Менделееве, ни о Ломоносове.
- Я так и думал, - сказал Андрей. - А Франклина портрет у вас есть?
Стрейт засмеялся:
- Ваша пропаганда вам тоже морочит мозги...
Фалеев и Зоя Крючкова шли рядом с Андреем и подбивали его спросить
Стрейта, видел ли он, как линчуют негров, и как он к этому относится,
подписал ли он Стокгольмское воззвание.
Переводчица, услыхав их разговор, обернулась.
- Пусть спрашивают гости.
- Мне стыдно перед вами, мистер Лобанов, - сказал вдруг Стрейт. - Вы
так свободно говорите по-английски, мне тоже следует изучить русский.
Электрику полезно знать русский язык.
Провожая американцев к машинам, Андрей спросил Стрейта, известно ли
ему, почему давно не появляются статьи мистера Раппа.
- Видите ли, Рапп больше не занимается физикой. Он получил наследство,
- сказал Стрейт.
- Позвольте, при чем тут наследство? - удивился Андрей. Стрейт пожал
плечами:
- Зачем ему теперь заниматься физикой? Он имеет двадцать тысяч долларов
и год. Я вижу, мистер Лобанов, вы чего-то не понимаете... - Стрейт пыхнул
сигарой и криво усмехнулся. - Бескорыстные в науке - это идеал, а идеал
влечет к себе не многих. У нас это называется прогрессом. - Если Стрейт
иронизировал, то слишком грустно.
- Понятно, - жестко сказал Андрей. - Раньше ученые шли на костер,
теперь они у вас предпочитают идти в банк.
Стрейт открыл было рот, но ничего не сказал и, роняя пепел на рукав,
кряхтя полез в машину.
После отъезда американцев Зоя Крючкова открыла окна.
- Сколько дыму от этих сигар, ужас, - сказала она. - Курят без
разрешения. У нас монтеры и те спрашивают, можно ли закурить, - она
презрительно скривила губы. - Дикари. А ваш Стрейт тоже хорош, - накинулась
она на Андрея. - Залез ножищами на кресло.
|
|
Перед уходом Андрей справился, работает ли Фалеев над регуляторами.
Узнав, что он по-прежнему в порядке любопытства одолевает отдельные
теоретические казусы, Андрей предложил ему помочь одному станционному
инженеру (Андрей имел в виду Краснопевцева) составить теорию расчета
регулятора котла. Обреченный надолго работать в одиночестве, он призывал
Фалеева к тому, чего сам был лишен, и от этого речь его приобрела
выстраданную убедительность.
Фалеев мялся, бубнил про лекции, про экзамены, но, когда Андрей умолк,
он спросил:
- А сроки какие?
Особенно его развеселил рассказ о том, как Андрея заставили работать в
котельной.
Фалеев чувствовал, что его спокойному житью-бытью приходит конец. Виной
тому было не только соблазнительное предложение Андрея. Новое понятие
"содружество" заставляло каждого ученого призадуматься над своей
деятельностью.
Фалееву было боязно оторваться от налаженного быта, от не стесненной
никакими сроками кабинетной работы. Не так-то просто решиться понести свои
формулы на суд кочегарам и машинистам в жаркий и дымный грохот котельной.
И все же искушение узнать истинную цену многолетней работы было слишком
велико.
Договорились встретиться у Андрея в лаборатории с представителями
станции.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Педагогический институт устраивал вечер встречи своих питомцев со
студентами. Лиза узнала об этом случайно, от Риты. Сама Рита идти на вечер
не собиралась. Последнее время она стала нелюдимой, замкнутой; Лиза
подозревала, что это как-то связано с Андреем. Расспрашивать она стеснялась,
|
|
хотя Виктор с какой-то странной настойчивостью толкал ее на это.
Узнав про институтский вечер, Лиза запрыгала от радости. Она побежала в
ванную, зажгла газ, натянула старенькую резиновую шапочку, чтобы не
испортить прически. Когда-то с этой шапочкой она ходила в бассейн. На
двухсотке у нее было приличное время. Вместе с ней плавал и Женька Самойлов
из их группы. Он тогда чуть ли не ухаживал за ней. Она давно уже не виделась
ни с кем из своих однокашников, кроме Риты, не знала - кто, где, как... Она
подумала: разумеется, станут расспрашивать про работу... Нет, она не пойдет.
