ВОСЕМЬ ПОПЫТОК ОСВОБОЖДЕНИЯ Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОГО

Журнал «Вопросы истории» №7, 1978год

Для деятелей второго, разночинского этапа русского освободительного движения, особенно для народников 1870-х— 1880-х годов, Н. Г. Чернышевский был высшим авторитетом, «преимущественным учителем жизни»¹. Как до ареста в июле 1862 г., так и после заточения в Петропавловскую крепость, суда, каторги, ссылки и даже после смерти он оставался для многих передовых людей России «отцом русского революционного движения»². Имя его не раз звучало на политических демонстрациях 70-х годов прошлого века. Во время одной из них, по случаю похорон загубленного в тюрьме народника П. Ф. Чернышева, 30 марта 1876 г. студент П. П. Викторов говорил: «В России началось большое движение. Может быть, это то движение, за кото­рое еще и по сие время страдает в Сибири наш общий и всем известный учитель»³. 6 декабря того же года в речи на Казанской демонстрации Г. В. Плеханов восславил Чернышевского как разоблачителя самодержавно-помещичьего строя и подчеркнул: «За эту святую истину наш даровитейший писатель сослан в каторгу и мучится в ней до сих пор»⁴. Как явствует из документов Одесского губернского жандармского управления, осенью 1878 г. одесские революционеры решили «устроить 6 декабря... возле церкви Св. Николая на Приморской улице в память Н. Чернышевского демон­страцию, по примеру устроенной у Казанского собора... Демонстрация эта не удалась, так как об этом дошло до сведения властей»⁵.

Десятки свидетельств, имеющихся в архивах страны, удостоверяют живой инте­рес передовых людей той эпохи к идеям и личности Чернышевского. Его сочинения и фотографии находили при обысках у крестьянина Г. Пенькова, гимназиста В. Кры­ленкова, студента Н. Афанасьева, телеграфиста А. Орлова, железнодорожного слу­жащего Н. Аникеева, сельской учительницы М. Лихаревой, земского врача В. Яко­венко, присяжного поверенного К. Розена и многих других⁶. При этом обыск нередко влек за собой репрессии. Так, юный Г. А. Мачтет, впоследствии известный писатель, «за чтение Чернышевского» был исключен из гимназии⁷; Н. Я. Аникеев за хранение фотографий и пропаганду идей Чернышевского и Герцена сослан в Сибирь⁸. Трога­тельный отклик на осуждение Чернышевского связан с именем Л. Е. Коведневой. 26 апреля 1864 г. 16-летняя гимназистка обратилась к царю с пылким ходатайством за Чернышевского: «В его виновности нет ни одного прямого доказательства, а он, между тем, все-таки приговорен к каторги на семь лет. Если уж необходимо кого- либо сослать, сошлите лучше меня, а оставьте человека, который своим умом может принести огромную пользу обществу». Царь затребовал сыскные данные о проситель­нице («Желаю знать, в каких она была отношениях с Чернышевским»)⁹ и получил их. М. Стеклов, обнаруживший в архивном деле письмо Коведяевой, констатиро­вал, что из документов не видно, «какие последствия имел этот инцидент для проси­тельницы»¹⁰. Известно, что она вскоре примкнула к революционной организации «Сморгонская академия», а в 1871 г. предстала перед царским судом в числе первых восьми русских женщин, судившихся по политическому обвинению¹¹.

Учитывая интерес передовой России к судьбе Чернышевского, нелегальная пе­чать систематически информировала читателей о том, как он томился в неволе. На­чало этому положил герценовский «Колокол», во многих листах которого последних четырех лет издания разоблачались беззаконие и жестокость расправы над Черны­шевским¹². После «Колокола» чаще других писал о Чернышевском журнал П. Л. Лав­рова «Вперед!». Статьи, корреспонденции, заметки посвящали Чернышевскому и дру­гие органы русской революционной эмиграции — «Народная расправа», «Народное деле», «Община», «Общее дело», «Набат», «Вестник «Народной воли»¹³. В России первый же номер первой подпольной газеты «Начало» (март 1878 г.) вышел с кор­респонденцией «Из Сибири» о вилюйском заточении Чернышевского¹⁴. Писали о нем также газеты «Земля и воля», «Народная воля», «Листок Народной воли», которые особо подчеркивали мстительную жестокость царизма по отношению к вилюйскому узнику¹⁵. Главное же, публиковались нелегальными типографиями труды Чернышев­ского: с 1868 по 1872 г. вышли пять томов собрания его сочинений, в 1874 г. впер­вые увидели свет «Письма без адреса», в 1877 г.— «Пролог» и т. д. Все это еще выше поднимало революционный авторитет Чернышевского, множило число его по­следователей. «Ведь к Чернышевскому, вероятно, ворон и кости русской мысли не занесет и от него тоже, — записывал в дневнике 16 декабря 1879 г. либеральный профессор А. Ф. Кистяковский. — И однако ж мы видим ныне тысячи чернорабочих Чернышевских, с которыми правительство не в состоянии управиться»¹⁶.

