нет?!" -- сказал Дима Малютин.) То-то и оно, что нет. В науке легкий путь не
бывает правильным путем, рано или поздно он мстит человеку... Фалеев
остановился, заметив, что говорит о себе.
Решили так: Андрей покажет Одинцову свои выкладки: если Одинцов
согласится с научной частью вопроса, тогда Андрей попросит его отказаться от
договора, в случае чего сославшись и на мнение партгруппы.
Назавтра Андрей встретился с Одинцовым.
У Одинцова была привычка, читая рукопись, ставить на полях вопросики,
восклицательные знаки и всякие саркастические пометки, вроде: "темно",
"отважная бессмыслица". На сей раз он, отложив карандаш в сторону,
забарабанил пальцем по столу.
"Плохо!" -- подумал Андрей. Он смотрел на склоненную голову Одинцова.
Сквозь редкие седые волосы просвечивала розовая кожа. Андрей вспомнил отца и
почувствовал себя беззащитным перед стариком.
"Черт с ним, -- мысленно решил он, -- если заупрямится, отложу
диссертацию и выполню энергетикам их заказ. Не могу я идти против этого
человека".
Закрыв последнюю страницу, Одинцов пощипал брови и, не поднимая головы,
заговорил, осторожно подбирая слова:
-- Извольте правильно понять меня, Андрей Николаевич. Прежде всего я
весьма рад появлению столь замечательной идеи. Она обретает у вас
конкретность, осязаемость. Над нею, разумеется, предстоит весьма солидная
работа, но об этом потом. Главное, сейчас нам с вами не оступиться. Наш
нравственный долг отказаться от договора. -- Одинцов поднял голову. -- Не
огорчайтесь, Андрей Николаевич, -- он нежно положил руку на стиснутый кулак
Андрея. -- Иначе нельзя, поймите меня. Честность в науке так же необходима,
как знания. Конечно, прискорбно, что в диссертации будет изъян, -- скажут:
|
|
мало фактов. Ну что ж, зато идея у вас чудесная. Наука-то останется в
выигрыше -- так?
Андрей кивнул, с трудом сдерживая радость.
- Вы не падайте духом. Я завтра съезжу к энергетикам. -- Одинцов
поморщился, но сразу спохватился и улыбнулся Андрею. -- Объясню и откажусь.
Пообещаю после вашей защиты усадить вас за разработку этого нового прибора,
-- как вы его наречете? По-моему, "локатор". Итак, согласны?
- Я?.. Конечно! А мы-то... Но вы всегда были против того, чтобы иметь
дело с ними... Я знаю, как вам неприятно...
Морщинистое, в склеротических жилках лицо Одинцова покраснело:
-- Мало ли что я! Я имею право на всякие предрассудки, а вы нет. Коли
вы отвергаете старый метод, извольте осуществить вашу новую идею. А так,
извините меня, это выглядит прожектерством. Да-с!
Андрей вышел из кабинета, натыкаясь на студентов, пересек Коридор,
вошел в лабораторию. Глупая большая улыбка растягивала его рот.
-- Ну как? -- спросил Фалеев.
Андрей недоуменно посмотрел на него, потом покачал головой и сказал:
- Дурак!
- Кто?
- Я. Ты. Мы все дураки!
Через две недели, после того как диссертацию послали оппонентам, один
из них, профессор Тонков, позвонил в институт и попросил Лобанова заехать к
нему на квартиру.
В назначенный час Андрей сидел у Тонкова в гостиной, перелистывая
старые номера "Огонька": профессор был занят. Затрепанные журналы напоминали
Андрею парикмахерскую. На стенах под стеклом висели отлично исполненные
фотографии. На каждой осанистый, бритоголовый мужчина в толстых очках, с
|
|
черной бородой, подстриженной лопаткой, был заснят с кем- нибудь из
известных ученых страны. Андрей никогда раньше не видел Тонкова и теперь с
интересом рассматривал фотографии: Тонков играет в шахматы с академиком
Веденеевым, Тонков гуляет по парку под руку с президентом Академии наук,
Тонков в президиуме беседует с академиком Зелинским, Тонков в группе
академиков на каком-то строительстве. Отовсюду Тонков как бы спрашивал:
"Заметили, с кем я?"
