собрания.
- Что касается прибора этого Рейнгольда, техническому совету предстоит
разобраться, следовало ли вообще его делать. А пока я вынужден вам напомнить
установку наших партийных органов. -- Металл зазвенел в его голосе. --
Основой нашей деятельности служит план. Нарушение его -- преступление против
государственной дисциплины. План -- это закон...
- Закон, да не самый главный, -- тоже вставая, сказал Андрей.
- Вы скверно знаете установку вышестоящих организаций.
- А вы скверно изучаете политэкономию, -- сказал Андрей ошеломленному
Долгину.
Но это служило слабым утешением. Как бы там ни было, прибор надо
испытать. Андрей решил отправить бригаду Рейнгольда под свою
ответственность. Семь бед -- один ответ.
Спустя два дня после отъезда бригады его вызвал Потапенко. За последнее
время все дела с лабораторией техотдел вел через Долгина; Виктор дал понять
Андрею, что, во избежание всяких толков, так будет удобнее, поэтому
сегодняшний вызов встревожил Андрея.
Виктор молча поздоровался и протянул напечатанную на машинке бумагу.
В докладной записке на имя главного инженера сообщалось о резком
ухудшении работы электролаборатории. Младший персонал предоставлен самому
себе, инженеры во время работы читают литературу... ("Информация налажена! А
вот какую литературу читают -- не написали".) Упала труддисциплина, о чем
свидетельствует увеличение числа выговоров и взысканий. ("Так ведь
требовательность возросла! Морозову вкатили выговор за опоздание -- сами
комсомольцы потребовали. Эх, разве можно так перевернуть все вверх
ногами!..") Закупаются ненужные приборы. Нелегально был изготовлен автомат
Рейнгольда. Самовольно послана бригада на ГЭС. Руководитель в лаборатории
бывает мало...
Докладная была солидно оснащена цифрами и выглядела весьма убедительно.
Основной удар направлялся против Лобанова -- человек, может быть, и знающий,
но абсолютно неспособный руководить.
Откинувшись на спинку кресла, Виктор изучал лицо Андрея. Он знал
заранее, что произойдет: Андрей сейчас рассвирепеет, "полезет в бутылку" и
начнет опровергать пункт за пунктом.
С того момента как Андрей подал в техотдел проект новой тематики
лаборатории, Виктор понял, что пришла пора решить дальнейшую судьбу Андрея.
Он честно оттягивал эту неприятную минуту. Совесть его была спокойна, он
сделал все, чтобы предотвратить увольнение Андрея. Несмотря на нашептывания
Долгина, он и виду не подал, что его затронула история с генератором.
Натянутые отношения Лобанова с начальством рикошетом задевали Виктора. "Ваш
друг..." -- спешили сообщить ему какую-нибудь новость о лаборатории. Виктор
слушал с кислой улыбкой. Бесполезно было что-нибудь советовать Андрею -- он
делал по-своему. Мало того, он выступал с критикой техотдела: почему не
занимаются перспективами развития системы, телеуправлением, новой
аппаратурой. Лаборатория постепенно выходила из- под влияния Виктора.
Лобанов давал понять, что он не нуждается в указаниях. Его самостоятельность
наносила прямой ущерб авторитету начальника техотдела. Так произошло с
автоматом Рейнгольда. В свое время Виктор решил, чтобы этот неудачник сам
довел до конца свою затею, с какой стати вмешиваться в это сомнительное
мероприятие! В подобных делах следовало придерживаться мудрого правила: не
будь первым, чтобы испытать новое, а также не последним, чтобы отбросить
старое. Лобанов же делал демонстративный жест: полюбуйтесь, техотдел отверг,
а мы, люди науки, оценили, пригрели. Следовательно, выходит, что в техотделе
сидят консерваторы? Перестраховщики? Еще хуже получилось с планом.
Встречная, новая тематика противоречила всей прежней политике Виктора, она
как бы объявляла неверными все его прошлые планы. Объективно план Лобанова
"лил воду на мельницу" оппозиции внутри техотдела. Этот план подрывал
репутацию Виктора как руководителя. Да и, кроме того, почему он должен брать
на себя ответственность за фантазии Лобанова, на которых можно в два счета
сломать себе шею.