«Чернорабочие Чернышевские», в частности, настойчиво обдумывали, готовили и порою предпринимали попытки освободить своего вождя из «каторжных нор». Об этих попытках написано немало. Без рассказа или хотя бы упоминания о них не обходятся ни один биограф Николая Гавриловича. В жизнеописаниях Чернышевского освещаются обычно две попытки — Г. А. Лопатина и И. Н. Мышкина¹⁷. Только Ю. М. Стеклов написал специальный раздел «Попытки освобождения» (их он насчи­тал пять)¹⁸. Но в работах о сибирском периоде жизни Чернышевского авторы ста­раются учесть все попытки¹⁹. Кроме того, некоторые исследователи, специально или попутно, рассматривали отдельные из этих попыток, предпринимавшиеся ишутинцами, Н. Н. Нестеровым, П. А. Ровинским, Г. А. Лопатиным и И. Н. Мышкиным²⁰. И всё-таки сюжет далеко не исчерпан. В литературе не отражены и не описаны последовательно все попытки освобождения Чернышевского, а данные источников и комментарии исследователей к ним оставляют еще много неясных или спорных вопросов — об условиях содержания Чернышевского на каторге и в ссылке, о взаимосвязи и преемственности попыток его освобождения, о место каждой из них в планах революционных организаций, об отношении Чернышевского к этим замыслам и, наконец, о различных деталях каждой попытки. Цель настоящего очерка - суммировать как опубликованные материалы, так и некоторые новые архивные данные, чтобы представить общую картину и внести уточнения в трактовку неясных вопросов.

Первая попытка

Уже в июне 1864 г. А. И. Герцен первым поставил вопрос об организации побега Чернышевского с каторги, когда последнего только еще препровождали по этапу в Иркутск. Беседуя в Лондоне с иркутским купцом Н. Н. Пестеревым, которого народники ценили как единомышленника, Герцен сказал: «Пусть приедет Чернышевский, я с руками передам ему мой станок. А что, ведь от вас уйти можно? Бакунин ушел же»²¹. Именно Пестерев и предпринял первую попытку освободить Чернышевского. По материалам жандармского дела Пестерева В. Н. Шульгин написал специальное исследование. Его фабула такова. Сразу по возвращении на родину Пеетерев занялся подготовкой операции и к весне 1865 г. готов был отправить к Николаю Гавриловичу на Нерчинскую каторгу в рудник Кадая с точными инструкциями о побеге его жену Ольгу Сократовну и сыновей, дав им в провожатые близкого к сибирским областникам своего земляка и друга доктора Е. М. Павлинова. Аресты весною 1865 г. сибирских областников и обыск у Павлинова вынудили Пестерева отложить поездку Ольги Сократовны до следующей весны. Пестеревский план Шульгин излагает (предположительно) так: «Пестерев располагал широкими и прочными знакомствами в мире политической ссылки и каторги в Сибири. С другой стороны, в качестве иркутского купца он поддерживал деловой и дружеский контакт с сибирскими купцами. Многие из них вели обширную торговлю с Китаем. Их караваны, повозки постоянно двигались туда и обратно. Им ведомы были все пути и дороги. Их экипажи были известны страже, и пассажиры не могли внушить ей никаких подозрений. И вот, быть может, в качестве не то служащего, не то гостя сибирских купцов на их рысаках и должен был, по плану Пестерева, проехать Чернышевский до границы. Граница была всего в 30 верстах. И то, что он ехал бы с женой и детьми, должно было еще больше усыпить бдительность. Разве с детьми из каторги бегут?»²².

Шульгин объяснял скорый отъезд Ольги Сократовны из Кадаи, на пятый день по приезде, поведением жандармов, которые разгадали пестеревский план и стали назойливо и грубо надзирать за ее свиданиями с мужем. Чернышевский «сразу понял, что о замысле освободить его догадалось III отделение, что Ольгу Сократовну подозревают в соучастии. В этих условиях каждое неосторожное слово, действие могло погубить ее»; поэтому он поспешил отправить жену обратно²³. Эта версия вошла в литературу. Безоговорочно поддержал ее С. Ф. Коваль, отчасти — М. В. Научитель и 3. Г. Тагаров, косвенно — И. Ч. Романов²⁴. Частично она подтверждается документально. Скорее всего Павлинов или Ольга Сократовна действительно должны были выяснить на месте, как содержится Чернышевский и каковы возможности его побега. Но едва ли жена «спешила в Сибирь, чтобы освободить Чернышевского»²⁵ и бежать вместе с ним и 7-летним сыном²⁶ на купеческих рысаках из Кадаи о Китай. Доказательств в пользу этой романтической версии нет, зато имеются соображения против нее. Во-первых, Ольга Сократовна отнюдь не была революционеркой, преисполненной «отваги и готовности пожертвовать своей жизнью во имя осуществления планов революционно-демократического подполья», какой рисуют ее некоторые авторы²⁷. Трудно поверить, что эта энергичная, но предусмотрительная и расположенная к жизненным удобствам женщина могла решиться бежать с каторжного рудника в неизвестность изгнания с преследуемым мужем и малолетним сыном. Еще менее вероятно, чтобы она решилась на это, оставив в России второго, 12-летнего сына Александра. Наконец, Ольга Сократовна ехала к мужу, вообще не зная ни условий его содержания, ни возможностей для побега.

