ОСОБЕННОСТИ ПСИХИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ ДЕТЕЙ С РАННИМ АУТИЗМОМ ПЕРВЫХ ДВУХ ЛЕТ ЖИЗНИ

Психическое развитие и социальная адаптация ребенка с ранним детским аутизмом в очень большой мере зави­сят от наиболее ранней диагностики этой аномалии раз-¹ вития.

Своевременное начало «поддерживающей», медикамен­тозной терапии и, главное, психолого-педагогической кор­рекции способствует максимальной мобилизации здоровых ресурсов психического развития такого ребенка, реконст­рукции эмоциональной, когнитивной, моторной сфер, лич­ности в целом, социальной адаптации.

Большинство исследователей (L. Каппег, 1943; Т. Сим-сон, 1948; В. Surray, 1979; В. Fish, 1971, 1978; L. Wing, 1976;»В. М. Башина, 1980; В. Е. Каган, 1981; С. Park, 1982; О. С. Никольская, 1985; D. Houzel, 1987; D. Sanvage, L. Hamerury, 1987) полагают, что психическое развитие значительного количества аутичных детей патологично уже с самого рождения.

Уже в грудном возрасте отмечается патология вегета­тивных функций и ряда других витальных адаптивных ме­ханизмов: нарушения -мышечного тонуса; расстройства Сна, аппетита; отсутствие реакции на физический дискомфорт. Очень типична слабость аффективной реакции на челове­ка, в том числе мать: отсутствие позы готовности при взя­тии на руки (ригидность или пассивность), отсутствие зри­тельного контакта; в других случаях, наоборот, -типичен аффективный симбиоз с матерью. Невозможность привлечь произвольное внимание ребенка диссоциирует с его по­вышенной реактивностью к раздражителям, не обращен­ным к нему, большой пугливостью и тормозимостью. Описывается ранний дизонтогенез двигательной сферы: неуве­ренность ходьбы, ее легкий регресс при первой неудаче, слабая дифференцированность тонкой моторики, плохое овладение навыками самообслуживания.

На втором году жизни обращают на себя внимание особенности речи: слабость артикуляции, склонность к вер­бальным стереотипиям, эгоцентричность, отсутствие связи с окружающим, нередко мутизм. Игра характеризуется однообразием манипуляций с объектами.

В большинстве клинических описаний подчеркиваются признаки снижения энергетического потенциала (L. Con­rad); вялость, безынициативность, отсутствие любозна­тельности, стремления к обследованию окружающего на­ряду со склонностью к импульсивным аффективным и дви­гательным разрядам. Отмечается легкость возникновения различных страхов, особенно при перемене привычной об­становки.

При описании внешнего облика обращается, внимание на частую задержку физического развития, слабость тур-гора мышц и кожи, а также недетскость мимики и взгляда. D. Houzel (1987) объединил расстройства развития, типичные для аутичного ребенка первых полутора лет жиз­ни, в шесть групп: 1) специфические привычки; 2) тони­ческие и психомоторные нарушения; 3) нарушения пер­цепции; 4) отсутствие или задержка в развитии социаль­ных контактов; 5) страхи, возникающие на втором году жизни; 6) нарушения жизненно важных функций: кормле­ния, сна, физиологических отправлений.

Тем не менее диагностика РДА на первом-втором году жизни представляет большие трудности. С. Park (1982), В. Kaufman (1984) описывают многолетние путешествия родителей «пилигримов» с больным ребенком от одного врача к другому и многочисленные ошибочные диагнозы до 5—б-летнего возраста ребенка.

По нашему мнению, эти диагностические ошибки свя­заны со следующим рядом факторов:

1. Нечеткостью жалоб родителей, обусловленной труд­ностью формулировки отклонений в развитии ребенка, но­сящих часто малопонятный для привычного представления о болезни, противоречивый характер. Это особенно типич­но для родителей, у которых аутичный ребенок единствен­ный. И по-видимому, не только от обычной недостаточно­сти родительского опыта, но и от специфического его от­сутствия, связанного с тем, что аутичный ребенок, с самого рождения не обнаруживающий потребности в аффективных контактах с матерью, не способствует разворачиванию у нее специфической аффективной программы материнско­го восприятия и поведения. Этим, очевидно, объясняется не только обсуждаемое в литературе особое отношение мате­ри к аутичному ребенку, но и недостаточность запечатления и осознания ею нарушений его психического развития.