Тонкий нюх Долгина с точностью до минуты определил наивыгоднейший
момент вручения начальнику докладной записки. Виктору оставалось ее
подписать и переслать главному инженеру. При нынешнем положении вещей
отстранить Андрея от работы ничего не стоило. Достаточно одного факта
самовольной командировки. Никто ни в чем не сможет упрекнуть Виктора.
Известно, как он всегда защищал Лобанова. Наоборот, будут говорить: вот
пример принципиальности, не посчитался с дружбой.
Андрей читал бумагу, тихонько насвистывая. Это была его старая
привычка: когда встречалось какое-нибудь трудное место в учебнике, он
начинал посвистывать. Виктор вспомнил, сколько раз они скандалили с Андреем
в общежитии, -- им с Костей мешал этот дурацкий свист. Андрей умолкал и
через минуту, забывшись, опять начинал свистеть.
Теплое, чистое чувство старой дружбы вдруг охватило Виктора. Он
привстал, взял бумагу из рук Андрея, сложил, разорвал ее.
-- Точка, -- улыбнулся он, и Андрей увидел перед собой прежнею Виктора.
-- Не будем к этому возвращаться. Оформи командировки своим беглецам, я
подпишу.
- Есть, товарищ начальник, -- весело подчинился Андрей. Они сидели
молча, растроганные.
- Ох, Витька, Витька... -- тихо вздохнул Андрей.
Они заговорили о новом плане. Виктор доказывал, что техсовет
лобановский план не утвердит.
- Все твои проблемы им малопонятны. Игра с закрытыми картами. Впереди
большие хлопоты и дальняя дорога... -- Виктор прилег грудью на стол, понизил
голос. -- Возьмем из твоего плана главное -- твой локатор -- и давай включим
его в мой план. Тогда мне удастся провести его через техсовет наверняка.
- Да, это будет легче, -- нерешительно подтвердил Андрей.
- Ты развяжешь руки и мне и себе. А если ты будешь настаивать, чтобы
приняли твой план целиком, то его завалят и вместе с ним завалится и твой
локатор.
-- Тебе виднее, -- не то согласился, не то съязвил Андрей. Недавнее
теплое чувство быстро исчезало. Будто тучи снова
затягивали солнечный просвет. И лучше бы не было того просвета, после
него еще темнее стало.
"Согласиться? --думал Андрей. -- А что я обещал Калмыкову? А Разумову?
А Борисову?"
В течение месяца они мотались по станциям, ремонтным заводам,
согласовывая, уточняя каждый пункт плана.
Внутри лаборатории возникали обиды и ссоры, потому что у каждого
инженера нашлись свои выстраданные, давно лелеемые темы, а все предложения в
план уместить было невозможно. Кривицкий притащил старые синьки - проект
исследования распределения нагрузок. "Были когда-то и мы рысаками, - сказал
он со своей обычной усмешкой. - Разрешите перенести этот прах на новое
кладбище". Несмотря на это саркастическое предсказание, он несколько раз
проверял, включена ли его тема в план. Борисов и тот, изменив всегдашней
сдержанности, энергично пропихивал свою идею автоматизации переключений. Он
напустил на Андрея своих друзей - монтеров подстанции, и они преследовали
Андрея, упрашивая, доказывая, угрожая всякими бедами, если лаборатория не
займется автоматизацией переключений. У всех было вложено в план свое
заветное. Как они все встрепенулись! Сколько надежд было связано с этим
планом! Советовались со станционниками, отбирали самые животрепещущие
вопросы.
- А как же лаборатория? - медленно спросил Андрей. - Она по-прежнему
будет изоляторы испытывать?
Виктор сочувственно пожал плечами. Как говорил Ленин: "Лучше меньше, да
лучше".
Уж не считает ли он Виктора рутинером? Нет, дорогой дружок, в жизни
двумя красками не обойтись. С одного боку смотреть, и верно - консерватор, с
другого посмотришь - государственный человек.