Домработница в белом фартучке пригласила Андрея к профессору. У себя в
кабинете Тонков выглядел еще величественнее, чем на фотографиях. В мохнатой,
верблюжьей шерсти куртке, с черной ермолкой на яично-гладкой голове, он имел
внешность того самого профессора, которого каждый представляет себе,
произнося это слово, и кабинет у него выглядел так, как должен выглядеть
типичный профессорский кабинет.
В шкафах мерцали позолотой корешки книг. Стол был завален ворохом
рукописей, корректур. Висели портреты Фарадея, Ломоносова, Максвелла. На
отдельной этажерке были собраны книги, написанные хозяином дома.
Тонков ласково потряс руку Андрея, горячо извинился, что заставил
ждать, и дал прочитать черновик своего отзыва.
Оппонент обрушивался на тот раздел, где Андрей выступал против
существующих методов определения повреждений в линиях.
"Автор бездоказательно зачеркивает славные традиции отечественной
науки... Вместо того чтобы развивать существующую теорию, он отрицает...
Идея локатора не является новой и не подкреплена никаким экспериментом..."
- Вы понимаете, я, собственно, поступаю против правил, -- улыбнулся
|
|
Тонков, открыв красивые белые зубы. -- Мое дело дать отзыв, и все. Написал я
сей черновик и вижу -- не защитить вам. Провалю вас. Эх, думаю, была не
была, поговорю лично. Совесть ученого не позволила мне отнестись формально.
В конце концов, я возражаю против одного и вовсе не решающего тезиса. Верно?
- Верно, -- обрадовался Андрей, слабая надежда блеснула перед ним.
--...Измените его, -- и все остальное приемлемо.
Тонков порылся на этажерке и вытащил оттиск одной из своих старых
статей. Возможно, она пригодится для этого случая, тут как раз рассмотрены
способы усовершенствования метода, созданного в свое время самим Тонковым.
Да, этим методом определяли и определяют место повреждений в линиях, и народ
привык к этому методу и не захочет отказаться от него...
Подавленный величественной любезностью Тонкова, Андрей почтительно
слушал его рассказ о том, как эта работа была перепечатана за границей и как
там ее результатами интересовались крупнейшие фирмы, у нас же только сейчас
спохватились и начинают...
Надо было отдать должное Тонкову: он точно нащупал слабое место
диссертации. Новой теории явно не хватало лабораторного материала. Вот когда
Андрей еще раз крепко пожалел о несостоявшейся работе для Энергосистемы!
Тонков располагал убедительными, многократно проверенными доказательствами.
Против новорожденной беззащитной идеи он двинул тяжелую всесокрушающую
машину математики, обрушился богатым опытом практики. Что мог
противопоставить Андрей? Общие рассуждения, свое чутье, поддержку Одинцова?
-- Одинцов, к сожалению, сейчас не модная фигура. -- Тонков дал понять,
что ему известна история договора с энергетиками, она подорвала авторитет
Одинцова, закрепив за ним репутацию кабинетного отшельника. -- Советую вам
придерживаться противника, ищущего ваших ошибок, он полезнее друга, который
пытается их скрыть.
Положение было безвыходным. Памятуя наказ Одинцова ("не идите на
рожон"), Андрей скрепя сердце согласился кое-что изменить в своих выводах.
Тонков сказал:
-- Я понимаю, вас прельщает возможность связать вашу теорию с
практикой. Но, дорогой мой, вы ставите под удар свою диссертацию. Я
почувствовал сразу: вы человек талантливый, а ваш нигилизм -- так это от
молодости! Я надеюсь, нам с вами предстоит немало работать вместе, поэтому я
и решился на такой шаг. Человек для меня дороже любых формальностей.
Тонков замолчал, ожидая, по-видимому, изъявлений благодарности, но
Андрей не в силах был это сделать.
Тонков поинтересовался, получил ли Андрей назначение на работу. Узнав,
что распределение задерживается, он спросил, каковы планы Андрея. В
институте считали необходимым оставить Андрея на кафедре. Он начал даже
готовить курс лекций, чтобы с будущего года немного разгрузить Одинцова.