2. Неосведомленностью врачей в клинике РДА, гипно­зом опережения развития ряда психических функций, пре­пятствующих диагностике патологии.

3. Частым наличием у аутичных детей негрубых невро­логических знаков — минимальной¹ мозговой дисфункции (ММД), неспецифических возрастных симптомов, уводя­щих диагностику в привычное русло ранней церебрально-органической патологии.

Наши исследования самых ранних проявлений РДА в возрасте до 2 лет основаны на ретроспективном клинико-анамнестическом анализе 185 историй болезни (К.С. Ле­бединская) и 65 историй развития (О.С. Никольская), 220 детей в возрасте 3—9 лет, наблюдавшихся в специальной экспериментальной группе по коррекции раннего дет­ского аутизма при НИИ дефектологии Академии педаго­гических наук СССР в период 1978—1989 гг.

Лишь одно из непосредственных наблюдений касалось ребенка 1 г. 6, мес. Во всех остальных случаях возраст детей к моменту обращения за консультацией составил 4—9 лет (в основном 5—7 лет). Поэтому об особенностях раннего развития ребенка можно было судить только по сведениям клинического и психологического анамнеза.

К сожалению, достоверных данных о психическом раз­витии ребенка, дифференцированных по годам жизни (что, как представляется, особенно важно для анализа первого года жизни ребенка), нам получить не удалось. Большин­ство матерей, не могли дать точной хронологии появления тех или иных признаков, характеризующих особенности раннего развития ребенка.

Тем не менее при направленном расспросе родителей выяснилось, что в 35% наблюдений отдельные признаки неблагополучия нервно-психического развития ребенка были отмечены на первом году жизни, в 56% —на втором. Обращение к невропатологу (на первом году жизни ре­бенка— в 29% наблюдений, на втором — в 67%) или пси­хоневрологу (на втором году жизни — в. 28% наблюде­ний) ни в одном случае не завершилось диагностикой РДА.

14% детей были сочтены здоровыми. В 20% обращений была диагностирована перинатальная энцефалопатия, в 11%—гидроцефалия, в 14%—последствия родовой трав­мы, в 10%—умственная отсталость, в 19%—задержка психомоторного развития, в 9%—детский церебральный паралич, в 3%—судорожный синдром. Поэтому не была назначена адекватная терапия и, естественно, не вставал вопрос об особенностях воспитания.

Между тем в 88% наблюдений ретроспективно удалось выяснить, что признаки аутистического развития уже в первые два года жизни выступали более или менее отчет­ливо.

Проведенный нами анализ был направлен на наиболее полное выявление у аутичных детей первых двух лет жиз­ни особенностей психического дизонтогенеза, наиболее зна­чимых для диагностики РДА.

Следует отметить, что, несмотря на ряд приводимых нами цифр, неправомерно говорить о достаточно точных процентных соотношениях тех или иных отклонений раз­вития у аутичных детей первых двух лет жизни, так как почти на четверть вопросов, касающихся ряда подробно­стей, имеющих большое значение для диагностики, но не бросающихся в глаза без специальной направленности на­блюдения за ребенком, родители затруднялись в ответе, говорили, что не помнят, не знают. Однако в японских ис­следованиях последних лет (М. Ohta, N. Nagai, H. Nara, N. Sasaki, 1987) приводятся близкие процентные показа­тели.

Аутизм

Аутизм, как известно, является стержневым расстрой­ством при РДА.

Как он проявляется на самых ранних этапах развития ребенка?

В этом отношении показательно сравнение развития аутичного ребенка с развитием здорового первого года жизни (Л. Т. Журба, Е. М. Мастюкова, 1981).

Здоровый ребенок этого возраста, глядя на человека, обращает внимание главным образом на его глаза (М. Раттер, 1988). Это очень важная, этологически витально зна­чимая реакция, присущая достаточно сложноорганизован-ным животным. Почти половина матерей отмечали, что аутичный младенец большей частью не фиксировал взгляда на глазах взрослого, а смотрел мимо, вверх, «сквозь». Взгляд этот часто характеризовался как «неподвижный», «застывший». В ряде наблюдений детей 11—12 мес. отмечалось, что их внимание привлекал не взгляд человека, а какая-либо деталь его лица: борода, ча­сто очки, к которым он тянулся рукой.