Вопрос о том, как содержался Чернышевский в Кадае, неясен. Считается, что сразу по прибытии в Кадаю 3 августа 1864 г. он был помещен в лазаретное отделение рудника, где находился до 3 февраля 1865 г., а затем переведен «в разряд исправляющихся» и числился там до отправки 17 сентября 1866 г. в каторжную тюрьму Александровского завода²⁸. Некоторые исследователи утверждают, что Чернышевский, когда был относительно здоров, отбывал изнурительные физические каторжные работы «ежедневно, без отдыха»²⁹, а до 3 февраля 1865 г. в течение полугода носил кандалы³⁰. Но версия о кандалах³¹ неправдоподобна: документы гласят, что по крайней мере первые полгода пребывания в Кадае Чернышевский целиком провел в лазарете. Что же касается каторжных работ, то судить о них по «ведомости поденщин» (как это делают А. М. Черников и др.) недостаточно. Вот как выглядит такая ведомость за 1866 г.: «Николай Чернышевский. Число поденщин и больных дней по месяцам: январь — 31, февраль — 28, март — 31, апрель — 30, май — 31, июнь — 30, июль — 31, август — 31, сентябрь — 16, всего — 259 дней. 17 сентября отправлен в Александровский завод»³². «Поденщины» суммированы здесь с «больными днями» (то есть свободными от работ по болезни). Поэтому нельзя определить, сколько было тех, а сколько — других. Зато можно предположить, что полное число дней каждого месяца в таком документе означало для здорового каторжанина одни «поденщины», а для больного — только «больные дни». Тем основательнее представляется вывод Научителя и Тагарова: «Фактически Н. Г. Чернышевский находился на излечении до сентября 1866 г., т. е. все время пребывания в Кадае. Сохранились месячные отчеты по Кадаинскому лазаретному отделению за все годы. Так, по отчетам с января 1866 г., в лазарете находился «один цынготный государственный преступник». Правда, его фамилия не указана, но им мог быть только Чернышевский»³³.

Как известно, товарищи Чернышевского по каторге в Александровском заводе Н. Д. Баллод, С. Г. Стахевич, П. Ф. Николаев и В. Н. Шаганов единодушно свидетельствовали, что «Николая Гавриловича начальство не требовало никогда ни к ка­ким работам»³⁴. По утверждению лица, которое виделось с Чернышевским в 1865 г. и напечатало статью о нем в парижской газете «Le Gaulois» от 30 сентября 1881 г. за подписью Nitchevo, Чернышевский в Кадае «не отбывал каторжных работ»³⁵. Ес­ли верить корреспонденту лондонской «Daily News», Чернышевский при встрече с ним в 1883 г. сказал: «Меня держали не как каторжника, а как военнопленного»³⁶.

Даже со скидкой на обстоятельства нельзя просто игнорировать эти свидетель­ства, хотя иные из них могут быть неточными сами по себе либо неточно передан­ными. Поскольку против факта, что в Александровском заводе Чернышевский не при­нуждался к работам, нет никаких данных, логично заключить, что власти уже в Ка­дае поставили его в условия, которых они и далее не меняли: строгая изоляция, не­усыпный надзор, пресечение возможностей для побега.

Тюремщикам важно было, как нам думается, не изнурять Чернышевского работа­ми (тем более, что он был слаб здоровьем и его поэтому приходилось бы то и дело пре­провождать в лазарет, что усложняло надзор за ним), а держать его взаперти как можно надежнее под своим недреманным оком. Ведомости же «поденщин», судя по таковой за 1866 г., можно было заполнять, указывая все дни каждого месяца под общей рубрикой «поденщин и больных дней». Если это так, то Ольга Сократовна за пять дней свидания с Чернышевским поняла, как трудно будет увезти его из Кадаи, и могла информировать об этом Павлинова и других лиц, посвященных в замысел Пестерева (который в январе 1866 г. попал в долговую тюрьму). Уехала же она вскоре из Кадаи не потому, что Чернышевский, уловивший будто бы подозрения вла­стей, поторопился отправить жену обратно, а по той причине, что иркутский губер­натор К. Н. Шелашников ограничил свидание сроком «не более пяти дней», как установил это по документам Тагаров³⁷,