-- Преподавателем? -- поглаживая бородку, Тонков оценивающе разглядывал
Андрея. -- А знаете, молодой человек, вы мне чем-то нравитесь. -- Он
хохотнул, сверкнув белыми зубами. -- Сам не знаю чем. Только глаз у меня
верный.
Он вышел из-за стола, и Андрея поразило в его фигуре несоответствие
между короткими ногами и длинным, крупным туловищем. Сидя за столом, Тонков
производил более солидное впечатление.
-- Стоит ли вам киснуть в учебном заведении? Стариковское занятие! У
меня есть вакантное место в институте Академии наук. Подумайте.
Какие там разрабатывали темы! Андрей невольно заслушался. Передача
электричества постоянным током на тысячи километров. Создание единой
высоковольтной сети страны. Государственное значение... Полная
самостоятельность... Внимание, уделяемое Академией наук...
- Да, все это очень интересно, -- вздохнул Андрей. -- Очень. Но мне
хочется решить другую задачу.
- Какую же?
- Доказать, что локатор осуществим. И создать его.
-- Ого! И где же вы собираетесь это проделать? Вот этого-то Андрей и не
знал.
Размышляя о создании будущего прибора, он убеждался, что учебные
лаборатории, которыми располагала кафедра, не годились для этой цели. Ему
предстояло вести широкие исследования на линиях передач разных напряжений,
на кабелях. Такую возможность могла предоставить только лаборатория
Энергосистемы. Он решил добиваться назначения туда. Если бы его послали туда
даже рядовым инженером, он согласился бы, не раздумывая. Он видел перед
собой цель и не желал считаться ни с чем.
Лишь однажды он заколебался, осознав, какой дорогой ценой приходится
платить за свою мечту. Это случилось перед распределением, когда Андрей
решился открыть свой план Одинцову.
В последнее время Одинцов часто болел. Выражение тревожной заботы
появилось на его лице. Андрей не раз ощущал на себе испытующий взгляд
старика. Словно наверстывая упущенное время, Одинцов спешил подготовить себе
преемника.
Одинцов считал преподавательский труд высоким искусством. Всякий раз
перед вступительной лекцией он волновался, как новичок. Его возбуждал вид
аудитории, заполненной молодыми головами, озорной шум голосов, блеск глаз,
следящих за каждым его движением.
Постепенно Одинцов сумел внушить Андрею если не любовь, то интерес к
преподаванию. Свободное время Андрей тратил на подготовку к лекциям. Одинцов
черкал его конспекты с придирчивой дотошной требовательностью и в то же
время с нежностью старого человека, видящего в недоверчивом прищуре зеленых
глаз Лобанова свою молодость.
Андрей провожал Одинцова домой. Они шли через институтский парк, кружа
по узким песчаным аллейкам. Одинцов тяжело опирался на палку, и Андрей все
старался идти с ним в ногу, умеряя свой размашистый шаг. Стояла глубокая
осень. Ветер срывал последние листья с дубов. Сухой, рыжий лист, кружась,
упал на плечо Одинцова.
Разговор был окончен, хотя, в сущности, разговора и не было. Одинцов не
требовал никаких доводов, Андрей мог бы ответить на любое его возражение,
как отвечал вчера и позавчера товарищам по кафедре. "Будешь бегать на
поводке у техотдела, вот и все", -- доказывал ему Дима Малютин. Зоя Крючкова
-- та просто обиделась: "По-твоему, мы все должны уйти на производство?
Оригинально представляешь себе место науки! Я расцениваю твой уход как
механическое искажение идеи содружества". Они вчера крепко повздорили, и
все-таки ему удалось доказать, что судьба прибора может решиться только там,
на производстве. Он надеялся убедить в этом и Одинцова. Но Одинцов молчал.
Он шагал в глубоких старомодных ботах прямо по лужам, палка его
неприятно поскрипывала в сыром песке. За его молчанием скрывалось что-то
укоряюще тяжелое. Ведь он тоже был прав.
Достанет ли у него сил снова искать и готовить себе преемника? Он был
обманут в своих лучших надеждах. У старости свои законы, ее потери трудно
возместимы...
