовленной из ископаемого белемнита, погибшего и ставшего окаменелостью, вероятно, миллионы лет тому назад. Я уже собирался выбросить камфору, как вдруг вспомнил, что она воспламеняется и горит прекрасным ярким пламенем, так что может быть чудесной свечкой! Я положил ее в свой карман. Но зато я нигде не нашел взрывчатых веществ или каких‑либо других средств для взлома бронзовых дверей. Мой железный лом все же являлся самой полезной вещью, на которую я до сих пор наткнулся. Поэтому я с гордым видом вышел из галереи…
Не могу рассказать всего, что я видел в продолжение этого длинного дня. Нужно большое напряжение памяти, чтобы по порядку рассказать о всех моих изысканиях. Помню длинную галерею заржавевшего оружия и свои размышления: не выбрать ли мне топор или саблю вместо моего лома? Я не мог унести с собой и то и другое, а мой железный лом был более пригоден для взлома бронзовых дверей. Здесь было множество ружей, пистолетов и винтовок. Большинство из них было совершенно съедено ржавчиной, но многие, сделанные из какого‑то нового металла, еще прекрасно сохранились. Патроны и порох давно уже превратились в пыль. Обгорелый угол галереи был совершенно разрушен: вероятно, это произошло вследствие взрыва находившихся здесь патронов.
В другом месте находилась большая коллекция идолов: полинезийских, мексиканских, греческих, финикийских и всех других стран земного шара. И тут, уступая какому‑то неопределенному желанию, я написал свое имя на носу каменного урода из Южной Америки, особенно поразившего мое воображение.
С приближением вечера мой интерес ослабел. Одну за другой я проходил галереи, пыльные, безмолвные, часто разрушенные, все содержимое которых представляло по временам груды ржавчины и бурого угля. В одном месте я неожиданно наткнулся на модель рудника, а затем, также совершенно случайно, нашел в плотно закупоренной витрине два динамитных патрона.
«Эврика!» – воскликнул я и с радостью разбил витрину.
Но вдруг на меня напало сомнение. Я остановился в раздумье. Выбрав маленькую боковую галерею, я сделал опыт. Никогда в жизни не чувствовал я такого разочарования, как в те пять‑десять минут, когда ждал взрыва и ничего не дождался. Без сомнения, это были модели, как я мог бы догадаться уже по их виду. Уверен, что, не будь этого, я тотчас бы кинулся к Белому Сфинксу и отправил бы его одним взрывом в небытие вместе с его бронзовыми дверями и (как оказалось впоследствии) со всеми моими шансами получить обратно Машину Времени.
После этого, насколько я могу припомнить, мы вышли в маленький открытый дворик, находившийся внутри главного здания. Среди зеленой травы росли три фруктовых дерева. Здесь мы отдохнули и подкрепились. Приближалось время заката, и я принялся обдумывать наше положение. Ночь уже надвигалась, а безопасное убежище все еще не было найдено. Однако теперь это меня мало тревожило. В моих руках находилась вещь, которая была, быть может, лучшей защитой от Морлоков: у меня были спички! На случай, если бы понадобился яркий свет, у меня в кармане была камфора. Самое лучшее, что мы могли сделать, это, казалось мне, провести ночь на открытом месте под защитой костра. А наутро я хотел приняться за розыски Машины Времени. Пока для этой цели у меня был только железный лом. Но теперь, лучше зная обстоятельства дела, я совершенно иначе относился к бронзовым дверям. До сих пор я не хотел их ломать, не зная, что находилось по другую их сторону. Они никогда не казались мне очень прочными, и я надеялся, что мой железный лом окажется вполне пригодным для этого.
IX
Мы вышли из Зеленого Фарфорового Дворца, когда солнце уже наполовину спряталось за горизонт. На следующий день, рано утром, я решил вернуться к Белому Сфинксу, теперь же до наступления темноты предполагал пробраться через лес, задержавший меня в прошлый раз. В этот вечер я рассчитывал пройти возможно большее расстояние, а затем, устроив себе костер, улечься спать под защитой огня. Дорогой я принялся собирать сучья и сухую траву и скоро набрал целую охапку. С таким грузом мы подвигались вперед медленнее, чем я предполагал, и к тому же Уина очень утомилась. Мне тоже ужасно хотелось спать. Когда мы дошли до леса, наступила полная темнота. Из страха перед мраком Уина хотела остаться на склоне холма перед опушкой леса, но ощущение опасности толкало меня вперед, вместо того чтобы образумить и остановить. Я не спал всю ночь и два дня находился в лихорадочном, раздраженном состоянии. Я чувствовал, что сон подкрадывается ко мне, а вместе с ним и Морлоки.
Пока мы стояли в нерешительности, я увидел сзади на темном фоне кустов три черные притаившиеся фигуры. Нас окружали высокая трава и мелкий кустарник, и потому мы не были защищены от их коварного приближения. Чтобы пересечь лес, надо было, по моим расчетам, пройти менее мили. Мне казалось, что если бы нам удалось дойти до открытого склона, то мы нашли бы там совершенно безопасное место для отдыха. Своими спичками и камфорой я рассчитывал освещать дорогу. Но, чтобы зажигать спички, я, очевидно, должен был бросить все сучья, набранные мною для костра. Волей‑неволей мне пришлось это сделать. И тут у меня невольно возникла мысль, что я могу позабавить наших друзей, устроив для них иллюминацию. Впоследствии я понял, какое ужасное безумие заключалось в этом поступке, но тогда он показался мне остроумным маневром для прикрытия нашего отступления.