Итак, можно считать, что инициатором первой попытки освобождения Черны­шевского был Герцен, организатором — Пестерев, его вероятными помощниками — Павлинов и Ольга Сократовна. Был ли кто-либо еще причастен к этой попытке, неиз­вестно. Можно предположить, что именно от Пестерева приезжал в Бадаю летом 1865 г. Nitehevo с поручением передать Чернышевскому сверток золотых монет. «Золото, — писал Nitehevo, —.было послано на случай, если бы ему удалось бежать в Китай... Сюда часто приезжали китайцы или монголы из Пекина, и, чтобы сгово­риться с этими людьми, нужны были не бумажки, а золото и серебро»³⁸.

Коваль утверждает, но без документальной опоры, что Пестерев как организатор действовал совместно с ишутинцами и редакцией «Современника», А. Н. Пыпиным, Н. И. Наумовым и польскими ссыльными³⁹. Действительно, связь Пестерева с редак­цией «Современника» косвенно подтверждается его показаниями. Имел он контакты и с польскими ссыльными. Летом 1865 г. бежавшие из Сибири за границу польские революционеры 3. Минейко, Г. Вашкевич и А. Окинчиц оставили в Петербурге ишу­тинцу И. А. Худякову в числе семи адресов сибирских явок «на случай претворения в жизнь замыслов освобождения Чернышевского» адрес Пестерева⁴⁰. Но отсюда не вытекает, что Пестерев действовал как организатор или соучастник дела вме­сте с ишутинцами. Так, Худяков летом 1865 г. получил от поляков и в феврале 1866 г. передал Н. П. Страндену список сибирских явок с адресом Пестерева в их числе, даже не зная, что последний уехал из Иркутска еще в 1863 г. и с тех пор там не был⁴¹.

Вторая попытка

Приготовления ишутинцев к освобождению Чернышевского, раскрытые на след­ствии и суде по их делу, прошли без участия Пестерева, даже не упомянутого в материалах процесса⁴². Участники существовавшей в 1863—1866 гг. московско- петербургской революционной организации Н. А. Ишутина — И. А. Худякова выде­лялись даже среди последователей Чернышевского особенно восторженным отношением к нему. Они были убеждены, что «в России в настоящее время нет ни одного на­столько талантливого [человека], как Чернышевский»⁴³. Ишутин полушутя-полусерь­езно говорил, что вообще «было три великих человека на земле: Иисус Христос, апо­стол Павел и Чернышевский»⁴⁴. Роман «Что делать?» ишутинцы ставили «выше всего писанного прежде»⁴⁵ и пытались прямо использовать его как руководство к дей­ствию. Естественно, одной из главных своих задач они считали освобождение Чер­нышевского. Попытка ишутинцев подробно освещена и в материалах суда, и в иссле­дованиях.

Идея такой попытки возникла у ишутинцев летом 1865 г., когда Ишутин и А. К. Маликов встретились в Петербурге с членом редакции «Современника» Г. 3. Ели­сеевым, который обещал дать деньги для поездки в Сибирь, хотя мало надеялся на успех⁴⁶. Ехать за Чернышевским вызвались Ишутин, Маликов и зять последнего Л. Е. Оболенский с женою Е. К. Оболенской, которая «готова была... идти в Сибирь и там спасти Чернышевского, а именно: ему передать свою одежду, а самой остаться вместо него»⁴⁷. Осенью 1865 г. план операции и кандидатуры исполнителей обсу­ждались на собраниях ишутинцев. Руководителем дела был избран Странден, а в помощь ему выделены Маликов, супруги Оболенские, рабочий Людиновского завода Я. И. Дарочкин и, может быть, его сотоварищ В. Н. Вьюшкин (ишутинец В. И. Со­болев показывал на следствии, что ехать должны были «человек пять»)⁴⁸. Странден и его спутники с помощью сибиряков — историка А. П. Щапова, писателей Н. И. На­умова и С. С. Шашкова — и ссыльных поляков должны были проникнуть в Кадаю под видом торговца, содержателя питейного дома, рабочего и т. п., вступить в кон­такт с Чернышевским и, действуя по обстановке, подкупом или иначе, устроить ему побег либо по Амуру на Тихий океан и в Америку, либо через Сибирь в Центральную Россию⁴⁹. Во втором варианте предполагалось доставить Чернышевского в Москву и укрыть его там у членов польской революционной группы «Народова опека» М. О. Маркса и П. П. Маевского⁵⁰, а затем переправить в Женеву для руководства изданием революционного журнала⁵¹.

