ЛЕВ ОБОРИН
Поэт, переводчик, литературный критик
Проблеме «Бродский и Солженицын» посвящено много работ, назову в первую очередь статью Льва Лосева «Солженицын и Бродский как соседи», вошедшую в одноименную книгу. Отношение Бродского к Солженицыну с течением времени менялось. Он, разумеется, горячо приветствовал появление «Архипелага ГУЛАГ» и написал о нем статью, но к фигуре Солженицына как политика относился скептически. К 1990‑м он пересмотрел и некоторые свои взгляды на солженицынскую эстетику. Позволю себе две длинные цитаты из двух интервью Бродского.
Из интервью 1978 года:
«– Каково ваше мнение о Солженицыне и о легенде, которая его окружает?
[Долгое молчание.] – Ну хорошо, давайте поговорим об этом.
Я очень горжусь тем, что пишу с ним на одном языке. Я считаю его одним из величайших людей… одним из величайших и отважных людей этого столетия. Я считаю его совершенно выдающимся писателем, а что касается легенды, то пусть она вас не беспокоит, лучше читайте его книги. И потом, что еще за легенда? У него есть биография… и все сказанное им… Достаточно, или вы хотите услышать что‑нибудь еще?
– Продолжайте, пожалуйста.
– Некоторые литературные критики называли его посредственным или даже плохим писателем. Не думаю, что подобные характеристики… они даются только потому, что эти люди основывают свое мнение на основе эстетических представлений, унаследованных из литературы XIX века. Творчество Солженицына нельзя оценивать исходя из этих представлений, так же как их нельзя оценивать исходя из наших эстетических стандартов. Потому что когда человек говорит об уничтожении, о ликвидации шестидесяти миллионов человек, нельзя говорить о литературе и о том, хорошая ли это литература или нет. В его случае литература поглощена тем, что он рассказывает.
|
|
Я этим вот что хочу сказать. Он писатель. Но он пишет не с целью создать некие новые эстетические ценности. Он использует литературу, стремясь к древней, первоначальной, ее цели – рассказать историю. И, делая это, он, по‑моему, невольно раздвигает пространство и рамки литературы. С самого начала его писательского пути – настолько, насколько мы могли следить за последовательностью его публикаций, – наблюдается явный процесс размывания жанра.
Все началось с обычной новеллы, с «Одного дня…», да? Затем он перешел к более крупным вещам, к «Раковому корпусу», да? А потом к чему‑то, что не роман, не хроника, а что‑то среднее между ними – «В круге первом». И наконец, мы имеем этот «ГУЛАГ» – новый тип эпоса. Очень мрачного, если хотите, но это эпос.
Я думаю, что советская система получила своего Гомера в случае с Солженицыным. Я не знаю, что еще можно сказать, и забудьте о всяких там легендах, все это чушь собачья… О любом писателе».
А вот из интервью начала 1990‑х:
«– Солженицын считает, что Россия выступает хранительницей определенных ценностей, преданных Западом.
– ‹…› Если поднести микрофон Солженицыну, он выложит тебе всю свою философию. Думаю, что это колоссальный моветон.
Дело писателя – создавать художественную литературу для развлечения общественности. Писатель может вторгаться в государственную политику только до той степени, до которой политика государства вторгается в сферу его профессиональной деятельности. Если государство начинает тебе диктовать, что ты должен писать, – можешь на него огрызнуться. Не исключено, что мое отношение к этой проблеме определяется тем, что я пишу стихи. Если бы я писал прозу, возможно, я рассуждал бы иначе. Не знаю. То, что говорит Солженицын, – монструозная бредятина. Как политик он полный нуль. Обычная демагогия, только минус изменен на плюс.
|
|
– Но у него очень глубокие корни в российских традициях.
– Осторожно с этими традициями. Им едва лишь 150 лет.
Согласен, что для Солженицына этого достаточно, однако…‹…›
– Я читал, кажется в «Литературной газете», статью, в которой тебя противопоставляют Солженицыну. Два Нобелевских лауреата пошли в противоположных направлениях. Солженицын пишет на прекрасном русском языке, а Бродский пишет по‑английски.
– Во‑первых, о Нобелевской премии… Думаю, ты знаешь, в какой степени она зависит от случайности. Так что из нее самой не так уж много вытекает. А уж если человек искренне считает, что ее заслужил, то это полная катастрофа. С другой стороны, я понимаю отношение к этой премии тех, кто пишет в «Литературной газете». Что касается языка Солженицына, могу сказать лишь одно: это не русский язык, а славянский. Впрочем, это старая история. Солженицын – прекрасный писатель. И как каждый знаменитый писатель, он слышал, что у такого писателя должен быть собственный стиль. Что выделяло его в 1960–70‑х годах? Не язык, а фабула его произведений. Но когда он стал великим писателем, он понял, что ему должна быть присуща своя собственная литературная манера. У него ее не было, и он поставил задачу ее создать. Стал использовать словарь Даля. Хуже того, когда он писал «Красное колесо», он узнал, что уже был подобный писатель, Джон Дос‑Пассос. Предполагаю, что Солженицын его никогда не читал – если и читал, то в переводах. Что сделал Солженицын. Позаимствовал у Дос Пассоса принцип «киноглаза». А чтобы кража не бросалась в глаза, стал излагать тексты, в которых он применял этот принцип, размером гекзаметра. Вот все, что я могу тебе сказать о языке Солженицына».