Что ей ответить?
Весь день она убеждала себя, что идти не следует. Когда по радио
прогудело семь часов, она вдруг вскочила и начала собираться. Заставила себя
достать новое вечернее платье из черного бархата. Явись она в студенческие
годы в таком шикарном виде - девчонки лопнули бы от зависти! Сегодня же они
просто переглянутся между собой - ясно, мол, жена ответработника...
В раздевалке на нее налетела Машка Стародубцева, повисла на шее, визжа
и смеясь. И эта минута определила для Лизы все настроение вечера. Исчезли
прожитые годы, семья, Лиза почувствовала себя вновь той студенткой, которая
носилась по этим лестницам, томилась в этих коридорах во время сессии, до
хрипоты спорила на собраниях. Кругленькая вертлявая Машка, похожая на
воробья в своем сереньком платье, тащила Лизу наверх, выпаливая новости,
окликая знакомых. Дорогой к ним присоединялись, бывшие однокурсники, пока
наконец их не собралась внушительная гурьба. Обнявшись, занимая чуть ли не
|
|
весь коридор, они двинулись в актовый зал.
По дороге им попадались группы уже совсем давних питомцев института.
Там были лысые, седые мужчины; они тоже смеялись, хлопали друг друга по
плечу, женщины обнимались, вытирали глаза.
Из Лизиной группы, кроме Машки Стародубцевой, пришло семь человек.
Судьба каждого сложилась удивительно, вовсе не так, как она была задумана.
Ленька Пушков стал доцентом, носил толстые, без оправы очки, Машка шлепнула
его по заметному животику и возмутилась: подумать только, это тот самый
Ленька, который писал километры романтически-меланхолических стихов.
Наша встреча будет у Разъезжей, Я приду к твоим Пяти углам... -
завывая, прочла Машка...
У Тоси Федоровой, трусихи, бледневшей, когда ее вызывал преподаватель,
на лацкане блестели два ордена Красной Звезды.
- Девочки, кто этот красавчик? - нарочито громко спросила Лиза, заметив
Женю Самойлова.
- Ага!-торжествующе крикнул Женя. - Красавец! Раскаиваешься? Упустила.
Зародышем дразнила.
Кто бы мог предположить: Женька Самойлов - лентяй, хвостист, бузотер -
способен терпеливо и с увлечением преподавать в школе глухонемых.
Зато никого не удивило, что Люся Огородникова, бывший комсорг их
группы, работает инструктором горкома.
- После такой группы тебя могли и секретарем горкома вы двинуть, -
заявил Пушков.
На Люсе было чудесное трикотажное платье с вышивкой; вообще девчонки
были разодеты по последней моде, ничуть не хуже Лизы, и Лиза была довольна,
что надела вечернее платье - хороша она была бы в вязаной кофточке!
Белоколонный, сияющий радужными огнями хрустальных люстр зал был полон.
Из конца в конец кого-то окликали, бегали по рядам, здоровались с
преподавателями, и старейшему профессору института, Льву Никанорычу, явно не
хотелось открывать заседание. Стоя за столом президиума, он с улыбкой
смотрел в зал, как будто эти минуты встреч, расспросов, узнаваний и были
самой важной частью программы. Лиза вспомнила, что "Лев" был куратором их
пятьсот десятой группы. Не долго думая, они забрались на сцену, окружили
старика, заставили его вспомнить пятьсот десятую со всеми ее бедами и
происшествиями.
- Самойлов, это вас я застал с папироской в аудитории? - ехидно спросил
Лев Никанорыч.
- Меня! - с охотой признался Женька.
И все принялись вспоминать, как Женька Самойлов поспешно сунул правую
руку с папироской в карман, а Лев Никанорыч подошел и, делая вид, что ничуть
не заметил, поздоровался, и Женька должен был вынуть руку, и Лев Никанорыч
долго тряс ее, участливо расспрашивая о чем-то, пока не запахло паленым, - у
Женьки выгорела тогда большая дыра в кармане.
- Лев Никанорыч, сознайтесь, нет среди нынешних таких орлов-
спартанцев, - проникновенно оказал Леня Пушков. - Кильки! Сосунки!