Средства на операцию собирались из разных источников. Самый обеспеченный из ишутинцев — П. Д. Ермолов дал 5 тыс. руб. и готов был дать еще, продав свое имение. Обещали деньги ишутинцы Маликов, задумавший с этой целью жениться на богатой купчихе, и В. А. Маккавеев. Кроме того, как явствует из следственных пока­заний ишутинцев, 1 тыс. руб. давал Елисеев, «обещал достать денег» И. Д. Ножин и «предполагал принять участие, жертвуя деньги», Н. А. Некрасов⁵². Готовясь к дальней дороге, ишутинцы в течение зимы 1865/66 г, изучали Сибирь по литературе и картам, запасались подложными паспортами чиновников, купцов, мещан и сибир­скими адресами. При этом они опирались на польские связи Худякова. Из семи адре­сов, которые тот получил от польских знакомых и передал Страндену, главным был адрес в Тобольске семьи Ямонт — активных участников восстания 1863 года. В ма­териалах следствия по делу ишутинцев отмечено, что Худяков «указывал при этом в особенности на Марию Ямонт, через которую можно было отыскать других лиц», а именно на ссыльных поляков В. Вышинского в Тобольске, В. Гриневича в Томске, К. Кухарского в Кузнецке, Л. Мурашко в Омске⁵³. Вместе с адресами Худяков пере­дал Страндену рекомендательное письмо за подписью «Станислав» (псевдоним одного из руководителей польского революционного подполья, доныне не расшифрованный): «Податель сего письма — русский, отправляется с благородной целью в те края. Не откажи, пожалуйста, ему в помощи и совете, и дайте письма к (одно слово не разо­брано.— Н. Т.) на дальнейшем пути, чтобы ему помогли исполнить задуманное»⁵⁴. У Страндена имелись также адреса Н. И. Наумова в Тобольске и Пестерева в Ир­кутске.

К апрелю 1866 г. ишутинцы закончили подготовку операции. Налицо были люди, деньги, документы, адреса. Странден запасся даже ядом, который поместил в пуговице, чтобы «в случае открытия его замысла на месте отравиться»⁵⁵. Он готов был уже отправиться в дорогу «под видом купца», когда грянул выстрел Каракозова и начались аресты ишутинцев. Перед арестом Странден попросил И. И. Корево (ока­завшегося предателем), «если они все погибнут, позаботиться о похищении Черны­шевского из Сибири и доставлении ему возможности бежать в Женеву»⁵⁶.

Итак, попытка освободить Чернышевского, подготовленная ишутинцами, не уда­лась. Думается, Коваль преувеличивает ее масштабы, увязывая ее и с «усилиями заграничного центра во главе с Герценом и Огаревым», и с восстанием смешанной партии уголовных и политических ссыльных в 1864 г. близ Томска, и с Кругобайкальским восстанием польских ссыльных в 1866 году⁵⁷. Все это лишь гипотезы, лишенные документальной базы.

Третья попытка

Осенью 1867 г. в Петербурге сложилось тайное общество «Сморгонская акаде­мия», В числе его основателей были четыре участника ишутинской организации — Д. А. Воскресенский, В. Н. Черкезов, А. Е. Сергиевский и А. П. Полумордвинов. Они знали о намерении ишутинцев освободить Чернышевского и давали об этом показания на суде⁵⁸. Понятно, что желание «сморгонцев» предпринять аналогичную операцию было не случайным, а связанным преемственно с замыслом ишутинцев. К сожалению, сведений об этой попытке мало. Они извлечены из жандармского дознания о «смор­гонцах»⁵⁹. Многое, даже самое главное — план действий, источники средств и опор­ные связи, — жандармам раскрыть не удалось. Выяснилось лишь, что инициатором был земляк Чернышевского, воспитанник Саратовской семинарии Воскресенский, а главными исполнителями — тоже саратовцы, окончившие гимназию, где в 1851 — 1853 гг. преподавал Чернышевский, — В. И. Кунтушев и Н. Н. Катин-Ярцев. В фев­рале или марте 1868 г. Воскресенский отправил их в Рязань, где они должны были ждать присылки из Петербурга 1 тыс. руб. на дорогу в Сибирь. Чернышевский отбы­вал тогда каторгу уже в тюрьме Александровского завода. Предполагалась ли эта по­ездка с целью увоза Чернышевского из Сибири или же имела лишь разведывательное назначение, из материалов дознания не ясно. Но, поскольку деньги из Петербурга не были присланы, Катин-Ярцев и Кунтушев, пробыв в Рязани около полутора месяцев, разъехались. Тем дело и кончилось.

