В психологии плач рассматривается как разновидность т.н. «эмоционального поведения»; фольклористы и этнографы подходят к плачу как к ритуалу традиционных обществ. Возможен и чисто физиологический подход к плачу. Образчик такого редукционистски-физиологического подхода представляют собой положения статьи Л. Карасева «Парадокс о смехе» [1]. Уважаемый автор, предварительно введя разделение смеха на одухотворенный, с одной стороны, и «наследственный», «формальный» «лишь внешне напоминающий первый», «которым обладают даже идиоты», с другой, затем ничтоже сумяшеся сополагает с первым «благородный» стыд, а со вторым — плач. Думать иначе и решиться противопоставить «плач смеху, рожденному осознанием комизма, смеху подлинно человеческому — одухотворенному, оценочному — значит, ничего в нем не понять». Вот именно так, не больше и не меньше. Таким образом, представитель философского знания отнюдь не «проглядел» феномен плача. Напротив, он его заметил и «низринул» в сферу чистой физиологии.
Почему так произошло, сказать трудно. Зато с уверенностью можно утверждать, что талантливые художники слова всегда чувствовали и передавали в стихах принадлежность плача к экзистенциальному измерению человеческого бытия: «Когда на смерть идут — поют, а перед этим можно плакать» (С. Гудзенко); «А будет это так: заплачет ночь дискантом» (Ю. Визбор); «Во тьме заплачут вдовы, повыгорят поля» (С. Городницкий); «Над вымыслом слезами обольюсь» (А. Пушкин); «Февраль. Достать чернил и плакать. Писать о феврале навзрыд» (Б. Пастернак); «Я вернулся в мой город, знакомый до слез» (О. Мандельштам); «Помнишь, как мы плакали над голубем? Этих слез нам больше не вернуть» (А. Дольский); «Подруга юности, сестра, я о тебе доныне плачу» (В. Долина)… Достаточно прочитать любую из этих строчек, чтобы почувствовать экзистенциальный, а не физиологический характер плача. Уже на этой основе мы могли бы заявить нечто вроде: «Соотнести с этим одухотворенным, подлинно человеческим плачем какой бы то ни было смех — значит ничего в нем не понять». Однако мы полагаем, что путь подобных деклараций для философии непродуктивен. Предпочтительнее остановиться подробнее на анализе плачевой деятельности, рассматриваемой в качестве экзистенциального феномена.
Нам видится следующая структура плачевого феномена. Прежде всего: плач не представляет собой непосредственной реакции, а, как деятельность, удовлетворяет некоторую глубинную потребность. Эта потребность соотносима и противоположна фундаментальной потребности в смехе как деятельности, утверждающей приоритет ценностных измерений субъекта над ценностями мира.
Потребность в смехе и собственно смех опосредствуются предсмеховым состоянием, обозначаемым в обыденном языке словом «смешно». Отметим, что состояние «хочется смеяться» (потребность в смехе) и «смешно» (непосредственно предсмеховое состояние) — суть два принципиально различающихся психологически и онтологически феномена. Для перехода от первого ко второму необходима специфическая смеховая деятельность — участие в игре (карнавале), слушание комических рассказов, чтение забавляющей литературы, просмотр кинофильма («хороший фильм, хоть посмеяться можно») — иными словами, — распредмечивание культурных конструкций, кристаллизовавших в себе механизм смеха как деятельности. Таким образом, применительно к смеху мы получили следующий ряд: «потребность в смехе — «деятельность, имеющая целью вызвать предсмеховое состояние» — «смешно» — «смех как деятельность». Структура данной последовательности поможет нам вычленить аналогичную структуру плачевого феномена, что изначально столкнулось бы с лингвистическими сложностями. Дело в том, что в языке отсутствует слово, аналогичное слову «смешно». Поэтому лишь имея в виду его как смысловую оппозицию, мы можем изобразить структуру плачевой деятельности. Особо подчеркнем, что мы располагаем эмпирическим материалом, свидетельствующим о самостоятельной потребности в плаче, не связанной с какими-то конкретными неприятностями, огорчениями, болевыми ощущениями и т.д. Итак, потребность в плаче побуждает человека к специфической деятельности (чтение литературы, разговор с другим или с собой, воспоминания, фантазирование, просмотр фильма), вызывающей у человека собственно предплачевое состояние, аналогичное которому обозначается словом «смешно», и после того, как соответствующая деятельность привела к тому, что «комок стоит в горле», а «слезы — в глазах», человек начинает плакать.
Конечно же, данная схема (потребность — деятельность — состояние — плач) обладает всеми недостатками, присущими любой схеме. Однако она представляется нам продуктивной в философском плане, так как демонстрирует не рефлекторный, а специфически-культурный механизм плача.
Несколько слов об экзистенциальной сущности плача. Суть его, на наш взгляд, — в причастности к вечным ценностям. Жажда вечности — вот что такое потребность в плаче. Добро, любовь, справедливость, верность, красота, — субъективное слияние с бессмертными ценностями человеческого бытия и составляет сущность плача. Несомненно, что понятие «катарсис» есть не что иное как обозначение реализованной потребности в сопричастности к вечному.
Политизация духовной жизни, нашедшая выражение, в частности, в подавлении классовыми, сиюминутными соображениями общечеловеческих, бессмертных, вечных ценностей — характерная черта 1920-1970-х годов истории нашей страны. Именно это обусловило угнетение и блокирование плачевых форм культуры, в которых и осуществлялось непосредственное утверждение вечных ценностей человеческого бытия.
Плач, изгнанный из сферы официальной культуры, вынужден был уходить в рукописные и устные формы (рукописный любовно-трагический рассказ, жестокий городской романс-баллада).