И действительно, им всем показалось, что нынешние студенты стали
значительно моложе: первокурсницы донашивали коричневые форменки школьных
лет, парни выглядели совсем мальчиками.
- Бедные, - вздохнула Машка, - куда им распознать ваши слабости, Лев
Никанорыч!
Все заулыбались, вспомнив: правильно, если на экзамене приходится туго,
надо ввернуть Льву Никанорычу что-либо помудренее о Гоголе, тогда старик сам
начнет увлеченно рассуждать и, расчувствовавшись, поставит хорошую отметку.
На заседании выступали питомцы института, рассказывали, где и как они
работают. На трибуну выходили выпускники разных лет, они говорили
трогательно, не без нравоучительности, с наивной уверенностью, что уж их-то
студенты послушают.
В перерыв Пушков предложил "смотаться" с концерта и пошататься по
институту.
- Сачок! - с великолепным презрением произнесла Люся Огородникова, им
доставляло удовольствие припоминать всякие студенческие словечки. - Сачок,
наверное, ты сам сматываешься со своих лекций.
Они заглядывали в кабинеты, вспоминали все хорошее и смешное, что было
пережито в этих стенах.
- "Молния!" Ребята, глядите, наша "Молния!" - закричала Машка.
В коридоре стояла большая грифельная доска с заголовком "Молния".
Цветными мелками была нарисована захламленная комната общежития, на полу
кучи мусора, кровати не прибраны. Внизу объявление;
"Вниманию старшекурсников, в чьих комнатах временно проживали студенты
первого курса! Трест очистки города сообщает, что в его распоряжении имеются
мощные экскаваторы, бульдозеры, самосвалы".
Под объявлением приписка:
"Чепуха, все равно после нас не вывезете. Любимов Е.".
На втором курсе, впервые в институте, они организовали веселую
сатирическую газету. Выходит, их почин удержался. Они с гордостью
переглянулись.
- Даже доска та же, - стала уверять Машка.
- По-моему, и объявление то же, - сказал Пушков, - я его сочинял.
Висели и другие "Молнии", теперь они выходили на каждом факультете.
Наконец добрались до своей родной аудитории. В комнате было темно, Леня
долго шарил по стене, нащупывая выключатель.
- Где ты ищешь, - ликуя, крикнула Лиза, - он же справа! Вспыхнул свет,
и они увидели перед собой знакомую комнату, длинные столы, большие доски.
Лизе показалось, что скамейки стали чуть ниже, да и вся комната вроде
уменьшилась. На свежеокрашенных столешницах невозможно было различить
выцарапанные когда-то инициалы. Зато, выдвинув один из ящиков, Лиза нашла на
боковой стенке надпись. Все столпились вокруг и читали:
Л. Пушков с прелестной Л. Здесь сидели на ОМЛ.
- Лиза, это ж про тебя, - позавидовала Тося Федорова. - Единственное
произведение Пушкова, которое до сих пор волнует читателей.
- Ну-ну, вы не очень, - Леня поправил очки и откашлялся. - Вы бы лучше,
товарищ Федорова, сообщили, что вам известно из биографии Ронсара.
Тося, копируя себя, со страхом огляделась вокруг, нервно переплела
пальцы.
- Я... я не Федорова, я теперь Полянская.
- Вечно с вами какая-нибудь история, - рассердился Пушков, - то задания
не выполнили, то фамилия не та.
На правах бывшего комсорга Люся Огородникова заняла преподавательское
место и потребовала, чтобы каждый отчитался, как он живет.
Лизе хотелось вспоминать и вспоминать их студенческие годы, но все
закричали: "Правильно, давайте отчитываться!"
Разумеется, первой взяла слово Маша Стародубцева. Она работала
литературным редактором. В мире не существовало более неблагодарной
профессии. Если книга получалась плохая - значит, ее испортил редактор; если
хорошая - значит, несмотря на все усилия редактора. Ругайся, выслушивай
оскорбления, вживайся в авторскую систему мышления - требуют, как с
гениального актера, а разве кто-нибудь видит этого актера на сцене?
По ее яростному топу все понимали, как она горда своей работой. Не
обращая внимания на смешки, она рубила воздух крепкой маленькой ладонью,
договорясь в азарте до того, что легче написать книгу, чем ее
отредактировать.