Четвертая попытка

Одна деталь связывает намерение «сморгонцев» со следующей, четвертой попыт­кой в числе участников «сморгонского» заговора был студент, известный впослед­ствии беллетрист М. И. Орфанов, которому и рассказывал о своем замысле П. А. Ро­гинский⁶⁰. Предпринятая им в 1870 г., она открывает собой ряд попыток, когда в роли исполнителя коллективного плана выступало одно лицо. Первым из них был Ровинский, а за ним следовали Лопатин, Клеменц и Мышкин. Каждый из них отли­чался ярко выраженной индивидуальностью, силой характера, даром располагать к себе людей и умением дерзать, не считаясь с опасностями. Павел Аполлонович Ро­винский (1831-—1916 гг.), публицист, историк и этнограф, был другом и по крест­ному обряду родственником Чернышевского⁶¹. Он участвовал в революционных кон­спирациях начала 60-х годов XIX в. и был «выдающимся членом» первой «Земли и воли», которая доверяла ему такие ответственные задания, как переговоры с делега­том польского революционного центра И. Кеневичем, организация побега за границу одного из руководителей «Земли и воли» Н. И. Утина, оповещение провинциальных кружков о самоликвидации «Земли и воли»⁶². Близко знавший Ровинского с юных лет А. И. Пыпин считал его «способным на отчаянные героические выходки, требую­щие исключительного самопожертвования»⁶³.

Данных о намерении Ровинского не много: разрозненные свидетельства совре­менников, которые еще в 1931 г. были собраны Н. М. Чернышевской. Сам Ровин­ский «никогда, даже после революции 1905 г., ничего не писал о своем революцион­ном прошлом»⁶⁴. Правда, он рассказывал о своем плане Орфанову, а тот — Лопати­ну, но рассказ не был опубликован. Сохранившиеся источники сообщают, что в июле — августе 1870 г. Ровинский предпринял этнографическую экспедицию в район Нер­чинской каторги, под предлогом которой «должен был собрать сведения о Чернышев­ском,.. если окажется возможным, добраться до него и подготовить способы к его освобождению»⁶⁵. Идея экспедиции казалась удачной: «Пути и дорожки ей были известны, разрешение бродить и изучать пограничные аулы было, в лицо членов экс­педиции пограничная охрана и стража не знали, и увезти с собой Чернышевского и переправить через границу возможность была»⁶⁶. Но вопрос о том, чье поручение выполнял Ровинский и кто организовал его поездку, остается неясным.

Секретарь Русской секции I Интернационала, соратник Ровинского по «Земле и воле» Утин 15 апреля 1872 г. писал К. Марксу о Лопатине, тоже уехавшем в Сибирь освобождать Чернышевского: «У меня есть все основания предполагать и верить, что он не одинок и что ему помогает один из моих лучших друзей, отправив­шихся по тому же торговому делу»⁶⁷. Козьмин, установив, что под одним из лучших друзей здесь подразумевается Ровинский, предположил, «не были ли члены Русской секции причастны к поездке Ровинского и к его попытке наладить побег Чернышев­ского»⁶⁸. М. Т. Пинаев на том же основании утверждает, что поездка Ровинского была организована Утиным⁶⁹, а Шульгин пошел еще дальше: «Ровинский осуществ­лял директиву Интернационала», его «поручение»⁷⁰. Нет данных и о лицах, которые помогали Ровинскому в Сибири. Возможно, среди них был инспектор Иркутской гимназии А. П. Орлов, ибо о нем Ровинский 25 июня 1870 г. писал Пыпину: «Один из тех людей в Иркутске, с которыми я живу в более тесных отношениях»⁷¹.

Попытка Ровинского не удалась ввиду строгости надзора за Чернышевским. Пос­ле того, как были раскрыты замыслы ишутинцев и «сморгонцев», власти стали искать новые способы его изоляции и пошли на нарушение законности. 10 августа 1870 г. истекал срок каторги Чернышевского, и он должен был выйти на поселение с правом вызвать к себе семью, заняться литературным трудом и пр. Но шеф жандармов П. А. Шувалов заблаговременно согласовал в декабре 1868 г. с генерал-губернатором Восточной Сибири М. С. Корсаковым «опасения» насчет возможного побега Черны­шевского и в сентябре 1870 г. провел через Комитет министров решение изолировать Чернышевского, водворив его под стражей «в такой местности и при таких условиях, которые бы устранили всякие опасения насчет его побега и тем самым сделали бы невозможным новые со стороны молодежи увлечения к его освобождению»⁷². Такой местностью был выбран Вилюйск.

Пока сибирские власти готовили перевод Чернышевского из Александровского завода в Вилюйск, Ровинский летом 1871 г. попытался встретиться с Чернышевским, но его опередило предписание нерчинскому коменданту А. Е. Кноблоху от 5 июля: «На днях предполагает выехать из Иркутска в Забайкальскую область прибывший в Сибирь с ученой целью кандидат университета Равенский (так в документе. — Н. Т.). Хотя г. Равенский поведением своим и образом жизни не навлек на себя никакого подозрения, тем не менее, я считаю полезным предупредить вас, что господин этот как родственник государственного преступника Николая Чернышевского легко, может быть, захочет оказать ему некоторое содействие к побегу лично или через посредство знакомых ему лиц во время предполагаемого переезда Чернышевского из Забайкаль­ской области в г. Иркутск... В случае прибытия г. Равенского в Александровский за­вод, прошу наблюдать за его образом жизни и не допускать сношений с кем-либо из политических или государственных преступников»⁷³.