Первая улыбка у аутичных детей в 65% наблю­дений как будто бы появлялась вовремя — в возрасте око­ло 2 мес. Иногда, по мнению матерей, она выглядела по-особому: «неземная», «лучезарная». Но чаще она не адре­совалась близкому человеку.— существовала сама по себе; нередко возникала. одинаково и на лицо человека, и на другое приятное ощущение (тормошение, щекотание, вер­чение), на звук погремушки, музыки, на яркое пятно («оди­наково улыбалась и лицу, и халату»). Улыбка такого ре­бенка редко провоцировалась смехом или улыбкой взрос­лого.

По сведениям 29% опрошенных матерей, в течение пер­вого года жизни ребенок был индефферентен к окружающим.

В 21% наблюдений такой ребенок мало отвечал на стремление взять его на руки. У него не возникало специ­фических поз готовности, приникания к матери; ощуща­лось определенное сопротивление, напряжение тела («как столбик»), иногда даже резкое движение («как будто хотел вырваться»). В то же время 19% детей без сопротивления шли на руки ко всем.

В 3—6 мес. у здорового ребенка формируются сенсорно-ситуационные связи (Л. Т. Журба, Е. М. Мастюкова, 1981). Наиболее ранняя из них — реакция на активное общение со взрослым. После 3 мес. здоровый ребенок очень вни­мательно смотрит в склоняющееся над ним лицо взросло­го, широко раскрывает глаза и рот. Он уже выделяет че­ловека из окружающего мира.

Узнавание аутичными детьми близких в 31% наблюдений относилось к возрасту 6—7 мес., в 23% — к 1 г. Но в половине наблюдений это не сопровождалось адекватной эмоциональной насыщенностью. Ребенок выде­лял близких, но, по выражению одной из матерей, «без всякой радости». Часть детей вообще не требовали к себе внимания родителей: они не реагировали на их уход и приход, легко и надолго оставались одни в манеже.

22% детей проявляли отчетливую неприязнь к контак­там, ласке. Просьбы «обними маму», «поцелуй маму» вы­полняли неохотно, равнодушно. Некоторые же, наоборот, стремились к физическим контактам, но очень быстро пре­сыщались. Положительную реакцию (улыбку, шевеление руками и ногами) вызывала у них «меньшая доза» физических контактов; просто прикосновение, поглаживание, легкий шлепок.

В возрасте около 7 мес. у здорового ребенка обычно формируется наибольшая привязанность к кому-либо од­ному из близких (М. Раттер, 1987).

У 24% аутичных детей возникала симбиотическая привязанность к матери. Как правило, это были дети, наиболее чувствительные и пресыщаемые в контак­тах. Такой ребенок всегда ищет мать глазами, становится беспокойным и тревожным, не видя ее. При разлуке с ма­терью на полдня у 7-месячного ребенка возникали подъем температуры, а при ее отъезде на 4 дня — отказ от еды, повторные рвоты, бессонница. На втором году жизни та­кой ребёнок мог не выпускать мать из поля своего зрения, постоянно ходить, держась за ее платье. Эти дети тяжело переносили период, когда мать возобновляла работу: воз­никали нарушения сна, анорексия, усиливалась тревож­ность.

Следует отметить, что у одних аутичных детей, психи­чески крайне астеничных и хрупких, быстро пресыщаемых, важной составляющей такого симбиоза было постоянное стремление в любой ситуации питаться инициативой мате­ри. У детей же более активных симбиотическая привязан­ность имела выраженный эгоцентрический оттенок. Один из таких мальчиков начинал громко плакать, если мать с кем-либо общалась; другой — кричать и разбрасывать иг­рушки, когда мать собиралась на работу. Эти дети проявляли и ревность к рождению брата или сестры.