-- Выходит, я ошибся в вас, Андрей Николаевич, -- с трудом сказал
Одинцов, -- не вас я теряю, а... -- он не кончил, как-то вяло махнул рукой и
отвернулся. Для Андрея этот знакомый жест был тяжелее пощечины.
Они дошли до подъезда. Андрей незаметно снял листок с плеча Одинцова.
Оглушительно хлопнула дверь, втянутая пружиной, и Андрей остался один. Он
долго смотрел на мокрые ступени, на закрытую дверь. В зеркальных стеклах
качались сосны и плыли грузные серые облака.
Когда он снова придет сюда, откроет эту дверь? Когда это будет? Зимою?
Летом? Через год?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Электролаборатория, куда пришел работать Лобанов, занимала три большие
комнаты в первом этаже. Кроме того, в ее ведении находились мастерские,
отделенные коридором. В мастерских дребезжали старые, изношенные станки,
которые держались, как было сообщено Лобанову, исключительно энтузиазмом
Кузьмича, пожилого неразговорчивого мастера. Слово "энтузиаст" никак не шло
к внешности этого человека. Знакомясь с новым начальником лаборатории, он
пожал Андрею руку и буркнул, как будто они виделись накануне:
-- Пока фрезерному мотор не сменят, заказы на фрезеровку брать не буду.
Широкий коридор делился как бы на две части. Под лампочкой, где висели
стенгазета и выцветшая доска Почета, находилась официальная половина. Здесь
секретарь комсомольского бюро Игорь Ванюшкин вел переговоры с
неплательщиками членских взносов, советовался с членами бюро о некоторых
нерастущих товарищах, а культпроп Саша Заславский консультировался у
парторга Борисова, будет ли в Китае нэп или не обязательно.
На вторую половину коридора выходили поболтать, покурить; тут, у
красного пожарного ящика с песком, рассказывали особого рода анекдоты,
выясняли взаимоотношения, обсуждали роман Лени Морозова с Соней Манжула.
Комнаты лаборатории были разгорожены высокими шкафами на маленькие
клетушки. Одна принадлежала измерителям, другая -- автоматчикам и т. д.
Внутри клетушек ютились столы инженеров, стиснутые верстаками и стендами.
Каждая группа имела свои тайнички для инструмента, свои радости и огорчения.
Неотступно гудели моторы, сухо трещали фиолетовые вспышки разрядов, отделяя
каждый угол плотной завесой шума, усиливая разобщенность людей.
После просторных, сосредоточенно тихих лабораторий института здесь
казалось невыносимо шумно и тесно.
-- Какие-то удельные княжества, вотчины, -- возмущался Андрей.
Приняв дела от Майи Устиновой, он никак не мог выбрать себе подходящего
уголка. Насупясь, шагал из одной комнаты в другую, что-то вымеривая и
прикидывая. В крайней комнате он заметил низенькую дверцу, запертую на
висячий замок. За ней оказалась крохотная, похожая на чулан комнатушка.
Вдоль некрашеных стен тянулись стеллажи с материалами. Из квадратного,
заделанного решеткой оконца пробивался тусклый свет.
Пригнув голову, Андрей вошел в этот чулан, закрыл за собою дверь,
прислушался: здесь был островок тишины.
Андрей велел перенести кладовку в другое место, а помещение вымыть и
убрать с окна решетку. Каморка стала его кабинетом. В ней было холодновато и
темно, так что днем приходилось включать лампочку, но все неудобства
искупала тишина.
Новый кабинет, с легкой руки инженера Кривицкого, был окрещен "кельей
отца Ондрея".
Лобанов распорядился очистить и крайнюю комнату, куда выходила дверь
его кабинетика, лаборантам и техникам разместить свое оборудование в
остальных двух, а инженерам с их письменными столами и чертежными досками
перебраться сюда, в отдельное помещение.
Переселение было встречено в штыки, оно ломало устоявшийся годами
порядок, оно не устраивало ни инженеров, ни лаборантов. Инженеры боялись
оставить участки без "хозяйского глаза", лаборанты обижались, считая, что
Лобанов хочет подчеркнуть разницу между людьми с высшим образованием и
остальными работниками лаборатории. Кое-кто посмеивался -- "новая метла" --
и с любопытством ждал дальнейших событий.