Это предписание расстроило замысел Ровинского. Вот как рассказал об этом со слов последнего М. Н. Чернышевский: «С Чернышевским Ровинскому не удалось повидаться. Комендант... был тогда Кноблох, оказавшийся старым знакомым Ровин­ского. Во время приятельской беседы Кноблох сказал: «Вы, быть может, будете доби­ваться свидания с Чернышевским, он ведь, кажется, вам родственник?». — «Мм-да... родственник». — «Ну, так я вам не советую этого делать. Получена бумага — как только вы потребуете свидания с Чернышевским, велено вас арестовать». Ровинский поблагодарил Кноблоха и уехал. А полученная бумага была вызвана тем обстоятель­ством, что перед поездкой Ровинский виделся в Иркутске с Германом Лопатиным, замышлявшим освободить Чернышевского. Лопатин был арестован, а свидание его с Ровинским накинуло тень подозрения и на последнего»⁷⁴.

Пятая попытка

Когда Ровинский искал в Сибири возможность освобождения Чернышевского, туда приехал с той же целью и, по воспоминаниям сына Чернышевского, даже встре­чался с Ровинским член Генерального совета I Интернационала Лопатин. Отсюда Шульгин заключил, что «Интернационал организовал две попытки освобождения Чер­нышевского почти одновременно» — через Ровинского и Лопатина⁷⁵. Такое суждение надуманно. Документы свидетельствуют, что Лопатин уехал из Лондона в Россию с намерением освободить Чернышевского, скрыв от К. Маркса (не говоря уже о Гене­ральном совете) свой замысел. К тому же он, но его собственному утверждению, более достоверному, нежели полученное из вторых рук замечание Ровинского, не встречался тогда с Ровинским и лишь после от Орфанова узнал «его историю о Ч[ернышевском]»⁷⁶.

Попытка Лопатина освещена в источниках и литературе лучше других. Подробнее всего пишет о ней Научитель⁷⁷, который, однако, не смог использовать ряд важных документов (например, воспоминании М. Н. Слепцовой) и работ Н. Д. Кон­дратьева, В. П. Щербаковой и М. Т. Пинаева, опубликованных позднее. По материа­лам, которыми мы располагаем сегодня, история попытки Лопатина прослеживается с начала и до конца, хотя отдельные детали до сих пор не выяснены. Сам Лопатин указывал, что жгучее желание освободить Чернышевского родилось у него в Лондоне под впечатлением бесед с Марксом, который раскрыл перед ним величие Чернышев­ского как мыслителя и подчеркнул: «Политическая смерть Чернышевского есть по­теря для ученого мира не только России, но и целой Европы»⁷⁸. Понимая, что реше­ние вырвать Чернышевского из сибирской каторги в какой-то степени авантюрно, Лопатин не сообщил Марксу о цели и маршруте своего путешествия, а сказал, что уезжает в США⁷⁹.

Герман Александрович Лопатин обладал всеми качествами, необходимыми для дел такого свойства. 25 лет от роду он успел окончить Петербургский университет, блестяще защитить магистерскую диссертацию (отклонив лестное предложение остать­ся на кафедре у самого Д. И. Менделеева), включился в революционную борьбу и отсидел два месяца в Петропавловской крепости за связи с ишутинцами, съездил в Италию к Дж. Гарибальди, побывал во Франции у Герцена, создал тайное «Рублевое общество» и попал за это еще на восемь месяцев в Петропавловскую крепость, а потом в кавказскую ссылку и бежал оттуда, вывез из вологодской ссылки и переправил за границу П. Л. Лаврова, объездил пол-Европы, перезнакомился чуть ли не со всей русской политической эмиграцией, включая Н. П. Огарева и М. А. Бакунина, и с такими деятелями международного революционного движения, как П. Лафарг, Ф. Лес­снер и И. Г. Эккариус, подружился с Марксом и Энгельсом, начал переводить «Капитал» и был принят в Генеральный совет I Интернационала. Его энергия и обаяние уже тогда обрастали легендами. Писатель Г. Успенский восхищался им: «Он знает в со­вершенстве три языка, умеет говорить с членом парламента, с частным приставом, с мужиком, умеет сам притвориться и частным приставом, и мужиком, и неучем и в то же время может войти сейчас на кафедру и начать о чем угодно вполне инте­ресную лекцию. Это изумительная натура»⁸⁰.