Однако у ряда аутичных детей второго года жизни их отношение к матери трудно ограничить полярными вариан­тами: либо слабость потребности в ней, либо симбиоз. Оно отличалось и каким-то особым качеством. Мальчик, кото­рый после 1,5 лет имел большой словарный запас и гово­рил развернутыми правильными фразами, до 3 лет упорно называл мать «а». Другой вообще не употреблял слово «мама» до 4 лет и только к ней одной обращался молча: жестом, дотрагиванием. Аутичная девочка 1 г. 1 мес., как будто бы привязанная к матери, в состоянии инфекцион­ного делирия подпускала к себе всех домашних, а при ви­де матери панически пугалась, пряталась под одеяло. Дру­гая девочка 1 г. 8 мес. говорила: «Я маму не всегда люб­лю». У двух девочек на втором году жизни периоды симбиотической связи с матерью сменялись периодами внешне отрицательного отношения: переставали замечать, не вы­полняли просьб. 30

Значительно реже наблюдалась симбиотическая связь с кем-либо другим из близких. У мальчика 1,5 лет, симбиотически привязанного к няне, ее отъезд на неделю вы­звал мутизм, регресс навыков опрятности.

Нарушения контактов с близкими еще более отчетливо выступали на втором году жизни ребенка.

В 13% наблюдений ребенок не реагировал на слова, обращения. Возникали подозрения, что он не понимает ре­чи. Но он часто откликался, когда его звали есть или спать. В других случаях отсутствие реакции на запреты воспри­нималось как намеренное непослушание.

Становилась более очевидной и аутистическая реакция на появление нового человека. В одних случаях ребенок начинал кричать, плакать, требовать, чтобы тот ушел. В других—делался напряженным, тревожным, отворачи­вался, закрывал лицо руками. В третьих — как бы не за­мечал постороннего совсем, но когда тот уходил, на лицо ребенка возвращалось выражение покоя и удовольствия. Отмечался и четвертый вариант, когда аутистическое по­ведение внешне выглядело как сверхобщительность: такой двухлетний ребенок мог заговорить на улице с посторон­ним, без смущения обратиться к нему с вопросами и не слушать ответа.

На втором году жизни у 83% детей становилось оче­видным и отсутствие адекватного контакта с детьми.

Очень часто это выглядело как пассивное игнорирова­ние: на детской площадке, в сквере аутичный ребенок про­ходил мимо, как бы «сквозь» детей, не смотря на них. В других случаях такой ребенок как будто бы стремился в детскую компанию, но, стоя среди них, никак с ними не общался, часто играл рядом. Иногда обращало на себя особое внимание как бы механическое заражение эмоция­ми детей: если дети смеялись, прыгали, аутичный ребенок, находившийся в стороне, также начинал смеяться и пры­гать один.

Попытки контакта аутичного ребенка с детьми нередко были похожи на обследование неодушевленного предмета, куклы: не смотря в глаза другого, он мог трогать его лицо, волосы, высыпать на его голову песок. В других слу­чаях попытки контакта выглядели странными, роботооб­разными: неожиданные импульсивные объятия, нередко воспринимаемые как агрессия.

В 36% наблюдений доминировала боязнь детей: страх и сопротивление при попытке подвести такого ребенка к детям на улице, стремление закрыть лицо руками, убежать и в то же время достаточно длительное наблюдение за детьми со стороны. 36% аутичных детей контактировали со сверстниками очень избирательно: чаще — с близкими род­ственниками — родными или двоюродными братьями и се­страми, охотнее — с более младшими.

Первые 18 мес. жизни М. Раттер (1987) характеризовал как фазу формирования отношений привязанности, а М. Erikson (1978)—как стадию возникновения доверия. Полученные данные позволяют считать, что у аутичных де­тей первых двух лет жизни эта фаза характеризуется вы­раженной и достаточно специфической патологией.

Уже на первом году жизни выявлялась отгорожен­ность аутичного ребенка не только от людей, но и от окружающего в целом.

Здоровый ребенок в 5 мес. обращает внимание на на­ходящиеся в его поле зрения предметы, тянется к ним. 41% наблюдаемых нами детей первого года жизни были индиф­ферентны к окружающему: не тянулись к погремушке, не реагировали мимикой на ее звук. Большей частью не уда­валось привлечь их внимание и к какому-либо другому предмету. Но такой ребенок мог сам долго смотреть на солнечный блик, яркий предмет, пестрый рукав халата ма­тери.

Аутизм, четко выступающий как отрыв от реальности, становился более очевидным на втором году жизни. Иног­да это был и прямой поиск физического пространства, ни­ши, изолирующей ребенка от окружающего: угла комнаты, отгороженного места в помещении, излюбленное пребыва­ние в большой коробке от игрушек, за шторой. Ребенок сам находил преграду между собой и окружающим миром.