Ее с трудом утихомирили.
Лиза понимала, что дойдет очередь и до нее.
"Ну и что ж, я мать, я воспитываю двоих детей", - мысленно повторяла
Лиза, пытаясь представить, как она произнесет это вслух и как это прозвучит.
И всем станет ясно, что она права и поступить иначе не могла, и все ей будут
сочувствовать...
В дверь просунулся какой-то паренек, вопросительно прислушался, видимо
пытаясь определить характер совещания.
- Заходите, юноша, - пригласил Леня Пушков, - не вы ли тут обитаете?
- Да, это аудитория пятьсот десятой группы, - осторожно подтвердил
паренек.
Все просияли, поняв наконец, чего им не хватало.
- Вот мы и встретились со своими потомками, - сказала Люся.
Азартно потирая руки, Пушков скомандовал потомку тащить сюда своих
коллег.
Студенты входили неторопливо, с чувством собственного достоинства.
Польщенные взволнованным интересом, с которым их встречали, они держались с
невозмутимостью все в жизни видевших и испытавших. Это должно было отличать
пятикурсников от всех остальных.
О, как хорошо понимала их Лиза! Первокурсники бы только толпились в
дверях, подталкивая друг друга, второй курс ввалился бы с жадным,
откровенным любопытством. Третий вел бы себя развязно - краснели бы и
пытались острить насчет своих профессоров. Наиболее озабоченные и серьезные
- это четвертый курс. И, наконец, вот он, пятый, у которого все позади и все
впереди. Рядом с Лизой села смуглая, скуластая девушка и выжидательно
посмотрела, как будто разрешая Лизе спрашивать. Они познакомились, девушку
звали Ганна Луденкова.
- Я из Болгарии, - пояснила она.
Томительное предчувствие мешало Лизе найти нужный тон.
- Скажите, вы правда занимались в нашей группе? - чисто выговаривая по-
русски, спросила Ганна.
Лиза подумала: может быть, все обойдется, пойдут разговоры со
студентами и не к чему будет рассказывать о себе. Она облегченно рассмеялась
и сказала:
- Да, да. Я сидела на этом месте, видите, - она выдвинула ящик и
показала обведенный лиловыми чернилами стих Пушкова.
Оказалось, что теперь Ганна сидит за этим столом. Это совпадение
почему-то взволновало обеих. Ганна слегка отстранилась, оглядывая Лизу, и
Лиза с мягкой грустью думала, что Ганна силится представить ее студенткой.
Но узкие глаза Ганны смотрели мечтательно и допрашивающе, и тогда Лиза вдруг
поняла, что Ганна всматривалась в нее, как в собственное будущее. С новой
силой дурное предчувствие охватило Лизу.
- Где вы преподаете? - спросила Ганна.
Но спине, по груди Лизы медленно поднималась краска.
- Продолжаем, товарищи, - деловито сказала Люся Огородникова. - Давай,
Тося.
Лила поспешно пожала Ганне руку под столом:
- Подождите, послушаем Тосю.
Тося встала и начала рассказывать спокойно и старательно, как будто ее
куда-нибудь выбирали и она сообщала свою биографию.
- Я развелась с мужем, он пить стал. Мне надо было подыскивать работу
ближе к дому, потому что детский сад в семь часов закрывался...
Она поступила в Музей Ломоносова. После школы музейная работа выглядела
скучновато, по, читая Ломоносова, она заинтересовалась малоисследованной
стороной его творчества - научной поэзией.
"Я мать... - снова мысленно начала Лиза. - У меня двое детей, я
пожертвовала собою, я помогала мужу стать... Кем стать, кем?" - У нее
перехватило дыхание, она вдруг почувствовала, что сейчас все поймет, но она
понимала лишь, что дело не только в том, работает она или не работает.
-...Понимаете, ребята, Ломоносов первый и пока единственный сумел
сложные научные проблемы выразить вдохновенным поэтическим словом. - Глотнув
воздух, Тося прочла:
Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые стекло чтут ниже минералов,
Приманчивым лучом блистающих в глаза.
Не меньше пользы в нем, не меньше в нем краса.
Убегая от своих мыслей, Лиза смотрела на нее с жалостью, думая о том,
как она постарела.