Лопатин собирался действовать не в одиночку. Но конкретной революционной организации за ним не было. Он согласовал свою идею с пятью петербургскими дру­зьями, из которых Н. Д. Кондратьев называет Н. Ф. Даниельсона, Н. Н. Любавина, И. И. Билибина и Н. А. Грибоедова⁸¹, и с эмигрантом, издателем сочинений Черны­шевского М. К. Элпиднным. Петербургские друзья ссудили Лопатина деньгами⁸². В Иркутск он приехал 5 января 1871 г. один, но с расчетом на местные связи. Раз­личные источники называют в числе иркутян, оказавших ему содействие, поднадзор­ного историка Щапова, который «даже составил для него подробный маршрут на основании расспросных сведений у остяков»⁸³, жену коллежского советника Т. Ф. Чай­ковскую, слывшую приятельницей трех генерал-губернаторов Восточной Сибири — Н. Н. Муравьева, М. С. Корсакова и Н. П. Синельникова, и ее дочь Нину, советника губернского суда Любавского, судебных чиновников Севостьянова и Ильина, у кото­рого Лопатнн поселился в Иркутске и с паспортом которого бежал по Ангаре, затем семью фотографа Мильчевского, рядового местной команды Е. Здорного и даже прия­теля Чайковской иркутского полицмейстера Чебыкина⁸⁴. Предположение Коваля («М. Шестунов, М. Загоскин и другие представители демократической общественности не могли остаться в стороне и не быть в обществе Лопатина... Лопатин, несомненно, имел связи с Пестеревым»⁸⁵) заслуживает внимания, но не подтверждается доку­ментально.

С помощью иркутских друзей Лопатин в течение января 1871 г. собрал необ­ходимые данные о Чернышевском, однако 1 февраля был арестован. Его замысел раз­рушила телеграмма царского агента из Женевы через III отделение в Иркутск о том, что некто поехал в Сибирь освобождать Чернышевского. Лопатин, живший по доку­ментам члена Географического общества Н. Н. Любавина, был взят под подозрение. Тут последовала другая телеграмма начальника Амурского телеграфа Ларионова, ко­торый опознал в своем попутчике от Казани до Иркутска Любавине именно Лопатина. Подтвердился женевский донос⁸⁶.

Почти во всех биографиях Лопатина и в некоторых других работах сообщается, будто виновником доноса был Элпидин: он-де «попал на удочку агента царской охранки и проговорился, не назвав только фамилию того, кто поехал в Россию»⁸⁷. Первоисточником этой версии явилось замечание Лопатина в письме к генерал-губер­натору Синельникову от 15 февраля 1873 г.: «Содействовала моей неудаче, если я не ошибаюсь, нескромность Элпидина, который проврался о моем отъезде сюда одному из правительственных сыщиков, проживавшему в Женеве»⁸⁸. Учитывается также, что о «нескромности этого самого Элпидина» как первопричине ареста Лопатина писал 29 ноября 1873 г. Марксу Энгельс⁸⁹. Однако Шагаев убедительно реабилити­рует Элпидина, ссылаясь на ряд обстоятельств, главным из которых является иное, чем в письме к Синельникову, объяснение женевского доноса в более позднем доку­менте Лопатина — его «Автобиографии»: «Один из членов другой компании, задав­шейся той же целью, проврался о ней в Женеве; в результате — депеша из III отде­ления в Иркутск»⁹⁰. Этой «другой компанией» могла быть группа Утина, которая, как предполагает Пинаев, в одно время с Лопатиным задавалась той же целью через посредство Ровинского. В таком случае обвинения Элпидина в «нескромности» могли исходить от Утина, который относился к Элпидину враждебно и отзывался о нем, как и о других своих противниках, с желчной тенденциозностью⁹¹.

В то время как Лопатин сидел в Иркутской тюрьме, Чернышевского перевезли в Вилюйск (проездом с 18 по 20 декабря 1871 г. он находился в Иркутске)⁹². Два с половиной года, исключая короткое время поднадзорной свободы, Лопатин оста­вался в руках иркутских тюремщиков. Трижды за это время он бежал из-под стражи и в третий раз — удачно. Его побег, прямо из судебного присутствия, был особенно дерзок. Слухи о нем прошли по всей Сибири, вплоть до Вилюйска, где томился Чер­нышевский. По воспоминаниям В. Н. Шаганова, у вилюйских обывателей «про по­следний побег Лопатина сложилась даже целая легенда, что он ушел из присутствия у всех на глазах, закованный, сквозь стену, «конечно, не без помощи нечистой си­лы»⁹³, Осенью 1873 г. Лопатин вновь появился в Лондоне. Маркс, который чрезвы­чайно беспокоился о его судьбе и пытался даже «помочь ему — дипломатическим путем — из Константинополя»⁹⁴, встретил русского друга с большой радостью. Едва узнав о возвращении Лопатина, он «бросил свою работу и побежал к своей дочери Элеоноре, взял её руки и начал вертеться с нею». Так рассказывал ей об этом П. Л. Лав­ров со слов самой Элеоноры⁹⁵.

Между тем Лопатин стал готовить новую попытку освобождения Чернышевского. Он воз<