Причину многих бед Виктор усматривал в политике министерства. За
невыполнение плана бьют смертным боем, а за автоматы да регуляторы - не было
их, ну и еще год не будет. Консерватизм, перестраховка порождаются
условиями. Человек сам по себе консерватором не рождается. В техотдел
поступают сотни разных предложений. Чтоб некоторые из них проверить,
требуются капитальные затраты. Откуда их взять? Министерство ассигнований на
это не дает.
Виктор рассказал о непорядках в министерстве. А где, спрашивается, он
имеет возможность критиковать министерство? Его, Виктора, критикуют и на
станциях, и на производсовещаниях, и в парткоме. А он? Попробуй он где-
нибудь выступить! Ни одного вопроса потом в министерстве не решишь.
Он закончил, довольный широтой и смелостью своих взглядов.
- Наверное, приготовил для меня футлярчик с надписью: "рутинер", и я в
этот футлярчик не укладываюсь. Так, что ли, признавайся? - рассмеялся он.
Многое в рассуждениях Виктора Андрей не мог опровергнуть, одно знал он
твердо - в таких вопросах следует слушаться своей партийной совести.
Привести подобное возражение он не хотел, сразу представляя себе
презрительную улыбку Виктора, - наивный, мол, идеалист. Но больше, чем
возражения Виктору, его занимала сейчас судьба плана. Стыд охватывал его при
мысли о том, что он может изменить товарищам. Пойти на сделку, пренебречь
интересами лаборатории, всего коллектива ради своих собственных? Он с
безрассудной откровенностью выложил все это Виктору.
- Ты вносишь слишком много психологии в административную работу, -
устало и не без досады сказал Виктор.
Терпеливо продолжая уговоры, он с раздражением чувствовал, что его
слова только усиливают внутреннее сопротивление Андрея. Лицо Андрея
принимало все более серьезное и упорное выражение.
- Забываю все тебя спросить, - вдруг сказал Виктор, - ты встречаешься с
Ритой?
Это было так неожиданно, так резко и Виктор при этом так испытующе
прищурился, что Андрей оторопел, не нашел ответа и вслед за тем еще больше
смутился от мысли, что это был какой-то прием.
Виктор удовлетворенно полузакрыл глаза, задумался. Потом он посмотрел
на лежащие перед ним обрывки докладной записки, медленно скомкал их,
задержался:
- Ну, так как же?.. Ты можешь удовлетворить мою просьбу? Намек был
достаточно явный.
- С моей стороны, конечно, хамство, - смущенно пробормотал Андрей,
сохраняя то же упорное выражение на лице, - но я не могу иначе, я буду
драться за наш план.
Виктор бросил бумагу в корзинку и улыбнулся одной из своих самых
покоряющих улыбок. Не можешь, и ладно. Что за счеты.
После ухода Андрея он распорядился собрать через два дня технический
совет, предложил Долгину подготовить выступления.
Вечером Виктор поехал к Тонкову, а от него к Майе Устиновой. Он никогда
у нее не был и с трудом отыскал ее квартиру. В сложных положениях он
предпочитал действовать решительно, быстро и необычно.
Майя удивилась его приезду, но Виктор без всякого предисловия приступил
к делу. На локатор Лобанова надежда плохая. Таково мнение крупных ученых. Не
возьмется ли Майя усовершенствовать существующий метод Тонкова? Это гораздо
реальнее. Конечно, не одна, помогать ей будет сам профессор Тонков. Все
необходимые условия ей создадут. Есть возможность, как говорится, утереть
нос Лобанову. Вообще-то с ней поступили несправедливо. Виктор тут ни при
чем, его, к сожалению, не спрашивали. Лаборатория стала скверно работать. Не
сравнить с тем, что было... Помните, как мы с вами хлопотали насчет
водопровода?
- Помню... Я не совсем понимаю, Виктор Григорьевич, ведь Лобанов ваш
друг?
Она тихонько покачивалась на качалке. Виктор сидел на диване. Напротив,
на стене, висела фотография мужа Майи. Он был моряк и находился в плавании.
- Да, - сказал Виктор. - Скучаете по вечерам?.. Я думал, что вы с
удовольствием возьметесь за это дело. Вы единственный человек, кто может
конкурировать с Лобановым.
Майя задумалась. Мечтательное выражение медленно проступало на ее лице.