У 36% детей на втором году жизни отчетливо высту­пало отсутствие любознательности и актив­ности в освоении окружающего мира. Такой аутичный ребенок часто не пытался достать со стола или полки ка­кой-либо предмет. У него не было жеста, взгляда, означа­ющих «что это такое?». Близким нередко долго представ­лялось, что он не ориентируется в окружающем.

Но постепенно накапливались эпизоды, позволившие родителям заподозрить, что это не так. Двухлетняя аутич-ная девочка, полностью оторванная от реальности, не обращавшая внимание на людей и игрушки, вдруг «покор­мила» куклу хлебом, в другой раз взяла тряпку и смахнула пыль со своего стульчика. Эти действия заканчивались почти моментально (С. С. Park, 1982). Мальчик 1 г. 8 мес. молча брал отца за руку, безошибочно подводил к полке, где лежали лакомства, и толкал туда его руку.

Еще более парадоксально сочетание выраженной аф­фективной отгороженности с особой эмоциональной чут­костью этих детей. Иногда уже к году такой как будто бы мало что замечающий ребенок тонко улавливает, когда взрослые чем-либо озабочены — становится беспокойным, тревожным. Некоторые матери, связь ребенка с которыми была симбиотической, отмечали, что по каким-то, никому не понятным признакам он понимал, что она должна уйти — еще до того, как она одевалась, брала вещи. Маль­чик не общался в яслях ни с детьми, ни со взрослы­ми, но очень точно оценивал отношение воспитательниц к детям. Поэтому всех хороших он называл Татьяной Юрьев­ной, а плохих — Тамарой Николаевной.

Парадоксально и отношение аутичного ребенка пер­вых двух лет жизни к одушевленному и неоду­шевленному.

Анализ этого явления вызывает сомнение в общепри­нятом представлении, что речь идет лишь о задержке диф­ференциации между живым и неживым. Действительно, та­кой ребенок часто ведет себя с малознакомыми детьми как с куклами. В определенной мере таково его поведение и с близкими: использование только их руки как инстру­мента, если нужно что-либо достать; туловища — как лест­ницы. Но другая, преобладающая часть взаимоотношений с родными обнаруживает частое понимание достаточно слож­ных межличностных отношений, исключающих возможность оценки аутичным ребенком другого человека как неживо­го. Отсутствие зрительного контакта с человеком и нали­чие его с куклой, любимым игрушечным животным тре­буют, очевидно, другого объяснения. Скорее всего, его еле-' дует искать в страхе именно людей, который в большей мере и определяет аутизм такого ребенка.

Суммируя полученные данные об особенностях взаимо­действия с окружающим миром аутичных детей первых двух лет жизни, можно выделить те же типы- нарушений контактов с людьми и окружающей средой, что и в воз­расте 3—5 лет, на высоте клинических проявлений синд­рома аутизма (О. С. Никольская, 1985):

игнорирование окружающего;

его активное негативистическое отвержение;

гиперсензитивное избегание.

Страхи

Страхи, типичные для стадии развернутого синдрома РДА в возрасте 3—5 лет, занимают большое место и в более раннем возрасте. Иногда даже создается впечатле­ние об их большем многообразии.

Не исключено, что это связано и с физиологической готовностью к страхам у детей первого года жизни. По данным Л. Т. Журбы, Е. М. Мастюковой (1981), реакции страха в 4-месячном возрасте наблюдаются у 15% детей, а в 5—6-месячном — у 30%. Типична реакция страха на новый, особенно неожиданный раздражитель.

У наблюдаемых нами аутичных детей страхи имелись до года у 80%, от 1 до 2 лет — у 65%. -

Клинический анализ этих страхов (особенно второго года жизни) позволил разделить их на три основные груп­пы:

1. Сверхценные, типичные для детского возраста вообще.

2. Обусловленные характерной для РДА аффективной и сенсорной гиперчувствительностью.

3. Неадекватные, бредоподобные, которые можно рас­ценить как предпосылку к бредовым образованиям.

Сверхценные страхи, обусловленные реакцией на реальную, этологически значимую опасность, представ­лены боязнью остаться одному, потерять мать, боязнью чужих, незнакомой обстановки, высоты, лестницы, огня. Такие страхи имелись у 28% детей.