- Очень здорово интересно, - шепнула Ганна. - Как хорошо вы придумали
нас позвать. А вы не выступали еще?
-...В советской науке еще больше поэзии, разве она не должна
вдохновлять наших поэтов? - Тося разрумянилась, и Лиза механически отметила,
что румянец идет ей. Тосю перебивали вопросами, разговор захватил и
студентов.
Когда-то они считали Тосю неудачницей. Тося плохо училась, была какой-
то вялой, даже туповатой. А теперь... И Люся, и Машка, и Женька Самойлов,
как они ее слушают, все они изменились - стали уверенные, сильные,
энергичные. Тося, которую она всегда жалела и к которой относилась немного
свысока, эта Тося чувствует себя ничуть не хуже Леньки Пушкова, бойко
отшучивается, и спорит, и ни перед кем не робеет.
Лиза увидела себя со стороны, и словно увидела то тяжелое стыдное
чувство, с каким она трусливо следила за Тосей, пытаясь угадать, когда Тося
кончит.
- Ну конечно же, - счастливо повторяла Тося, - я пишу об этом ради
сегодняшнего дня.
Лизе показалось, что Люся Огородникова посмотрела на нее. Лиза
поднялась, чувствуя настороженный взгляд Ганны.
- Вы уходите?
- Нет, нет, - с трудом улыбнулась Лиза и, продолжая улыбаться, вышла.
Быстро, почти убегая, она отстучала пустынный коридор, облегченно
вздохнув, когда толпа в актовом зале скрыла ее, завертела, вытолкнула в круг
танцующих. И трубные звуки оркестра, и мелькание разгоряченных лиц разметали
ее мысли, мешая сосредоточиться, и она была рада этому. Ей нужно было
немедленно закружиться в танце по скользкому паркету, вести на ходу острый,
шутливый разговор, ловить провожающие взгляды, ни о чем больше не думая.
Это не был обычный танцевальный вечер, все были заняты своими встречами
с однокашниками, никто не замечал одиночества Лизы, считая, что и она тоже
разыскивает своих. Подчиняясь этому ощущению, она с деловитой безучастностью
пробиралась меж танцующих, высматривая неизвестно кого, пока не столкнулась
лицом к лицу с Львом Никанорычем.
- Пригласите меня танцевать, - обрадованно попросила она. Он удивился,
шутливо запротестовал, она упрашивала, держа его за рукав.
Они протанцевали два круга, слишком медленно для Лизы, но когда Лев
Никанорыч, запыхавшись, усадил ее на свободное место, она почувствовала себя
несколько успокоенной.
Он сел рядом, обмахивая лоб маленьким платком. Было смешно и
умилительно оттого, что он называл ее девичьей фамилией, разговаривал о
бальных танцах и держался со старомодной, но приятной галантностью.
Он поинтересовался, где она работает. Она, поражаясь своему
спокойствию, вдруг рассказала ему все. Он вежливо спрашивал про детей,
здоровы ли, про мужа, потом задумался и грустно сказал:
- Жаль, что так все сложилось... Лиза разгладила платье на коленях.
- Лев Никанорыч, я собираюсь идти работать. Он не слушал ее.
- Да-с, вот так, читаешь рефераты, принимаешь экзамены... За то время,
какое я трачу на каждого студента, можно книгу написать... - Смягчая свои
слова, он тронул ее руку. - Вам, к счастью, незнакомо подобное... Расходуешь
себя на человека, а ему это так и не пригодилось. Пропали твои труды. А в
жизни хочется успеть побольше сделать. Представьте, каменщик дом сложил, а в
нем никто не живет.
- Лев Никанорыч...
Лицо его поскучнело, он пошутил относительно стариков, которые всюду
лезут с нравоучениями, и отошел, облегченно расправив плечи.
Лиза стиснула пальцы. Ей хотелось остановить старика, закричать - ну
чем, чем она виновата?..
Она вернулась к своей аудитории. Подходя, замедлила шаг и остановилась.
Попробовала беспечно улыбнуться, вот сейчас она смело вбежит и крикнет:
"Ох, вы, сухари! Все еще рассуждаете? Пошли танцевать, там так весело!"