- Ну что ж, я с радостью займусь... Конечно, Лобанов... Да, это будет
трудно... - Она засмеялась и громко сказала: - Ну и хорошо. - Словно
вспомнив что-то, она пристально посмотрела Виктору в глаза. - Но все же я не
совсем понимаю...
Виктор почувствовал, что ему надо сейчас найти какой-то очень
убедительный ход.
- Есть чувства посильнее дружбы, - серьезно и задумчиво сказал он,
придавая своему лицу решительное выражение, как будто он хотел сказать что-
то смелое и трудное. - Мне очень хочется сделать для вас что-нибудь хорошее.
Майя покраснела. Виктор искоса поглядел на нее. "Фигурка у нее славная,
- подумал он. - Личико бесцветное, но фигурка славная. И глазенки ничего".
- Так что, видите, Майя, - он грустно усмехнулся, - во всяком деле
ищите всегда личные интересы.
Он смотрел на нее тем особенным печальным взглядом, который говорил
очень много и ничего. Виктор умел так входить в игру, что начинал по-
настоящему переживать. Ему действительно стало грустно оттого, что Майя
безразлична к нему, ему хотелось услышать от нее тоже какие-то хорошие,
теплые слова.
- Ладно, Виктор Григорьевич, я возьмусь, - сдержанно сказала Майя,
смущенно отводя глаза.
"Стоп, - сказал себе Виктор. - Не зарываться".
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Окончив десятилетку, Нина Цветкова подала заявление в Технологический
институт. Конкурс был большой, спрашивали по принципу: кончается билет -
начинается экзамен. Преподаватели попались как на подбор - старики и
придиры. При таких условиях трудно добиться справедливости, оправдывала себя
Нина. И вообще экзамены не отражают подлинных знаний человека... Нина
провалилась, но не горевала и решила годик-другой отдохнуть. Она поступила
служить секретаршей. Это была милая и симпатичная работа, кругом солидные,
вежливые люди, отношение самое внимательное.
До сих пора она была ученицей, не очень прилежной школьницей, и все, а
тут вдруг она почувствовала, что главное в ней не то, что она плохо решает
задачки, а то, что у нее яркие глаза и красивые волосы. Она просто впервые
почувствовала силу своей молодости и красоты. Ей нравилось флиртовать сразу
с несколькими, заставлять их ревновать, писать ей красивые письма, каждый
вечер приглашать ее то на танцы, то в театр. Она не преследовала никаких
целей, она просто чувствовала себя счастливой оттого, что ее любят,
ухаживают за ней, добиваются ее.
Обижало одно обстоятельство В Управлении сотрудники ухаживали за ней
прежде всего как за секретаршей, на стороне же все серьезные, стоящие
молодые люди, с которыми она знакомилась, почему-то первым делом спрашивали,
кем она работает, и, узнав, что секретаршей, как-то менялись в обращении. Не
то чтобы какие-нибудь вольности, этого она не допускала, но у них появлялось
"воображение", отношения становились легкомысленными. Не было настоящего
чувства.
Танцы, кино были для них всего-навсего отдыхом. Для нее же настоящая
жизнь начиналась после работы.
"Лаборантка" звучало куда авторитетнее, чем "секретарша".
- Я работаю в электролаборатории. - Она научилась произносить эту фразу
значительно, с утомленным вздохом.
Если разобраться, в этом вздохе была правда. Работа оказалась грязной,
тяжелой и скучной. Заставляли разбирать образцы горелой изоляции, часами
просиживать у стенда, записывая показания приборов. Она пробовала слушать
пояснения Майи Константиновны.
- Понятно! - отвечала Нина и про себя думала: "Хоть бы я на четверть
поняла".
Особенно ее смущал внимательный взгляд Лобанова. Проходя мимо,
начальник лаборатории всякий раз задерживался и спрашивал, что она делает,
зачем. Первое время она, приняв независимый вид, увиливала от прямых
ответов. Работаю, ну и все тут... Но отшить его оказалось не просто. Всякий
раз он допытывался, почему она включала то, а не это, и, когда он уходил,
она чувствовала себя ничего не смыслящей девчонкой. У некоторых мужчин была
такая манера ухаживать, но Лобанов не обращал внимания на ее внешность. И
это тоже задевало ее.