Боязнь потерять мать наблюдалась, как правило, у де­тей с симбиотической привязанностью к ней. Первой фра­зой, неожиданно произнесенной мальчиком в 1 г. 1 мес., была: «Не брось Петю!» Тяжелые страхи, связанные с не­переносимостью перемены окружающей обстановки, будут описаны ниже. Следует подчеркнуть, что у аутичных детей к концу второго года жизни часто отсутствует страх тем­ноты. Сопоставляя этот факт с нередко наблюдаемым у аутичных детей более старшего возраста стремлением на­ходиться одному в темноте, можно предположить связь этого феномена с типичной для РДА сенсорной гиперсензитивностью, поисками комфорта в обстановке, лишенной сенсорных стимулов.

Страх высоты, большей частью лестницы, был выражен нерезко, но в единичных случаях достаточно сильно.

Страхи, обусловленные ситуационно, более характер­ные для второго года жизни, проявлялись в основном в боязни животных после реального испуга, людей в белом после уколов, прививок, осмотра горла, матери в белом платке после косынки, бывшем на ней в период пребыва­ния с ребенком в больнице. Полуторалетний аутичный мальчик испугался, увидев, как рубили дерево; после это­го он отчаянно кричал при всяком похожем стуке. Девочка, которая в 1,5 года задохнулась, пытаясь проглотить су­хое молоко, в течение полугода испуганно кричала при ви­де любой еды белого цвета. К ситуационным можно от­нести и страхи, возникшие после сказок с устрашающим сюжетом. В части этих случаев трудно было исключить на­личие иллюзорных расстройств. Указания на ситуационно обусловленные страхи имелись в 10% историй болезни. Конечно, и в этих страхах очевидна роль гиперсензитивности аутичного ребенка.

Страхи же, обусловленные, по нашему мнению, прежде всего сенсорной и аффективной гипересте­зией, наблюдались значительно чаще — в 35% случаев.

Очень рано, в возрасте 6—7 мес., выявлялся страх раз­личных бытовых шумов (пылесоса, электробритвы, фена, лифта, шума воды в туалете и водопроводных трубах). Иногда, наоборот, ребенка больше пугали тихие звуки, на­пример шелест газеты, листьев, жужжание комара. В от­личие от здоровых аутичные дети не только не привыкали к этим обычным звукам, а, наоборот, аффективно все бо­лее сенсибилизировались к ним.

Многие страхи обусловливались зрительными раздра­жителями: включением света люстры, мельканием бликов на стекле, солнечного света при движении мимо забора, резкой переменой кадра в телевизоре. Были страхи «всего черного» (розетки, носков, двери) или, наоборот, «всего бе­лого» (белого белья, людей, одетых ярко, блестящего крючка двери). Вызывал страх вид определенных предме­тов (гибкого шланга душа, зонта, подсвечника), растений (кактусов, больших листьев лопухов, сосновых шишек). Наблюдались страхи «всего круглого» (в том числе овощей и фруктов).

Другие страхи были связаны с тактильной гипересте­зией: «всего мокрого» (воды при умывании и купании, ка­пель дождя, снежинок, попадающих на лицо, прикоснове­ния к лицу вообще). Часто наблюдался панический страх мух, птиц. Следует особо выделить страх горшка, в ряде случаев обусловливающий сложности с формированием навыков опрятности.

Ряд страхов был связан с гиперсензитивностыо эмоцио­нальной сферы: незнакомых людей, новых мест, открытых дверей чужих квартир. Обращала внимание определенная диссоциация в проявлениях страха. Двухлетний мальчик, боящийся шума пылесоса, на улице стремился к резко гу­дящему компрессору. У другого страх музыкальных игру­шек сочетался с любовью к музыке вообще. У девочки полутора лет страх животных в мультфильме существовал наряду с отсутствием боязни реальных животных.

Между страхами, обусловленными особой гиперсензи-тивностью аутичных детей первых лет жизни, и страхами, расцениваемыми нами как неадекватные, бредоподобные, резкой грани нет. Критериями таких неадекватных страхов могут являться компонент особого толкования вызывающей страх ситуации, рудименты идей отношения, угрожающей измененное™ себя и окружающего. Сюда относятся не индуцированная извне боязнь определенных лиц, страх с ощущением присутствия кого-то чужого в комнате, своей тени на стене. Возможно, сюда же следует отнести страх таящих угрозу темных отверстий (дырок на потолке, вен­тиляционных решеток). Девочка 1 г. 10 мес. панически боялась брюк из страха превратиться в мальчика.

