В философии проблема бытия сопряжена с проблемой самой философии, с определяющей природу философии взаимотношением logos/mythos – установкой на вытеснение поэтического “языка богов” философским “языком людей”. В истории философии Нового и нашего времени мы обнаруживаем этапы этой самоубийственной брани. Эпоха Просвещения: сочетание наивной веры в истинность света естественного откровения с субъективизмом, заявленным Декартовским “cogito”. Кантовская критика: мысль о мысли. Гегелевская (и марксистская) борьба противоположностей и саморазвитие. Ницшевское бытие как воля к власти. Интенциональность сознания и редукция в гуссерлевской феноменологии. Редукция философии к логическому анализу языка в Венском кружке (и, частично, у Витгенштейна). Деконструкция – разрушение ассиметрии оппозиций бытия-небытия, присутствия-отсутствия...
Подобное мы видим и в Греции – от богини Истины Парменида к “безбожнику” Сократу, (для которого высшим благом было говорить-по-человечески – о добродетели), к Аристотелю с вытеснением поэзии (от богов) к философии (от себя самой), стоикам, у которых сперматические логосы, относящиеся к сущему, сопрягаются с лектонами, не имеющими твёрдых означаемых... Это – осуществляющаяся в истории мука культуры, мука самого бытия, которая здесь, в здесь-бытии не может закончиться... мы обнаруживаем сочетание самоубийства бытия с метафизической тоской по нему... Однако, утоление этой тоски зрится (зрением самой философии) не здесь: “Метафизическое желание стремится к совершенно иной вещи, к абсолютно иному... в основе желания, интерпретируемого обычным образом, лежали бы потребности, метафизическое желание не стремится к возвращению, потому что это тоска по стране, в которой мы не рождались”.
Борьба с мнением и демифилогизация. Знак и имя.
Отношение исихазма к философской демифологизации, составляющей природу философии, имеет два аспекта.
Во-первых миф – это мнение, а бог – это идол или бес. Исихазм вступает с ними в борьбу.Эту установку можно соотнести с философской. Однако, цель этой борьбы и метод этой борьбы в философии и в исихазме различны. Исихазм борется с идолами ради Бога. Философская тень Бога – Другой. Как мы уже говорили, борьба идёт вплоть до смерти. Философски – до прекращения присутствия ради Другого. Поэтому изгнание логическим – мифического, философским – поэтического не является для исихазма (само)-целью. Напротив, исихазм достигает подлинно поэтического в первоначальном значении этого слова.
Проявлением и следствием этой борьбы философского и поэтического является метафизическое одиночество, обусловленное образом присутствия, “оставшегося” после борьбы: “Одиночество заключено в самом факте наличия существующих. Помыслить себе ситуацию преодолённого одиночества – значит подвергнуть проверке принцип связанности существующего и его акта существования”.
Тем не менее, связанность сущего и акта существования деконструируется, в том числе, самим Э. Левинасом, как мы видели выше, через Другого в прекращении присутствия как собственности, через смерть. Другое не присутствует здесь.
Одинокое сознание Гуссерля – это предел субъективности, но и там обнаруживается установка на открытость: “Слушание своей речи – это не внутренность внутреннего, которая затворяется вне и на себе, это непреодолимаяоткрытость во внутреннем, это глаз и мир внутри речи...”. Соотнесём это со словом исихастской традиции: “Как чувственное око взирает на письмо и получает из письма чувственные мысли, так и ум, когда очистится и возвратится в начальное достоинство, смотрит на Бога и от Него получает Божествннные разумения. Вместо книги имеет он духа, вместо пера – разум и голос... свет же вместо чернил...”. Там, где в пределе феноменологической редукции останавливается действие, указанное в первом тексте, начинается действие, указанное во втором – возвращение через смерть – сокрытость, выраженное схождением ума в глубокое сердце для общения с Другим. Вместо знака, указывающего на себя – взаимное призывание по имени, поэтическое в своей исходности. Имя Другого – это Другое Имя.
Вопрос и внимание.
Оппозиция философского означения себя и призывания имени Другого имеет аналог – оппозицию вопроса и внимания. Вопрос о бытии имеет, по Хайдеггеру, предваряющим вопрос о вопросе. Вопрос в таком видении – зто онтологизированная установка воли, первоначальная по отношению к бытию, осуществляющая его воссоздание (и, одновременно, деконструкцию). Вопрос – это сама суть философии: “...с ведущим вопросом о смысле бытия разыскание стоит при фундаментальном вопросе философии вообще... только в проведении деструкции онтологической традиции бытийный вопрос достигает своей истинной конкректизации...”.
Обратимся теперь к сердечному вниманию: “Как понимать выражение сосредоточить ум в сердце? Ум там, где внимание. Сосредоточить его в сердце – значит установить внимание в сердце...” – пишет святитель Феофан Затворник. Мы можем сказать вслед, имея ввиду и протофилософское понимание мозга у Делеза и Гваттари, что если внимание – там, где сердце, то вопрос – там, где мозг. Вопрос направлен на беседу – спор с собой, а внимание направлено на безмолвное слушание Другого.
Если “феномен означает самокажущееся, а логос – делать очевидным то, о чём “речь” в речи”, то сокровенное, причастное не-присутствию, внимание не является ни феноменологией, ни онтологической деструкцией в присутствии, ни истиной как “непотаённым”. Внимание вообще не является. Вопрос, как движущее мышления, нерасторжим с двойственностью, о которой говорит в приводимом нами выше слове преп. Максима, и исключает простоту. Внимание возводит к простоте в единстве.
Рассеяние и собирание.
Ещё одной аналогичной оппозицией является оппозиция рассеяния – собирания. Вопрос приводит к рассеянию во всех сопряжённых значениях этого слова: “...рассеивание не имеет целью ничего заявить с последней определённостью и не может быть собрано в дефиницию... рассеивание... не поддаётся сведению к присутствующему односложного происхождения,.. ни к некоему эсхатологическому присутствию...”.
Как и раньше, исихастская традиция (мы опять говорим не об исихазме в собственном смысле слова, а о его тени, проекции на философию) и соположна и противоположна этой заявке ранней деконструкции. Рассеивание, препятствующее “собраться в дефиницию” может быть соотнесено с исихастской установкой на отсечение помысла до его развития. Это рассеяние помыслов, однако, не является самоцелью, но средством для внимательного собирания в Другом.