Женщина со вкусом знает не только как нужно одеваться, но и как ей
нельзя одеваться. Нина составила для себя новый идеал элегантной женщины.
Она сменила шелковые платья на синий халатик, такой же, как у Майи
Константиновны, стала так же гладко, на пробор, зачесывать волосы. Она
закончила безнадежную борьбу за маникюр и, чуть не плача, остригла длинные,
миндалевидные ногти. Она стала подражать Майе Константиновне во всем, вплоть
до строгой, сдержанной улыбки. Недосягаемой оставалась спокойная уверенность
каждого движения Майи Константиновны.
Доклад Лобанова на комсомольском собрании произвел на Нину неожиданно
сильное впечатление. Собственная жизнь показалась ей постной, скучной,
никому не нужной. На следующий же день она попросила отпустить ее учиться в
институт. Она заявила об этом Лобанову со всей непреклонностью человека,
принявшего решение час тому назад.
Лобанов сидел за письменным столом, сжав голову руками, и пустыми,
отсутствующими глазами смотрел на Нину. Перед ним лежали лиловая папка и
раскрытый журнал.
- Вздор, - рассеянно произнес он, продолжая одобрительно кивать Нине.
Она удивленно остановилась. Он посмотрел на нее умоляюще, как бы прося
о молчании. "Чудак, - подумала она, - честное слово, чудак".
- Простите, пожалуйста, - Лобанов тряхнул головой и поспешно сказал: -
Обязательно надо учиться. Вам работать тяжело?
- Нелегко, - призналась она, не успев сообразить, к чему этот вопрос.
- Боюсь, что вы бежите от этой самой работы, - уже спокойно, целиком
входя в разговор, сказал Лобанов. - Я про себя знаю. Между нами, мне тоже
порою до того скверно, бегом бы убежал в институт.
- Вы? - недоверчиво сказала Нина.
- Вы загорелись, но, боюсь, это вроде как на сырые дрова плеснули
керосином. Не обижаетесь? В институте будут свои трудности, и опять придется
куда-то бежать.
Он вышел из-за стола и встал перед нею, заполнив собой всю комнатку.
- Идите в институт тогда, когда без него станет совсем невмоготу, когда
ваша специальность вам начнет сниться по ночам, когда вам без нее свет будет
не мил. Вам что сегодня снилось?
Нина покраснела, и оба засмеялись.
- Поработаем еще вместе... Вот когда вам станет тесно у нас и узнавать
больше нечего, тогда приходите - честное слово, отпущу
Перед глазами Нины был его твердый подбородок, тонкая крепкая шея, на
которой билась голубоватая жилка. По воротничку трикотажной рубашки тянулись
неумело заглаженные складки. "Наверно, сам гладит", - подумала Нина.
Гидростанция, куда приехала бригада Рейнгольда, стояла посреди лесов,
вдалеке от населенных пунктов. С высокой плотины, насколько хватал глаз,
тянулась черно-зеленая кромка леса. У самого берега реки белели домики
небольшого станционного поселка. Была середина мая. Прозрачной зеленью
оделись березы. Цвела черемуха. Дни стояли сухие, теплые. Все свободное
время Нина бродила по окрестностям. Ей хотелось побыть одной. От тишины,
чистого неба ее тянуло на беспричинные слезы. Думалось о том, то она никого
не любит, и пропадает молодость, и нет большого, настоящего чувства...
Ей вспомнилось детство, когда они с отцом - отец ее служил лесником -
неделями пропадали в лесах.
Здесь, в доме приезжих, Нина вставала рано-рано. Она мылась из
железного дребезжащего рукомойника. Вода была вкусная, холодная до ломоты и
тоже напоминала детство. Босиком Нина спускалась по скрипучей лестнице,
садилась на крыльцо и долго смотрела, как просыпалась река.
Иногда в лес за нею увязывался Саша Заславский, иногда с ними шел и
Борисов. Нине нравилось уводить их далеко в лес. Здесь она была хозяйкой.