«Феномен тождества»

По-видимому, в большей мере именно со склонностью к страхам связаны непереносимость перемен, изменений в жизни и окружающей обстановке, боязнь выйти за пре­делы привычного, уже менее пугающего. «Феномен тож­дества» также очевиден уже с раннего детства.

На первом году жизни это прежде всего частые трудности введения прикорма: сопротивление новым.видам пи­щи, в ряде случаев настолько упорное, что вызывает явле­ния тяжелой гипотрофии. Позже это большая избиратель­ность, ритуальность в употреблении отдельных видов пи­щи: протертое яблоко перед любой едой, морковный сок только одного типа и, наоборот, отказ от. определенных видов пищи, реакция в виде плача, крика на перемену чашки, салфетки.

Типичен страх при перемене обстановки: например, в 3-месячном возрасте — тревога и нарушения сна при сме­не обоев; в 7 мес. — аналогичная реакция на новую коля­ску; в 11 мес. — отчаянное сопротивление при попытке вы­вести из манежа.

На втором году жизни — та же приверженность при­вычным деталям окружающей обстановки, та же ритуаль­ность по отношению к ним. Так, девочка 2 лет ежедневно смотрела по телевидению только несколько кадров из заставки к передаче «Спокойной ночи, (малыши!», а из «Спортлото» — как катятся шарики. Смена заставки к дет­ской передаче вызвала у нее состояние тревоги, растерян­ности, нарушений сна в течение недели.

Наиболее травмирующим на втором году жизни было помещение в ясли, переезд на дачу, новую квартиру, даже ремонт. В этих ситуациях был достаточно типичен и рег­ресс приобретенных навыков: дневные энурез и энкопрез, потеря речи, а также рвоты. Наиболее тяжелые реакции возникали при отрыве от семьи, особенно при помещении в больницу в связи с соматическими заболеваниями. В этой ситуации наблюдались и психотические явления: состояния тяжелого психомоторного возбуждения с агрессией, само­повреждениями, отказом от еды, дезориентированностью в окружающем либо ступором. Быстрый регресс этих явле­ний при возвращении в домашнюю обстановку, отсутствие каких-либо новых сдвигов в аффективной сфере и поведе­нии позволяют расценить эти психотические эпизоды не как дебют или приступ шизофренического процесса, а как тяжелую психогенную реакцию на отрыв от привычной обстановки.

Следует отметить, что и в реакции на изменение обста­новки наблюдались два основных вида реагирования: у одних детей это тревога, страхи, уход в себя; у других — негативизм, активное стремление вернуть прежнюю обста­новку и ситуацию в целом.

Однако важно знать, что, несмотря на очевидную при­верженность к деталям окружающей обстановки, у аутичного ребенка существует определенная иерархия ценности ее отдельных составляющих. Не все предметы аффективно равнозначны. Присутствие главных из них, ключевых, мо­жет смягчить патологическую реакцию на перемену обста­новки. Так, С. С. Park (1982), очень наблюдательная и вдумчивая мать аутичной девочки, при переездах семьи всегда брала с собой старое одеяло дочери, ее любимую чашку и несколько видов продуктов. Эти предметы на лю­бом новом месте «проявляли свою магию», значительно уменьшая тревогу и нарушения сна. Когда девочке было 2 года, семья переезжала в другую страну. Матери уда­лось значительно уменьшить тревожное состояние дочери обсуждением с ней при помощи рисунков и схем маршру­тов поезда и автобусов, которыми они поедут, расположе­ния комнат и мебели в новом доме. Девочка успокоилась, когда мать подробно изобразила ее комнату и столик с любимым магнитофоном.;

Эти данные подтверждают предположение о том, что перемены в окружающем особенно травмируют аутичного ребенка в связи с тем, что нарастание тревожности при­водит к дезориентировке в окружающем. Это в свою оче­редь еще более усугубляет, состояние тревоги и страха. Поэтому методы десенсибилизации аутичного ребенка к страху перемены окружающего имеют большое значение в профилактике декомпенсации его психического состояния.