-- С вами-то хоть Лобанов посоветовался? -- спросил у секретаря
партбюро Борисова инженер Новиков.
Борисов с нарочитым равнодушием ответил:
-- Зачем? Это вопрос чисто хозяйственный.
Между тем Андрей вовсе не желал уподобиться "новой метле". Лаборатория
считалась передовой, и перестраивать всю ее работу он не собирался. Он будет
заниматься своим прибором. Для этого ему необходимы тишина и несколько
знающих инженеров, которые могли бы спокойно сидеть, думать и делать
расчеты.
Переезд начался со скандала. Техник Леня Морозов заявил, что
перетаскивать свой верстак он не намерен.
-- Не моя это обязанность. Пусть приглашают такелажников. -- Он
вызывающе бросил эту фразу инженеру Кривицкому в тот момент, когда мимо
проходил Лобанов.
В комнате мгновенно смолкли все разговоры. Пека Зайцев, сидящий на
стремянке, перестал отбивать от стены щиток и приготовился наблюдать за
ходом событий. В другое время Кривицкий нашел бы что ответить Морозову,
сейчас он пожал плечами и с улыбкой повернулся к Лобанову.
Лобанов остановился. Майя поняла, что он растерялся. На него смотрели с
выжидающим любопытством, и Майе Устиновой вдруг стало жаль его. Все, вся
лаборатория были сейчас против него одного. Это было несправедливо. И в то
же время ей было приятно, что Лобанову не подчиняются, что все настроены
против него. А он своей неопытностью еще усугублял это. Ему следовало бы
пройти мимо, не обратив внимания на слова Морозова, тогда она пристыдила бы
Леню, и все. Теперь бог знает, чем это кончится. Морозов не из тех, на кого
можно прикрикнуть, да и, кроме того, подзадоренный общим вниманием, он явно
вызывал Лобанова на скандал.
Честно говоря, она, пожалуй, не стала бы вмешиваться -- пусть Лобанов
сам выкручивается. Но, странное дело, стоило ей признаться себе в этом, как
она тут же возмутилась собой.
-- Морозов, -- твердо и холодно сказала она, -- не валяй дурака.
Но в это время Лобанов подошел к верстаку.
-- Неужели так тяжело? -- просто спросил он. -- А ну, попробуем.
Он нагнулся, расставил ноги, подхватил верстак снизу за поперечину,
взвалил на плечо и, стуча бурками, понес в соседнюю комнату. Шея его
надулась, покраснела. Пека скатился со стремянки и побежал за Лобановым.
-- Чего же вы стоите! -- крикнула Майя Морозову и его подручному. --
Покажите, куда поставить.
Когда верстак водворили на новое место, Лобанов, потирая шею, сказал
Морозову:
-- Пожалуй, для вас действительно тяжеловато.
-- Где ему! -- презрительно подхватил Пека Зайцев. Он попробовал
сдвинуть верстак с места. -- Тут килограммов сто, тут тяжелоатлетика нужна.
То, что Лобанов отнесся к выходке Морозова с добродушной насмешливостью
сильного человека, вызвало симпатию. Над Морозовым потешались: не тяжело ли
ему перенести табуретку, -- может быть, вызвать такелажников?
Инженеры, очутившись впервые вместе в просторной солнечной комнате, где
стояла непривычная тишина, тикали большие стенные часы и белели свежей
бумагой столы, почувствовали себя так, словно их выставили на витрину.
Раньше с утра их тормошили со всех сторон, требуя указаний; на глазах у
них мерили, разбирали, монтировали. Все это отвлекало, заставляло поминутно
ввязываться. Теперь, дав задание и потолкавшись по привычке среди своих
лаборантов, они возвращались в "инженерную". Да и техникам неудобно стало
обращаться к ним со всякими пустяками, как прежде. Инженеры могли спокойно
заниматься своими расчетами. Со смущением они обнаруживали, что располагают
кое-каким свободным временем. Лобанов пока что не вмешивался в их работу.