Она заставляла их собирать голубые и белые пролески, и особенно - редкую
желтую. У подножия старой ели она показывала густо раскиданную шелуху шишек
- это "белкина столовка". Присев в кустах, они дождались, когда красноватая
белка спрыгнула вниз и, ухватив передними лапками шишку, принялась быстро
выскребывать семена.
- Ружьецо, ружьецо бы! - страдал Борисов.
В нескольких километрах от ГЭС лежало большое озеро. Саша раздобыл
лодку, и они вдвоем с Ниной отправлялись кататься.
...Почему-то считается, если от дождя на воде пузыри, то будут затяжные
дожди. Вот под такой дождь с пузырями и попали однажды посреди озера.
Пристали к крохотному островку, сели под елку, а озеро все в пузырях, словно
кто воду кипятит. Платьице на Нине промокло, но было не жаль платья и
приятно оттого, что не жаль и можно сидеть на берегу, смотреть на воду и не
заботиться о том, нравишься ли ты в таком виде или не нравишься. Впрочем,
она знала, что нравится. Но хотя Саша был милый паренек и ей нравились его
толстые губы, курчавые короткие волосы, но сейчас, - сейчас ей было все
равно.
На отмелях валялись ракушки. Нина принялась растворять их и щекотать
улиток. Саша, выхваляясь, кидал в воду плоские голыши, они подпрыгивали -
два... три... четыре "блина"!
- Удивительное дело, - сказал Саша, - ты совсем другая стала, как сюда
приехали.
- Куда - сюда, на озеро?
- Нет, на ГЭС... Ты серьезнее, чем в городе. Нина отбросила ракушку и
задумчиво спросила:
- Тебе нравится Майя Константиновна? Как человек?
- Мне нравятся блондинки, - с неумелой развязностью сказал Саша.
Нина надменно осмотрела его с ног до головы.
- Запомни: человек, лишенный непосредственности, становится
посредственностью.
Эту фразу она слыхала от Майи Константиновны и не раз с успехом
применяла ее.
- Майя Константиновна - толковый инженер, - сказал Саша, - но я
предпочитаю Лобанова.
- А что в нем хорошего? - посмеивалась Нина и с удовольствием слушала,
как Саша расписывал Лобанова. - Много ты понимаешь; по-моему, он
бесчувственный человек, - заключила она и тут же перевела разговор на
другое.
Саша ничего не замечал, он был счастлив оттого, что она разрешила ему
накинуть ей на плечи пиджак и похвалила его за греблю.
Дождь перестал, прояснилось, они сели в лодку и поплыли по гладкому
озеру-небу. Все небо было в озере. Они наезжали на облака, и Нина,
перегибаясь через борт, видела свое лицо с мокрыми кудельками волос посреди
серебряных гор. А ближе к берегу по воде протянулись четкие отражения
деревьев. Опустив руку в воду, Нина трогала верхушки елей. Все было вверх
ногами. Все было наоборот. Почему ты нравишься тому, кто тебе безразличен, а
тот, кто тебе нужен, не обращает на тебя внимания?
На станции хозяином чувствовал себя Саша. Он показывал Нине станционные
сооружения, они спускались в потерну - коридор, проложенный в теле плотины.
Там пахло холодной сыростью, и было жутко представить, что над головой
мчится вспененная масса воды. Интереснее всего было стоять на мостике, над
плотиной. Бетонная гребенка плотины расчесывала реку на множество водопадов.
Они свирепо грохотали где-то под ногами, мчались, крутились. Радужное облако
водяной пыли висело над бетонными водоспусками, оседая холодными каплями на
щеках.
- Какая силища пропадает! - кричал Саша.
Он возмущался, почему нельзя сделать плотину выше и сохранить эту
буйную весеннюю воду.
- Ну их, гидротехников, - расстраивался Саша, - пошли на пульт, там я
все знаю, что к чему.
Центральный пульт был действительно великолепен. Пульт всякой
электростанции - это ее гордость. Ни в одно помещение не вкладывается такой
заботы, как в помещение пульта. Чистота здесь доведена до предела. Любая
хозяйка может лишь мечтать о подобном блеске. Начиная от мраморных панелей и
до последнего, запрятанного под сеткой проводов болтика, все горело и
сверкало. Даже старожилы, много лет изо дня в день принимая смену, не могли
не любоваться светлой праздничностью пульта. Что ж тут говорить о новичках
вроде Нины.
За стеклами перья самописцев ("ябедники" - называли их дежурные) чутко
вычерчивали кривые, вспыхивали разноцветные сигнальные лампочки, неслышно
разговаривали на своем языке стрелки приборов. Одна стена пульта была
стеклянной, сквозь нее виднелся машинный зал. Гигантские, похожие на черные
зонты, генераторы мерно гудели.
А что творилось за панелями пульта! Вообразить только, что человек в
состоянии разобраться в этом хитросплетении бесчисленных проводов,
контактов, предохранителей.
Нина с уважением смотрела на Сашу.
- Я что, - самоотверженно признавался он, - вот Борисов... Но и Борисов
и Рейнгольд уступали, по мнению Саши, Лобанову.
- Подумаешь, - дразнила она, - Лобанов!
Однако здесь, на станции, Саша становился неуступчивым и, как говорил
Борисом, "вымещал на Инне всю свою любовь".
- А мне Морозов знаешь, что сказал? - нараспев говорила Нина. - Что
твой Лобанов - карьерист. Ему нужно лишь сделать нашими руками этот локатор.
- Морозов - сплетник! Мы ему хвост прищемили, вот он и шипит! Неужели
ты веришь?.. Нина, ты, по-моему, попала под влияние отсталых...
Всякий раз, когда разговор касался Лобанова, Нина начинала
поддразнивать Сашу и с удовольствием слушала, как он приписывает Лобанову
самые невероятные достоинства. Она не стеснялась поддевать на этот же крючок
Борисова и Рейнгольда, но те были сдержаннее. Впрочем, Рейнгольд за
последнее время стал куда общительнее. Первый месяц после его прихода в
лабораторию из пего слова было не выдавить. А недавно, когда Саша хвастался
пультом, Рейнгольд рассказал о больших станциях, которыми управляют на
расстоянии. Высокие ворота станции закрыты, в пустом светлом зале спокойно
работают генераторы. На станции ни души. Пульт стоит за сотни километров,
где-нибудь в Москве или Ленинграде. Дежурный подходит к этому пульту,
всматривается в приборы и видит все, что творится на станции.
Работа на станции была первая в жизни Нины интересная работа. Никогда
не забудет она день, когда опробовали смонтированный автомат. Рейнгольд,
бледный, неловко, мучительно улыбаясь, повернул выключатель. Рука его
дрожала. Нина впилась глазами в приборы. Она уже знала, что они должны
показывать. И все же не она первая уловила мгновение, когда генератор мягко
подключился. Первым сказал Борисов: "Вот и все". Он вынул платок, вытер
виски и пожал руку Рейнгольду.
Эти мужчины какие-то черствые. Столько волнений, ожиданий, а когда,
наконец, свершилось, слова путного сказать не могут. И все же минута была
удивительная, у Нины навертывались слезы от радости за Рейнгольда, за всех.
Она никогда еще не испытывала такого счастья.
Явились сотрудники станции с поздравлениями. Принимали поздравления
главным образом Саша и Нина, потому что Рейнгольд и Борисов были чем-то
недовольны, шептались, заставляли Нину напаивать добавочные сопротивления,
регулировать пружины...
Комиссию, приехавшую принимать автомат, возглавлял Потапенко. Заметив
Нину, он издали приветливо помахал рукой:
- Ого, комбинезон, платочек... вас не узнаешь.
И все?.. Подойти постеснялся! А когда она работала секретаршей, явно
ухаживал - на машине катал, духи дарил. Да... деловитый товарищ. Ну и
плевать. Все мужчины обманщики... А все-таки Лобанов не такой. И, подумав о
Лобанове, она почему-то опять пришла в хорошее настроение. Впрочем, Лобанов
тут, разумеется, ни при чем, просто день был прекрасный. Теперь Рейнгольда
поздравляли официально. Потапенко красиво говорил о содружестве науки и
техники. Потом директор станции прочитал приказ с благодарностями всей
бригаде. Нина услыхала свою фамилию. К ней оборачивались, смотрели; чтобы не
покраснеть, она наклонилась к Саше и сердито попросила перестать жать ей