Всех расселив, он уединился в своей "келье" и раз в день вызывал к себе
кого-нибудь из инженеров.
Они входили к нему настороженно, готовые ко всяким неожиданностям, а
покидали до разочарования успокоенные. Он интересовался только их
теоретической подготовкой. Словом, судя по всему, реформы кончились, можно
было спокойно работать дальше.
Большинство сошлось на суждении, высказанном Кривицким:
-- Теоретик... Фигура не столько для пользы, сколько для украшения.
Борисов отмалчивался, не зная, можно ли еще чего-нибудь ждать от нового
начальника.
-- В самом деле, Борисов, согласитесь, что Лобанов далек от
производства и не желает вникать в него, -- говорил инженер Усольцев.
Он был недоволен Лобановым. Начальник лаборатории в ответ на его
просьбу дать новые установки по текущей работе, мельком взглянув на схему,
сказал:
-- Ну, тут вы сами разберетесь.
Усольцев действительно мог сам разобраться, он знал свое дело, и все же
спокойно работать можно только тогда, когда знаешь мнение начальства, --
мало ли какие обстоятельства возникнут...
-- Какое там мнение, -- усмехался Кривицкий. -- Лобанов понимает, что
ему лучше не соваться в практическую сторону. Известно: тот, кто вместо
ответа на вопрос умеет пожать плечами, всегда считается умным. А для
создания авторитета он беседует на отвлеченные темы -- вот, мол, какие вы
необразованные. Понятно?
Секретаря партбюро инженера Борисова покоробило то, что Лобанов начал
свою деятельность с устройства собственного кабинета и "инженерной". Прошла
неделя, другая, и Борисов на самом себе начал ощущать последствия переезда.
Он нехотя признавался себе, что отвык сидеть в тихой комнате и думать.
Именно думать -- не торопясь осмыслить свою работу, подумать над
перспективой, над формулами.
Как-то для справки он взял новую книжку по радиолампам и незаметно
зачитался. К нему подошел Леня Морозов с какой-то бумажкой. Борисов поймал
его быстрый насмешливый взгляд и почувствовал себя словно застигнутым на
месте преступления. Во время рабочего дня читает книгу!
Присматриваясь к инженерам, Борисов замечал, что и они испытывают такое
же не осознанное еще то ли неудобство, то ли неуютность от избытка
свободного времени.
Борисов понимал, что ему, как секретарю партбюро, надо как-то
определить свою позицию. Строго говоря, он обязан был поддержать нового
начальника, но если начистоту, без формальностей, то не лежала у него душа к
Лобанову. То ли дело Майя Устинова. С ней было просто и легко. Она всех
устраивала, все ее любили. Даже скептик Кривицкий, и тот соглашался: "С
Майей Константиновной работать можно. Она без претензий и удобна, как
английский король".
Допустим, в действиях Лобанова есть какая-то система, какая-то цель, --
тогда почему бы прямо не собрать весь коллектив и не выложить все, что
думаешь? Не желает собирать всех -- пускай соберет коммунистов. Неужели он
так и рассчитывает в одиночку действовать? Неопытность? Майя Устинова тоже
начинала без опыта и со всеми советовалась. Борисов даже бранил ее: больше
самостоятельности. А тут, пожалуйте, явился этакий ученый петушок, ни с кем
знаться не хочет, держится особняком, восстановил людей против себя,
разговорчики начались, а он при этом и в ус не дует.
Он ждал повода объясниться с Лобановым.
До сих пор Борисов никогда не задумывался -- как ему подойти к
человеку. Отношения со всеми складывались сами собою, плохие или хорошие, во
всяком случае -- без предварительных размышлений. На что уж несносный и
трудный характер у Кривицкого -- и с тем Борисову было просто: ругались,
обижались друг на друга и никаких особых подходов не искали. С Лобановым не
то. Борисов испытывал перед ним какое-то тягостное стеснение. Лобанов с
плохо скрытым презрением относился к тому, чем занимались в лаборатории, и
люди чувствовали себя неучами и словно в чем-то виноватыми.
Сам же Андрей был далек от подобных размышлений. Он действовал по точно
продуманной программе. Прежде чем приступить к локатору, необходимо
подобрать знающих инженеров. Успех предстоящей работы зависел также от
квалификации техников, от опытности лаборантов. Он вызывал к себе одного за
другим своих сотрудников и бесцеремонно проверял их теоретический багаж.
Багаж!.. К сожалению, это сравнение оказывалось довольно точным. Многие
давно уже отложили в сторону свои теоретические знания, как ненужный в
походе груз. И он покоился на самых задних полках их памяти, ветшая и
портясь от бездействия. Большинство прекрасно обходилось скромным набором
практических рецептов.
Неиспользуемые знания -- утрачиваемые знания. В грустной справедливости
этой истины Андрей убеждался, беседуя со своими инженерами. Они позабыли
решения простых дифференциальных уравнений, путались в основных формулах.
Редко кто знал новые типы измерительной аппаратуры. От драгоценного, некогда
грозного оружия остались запыленные, заржавленные обломки. И странное дело:
никого из инженеров не смущала эта бесхозяйственность, эта горестная,
возмутительная картина.
Новиков даже оскорбился: что это еще за экзамен!
Самое резкое столкновение произошло с Кривицким. Один из ведущих
инженеров лаборатории, Кривицкий принадлежал к категории так называемых
неуживчивых людей. Его не терпели и побаивались. С обидной проницательностью
он умел высмеивать слабости окружающих, без различия должности и заслуг.
Несмотря на опыт и способности, он за пятнадцать лет так и не пошел дальше
старшего инженера. Озлобленный несправедливостями, он превратился в
скептика, любая правда представала в его словах цинично- оскорбительной.
Кривицкому было около сорока, выглядел он пятидесятилетним. Лицо серое,
всегда плохо выбритое, с запавшей верхней губой. Пиджак болтался на его
сутулой, костлявой фигуре, как халат. Пахло от него табаком и какой-то
сладкой помадой, которой он мазал свои жидкие волосы.
Выставив острый, щетинистый подбородок, он язвительно сказал Лобанову:
- От того, что я позабыл тензорное исчисление, Андрей Николаевич,
ремонт самописцев не задерживался и не задержится ни на один день. Это
исчисление нужно мне для ремонта, как компас машинисту паровоза.
- Не знаю, -- уклончиво отвечал Андрей. Пока что он предпочитал
спрашивать и слушать.
- Один мудрый человек сказал: люди заблуждаются не потому, что не
знают, а потому, что воображают себя знающими. Сие, конечно, относится к
нашему брату производственнику. А вам... -- Кривицкий, прищурясь, осмотрел
свой длинный желтый ноготь на мизинце. -- Да-с, так вот, как видите, я не
сгораю от стыда за свою отсталость. И не побегу от вас в библиотеку. Мне и
так хорошо. Андрей молча сдерживал ярость.
-- Позвольте на правах старшего по возрасту предупредить вас, --
приторным голосом продолжал Кривицкий, -- со стороны ваш розовенький
энтузиазм кажется смешным.
Андрей заставил себя спокойно улыбнуться и ответил:
-- Другой мудрый человек сказал, что привычка находить во всем только
смешную сторону есть верный признак мелкой души, поскольку смешное лежит
всегда на поверхности.
Откровенный цинизм Кривицкого возмутил Андрея. Они все насквозь
пропитаны производственным делячеством, думал он. Всех негодных -- а
негодными после разговора с Кривицким ему казались все -- уволить из
лаборатории! Набрать способную молодежь и с нею начинать.
Теперь, когда картина была ясна, он вызвал Борисова. Оба они
намеревались поговорить спокойно и обстоятельно, но ничего из этого не
вышло. Они стремились скрыть свою враждебность, и каждый из них, видя это
стремление у другого, все сильнее раздражался.
По сравнению с Андреем Борисов выглядел низкорослым. Лицо у него было
невыразительное, безбровое, нос, как говорят в народе, картошкой.
Единственное, что привлекало в Борисове, -- это глаза. Затемненные длинными
ресницами, ярко-синие, они смотрели из-под надбровий с какой-то готовностью
к радостному удивлению, словно уверенные, что сейчас должно случиться что-