Из-за неплотно притворенной двери доносился взволнованный голос Ганны.
Надо было непринужденно ступить всего несколько шагов...
Ноги не подчинились ей. Они, как чужие, провели ее на цыпочках мимо
дверей, до конца коридора. Крепко держась за перила, Лиза с застывшей
улыбкой сошла вниз в гардероб, оделась и вышла на улицу.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Шумиха, поднятая вокруг договора о содружестве с Тонковым, не утихала.
Ежедневно в лабораторию являлся какой-нибудь корреспондент или журналист.
Андрей отсылал их к Майе, но иногда и его заставляли высказать свое мнение.
Скрепя сердце он старался отделаться общими словами. Он утешал себя тем, что
для миллионов читателей в данном случае важен сам факт совместной работы
ученых с производственниками, а не то, над чем они работают. Хуже всего было
то, что этот трезвон кружил голову Майе. Ее серые честные глаза загорались,
когда она произносила имя Тонкова, и становились враждебно-холодными при
разговоре с Андреем.
Он старался но возможности не вмешиваться в ее работу. Помогать ей не
позволяла ему совесть. Все, что она делала, не имело в его глазах никакой
цены.
Однако как начальник лаборатории он находился в двусмысленном
положении. Что следовало, например, отвечать Саше Заславскому - почему
Тонков выступает против локатора? Говорить правду - выходит, что он
настраивает сотрудников лаборатории против Тонкова, а значит, и против Майи.
Андрей чувствовал, что Виктор и Долгин ждут малейшей его оплошности, чтобы
заявить: Лобанов создает невыносимые условия Майе Устиновой, Лобанов против
содружества и т. п.
Скрывать свои убеждения он тоже не мог. По крайней мере, перед Сашей.
Он замечал, что этот пытливый паренек относится к нему с нескрываемым
доверием.
- Представь себе, - сказал Андрей, - что Тонков разрабатывает теорию
стрельбы из лука. А мы с тобою создали скорострельную пушку. Кому после
этого нужна его теория?
- Так чего ж вы... - начал было Саша, по Андрей грубовато повернул его
за плечи:
- Иди, иди, остальное - дело администрации.
Саша понимающе присвистнул. Больше он ни о чем не расспрашивал.
Превосходство сил противника, а главное, очевидная несправедливость делали
Лобанова в его глазах героем. Он был готов на все, чтобы помочь Андрею
Николаевичу, но пока что приходилось терпеливо ждать. Подобно Лобанову, он
держался с внушительной сдержанностью. Когда Нина Цветкова заговаривала о
Майе Константиновне, он сожалеюще цокал языком: "Молчи уж!.."
Борисов поддерживал тактику Андрея:
- Время работает на нас. На совете многие голосовали бы за тебя, если
бы на них не навалились Потапенко и Тонков. Будем подымать ярость масс и
вербовать себе сторонников.
Доводка автомата Рейнгольда шла полным ходом. Калмыков, узнав о
согласии Фалеева принять участие в расчетах котельных регуляторов, обещал
прислать Краснопевцева.
Андрей умышленно помедлил с ответом.
- Краснопевцева? - наконец переспросил он. - Трусоват ваш Краснопевцев.
Побоялся поддержать нас на техсовете.
- Зато башковитый, - по-торгашески хитрил Калмыков, почувствовав
реальность лобановской затеи. - Осуждаете его? Может быть, он чуточку прав,
а? Следует взвесить, ой как взвесить, где надо тычком, а где ползком. На
первый взгляд он вроде мямля, а вы бы видели, как он меня на
производственных совещаниях дол бает. Соколом налетает. Для вас -
лаборатория, для него станция главное.
Андрей обрадовался, по сделал вид, что уступает Калмыкову. Кое-чему он
научился за эти месяцы.
Краснопевцев приехал в лабораторию за полчаса до срока. Сохраняя
равнодушно-сонное выражение лица, вперевалочку обошел комнаты лаборатории.
Преждевременно располневший, малоподвижный, он выглядел значительно старше
своих лет. На самом же деле он всего четыре года назад кончил институт и был
прислан на станцию. Ему казалось, что он совершит многое. И вот незаметно
миновали четыре года. Нельзя сказать, чтобы они прошли даром. Оборудование
он изучил, кое-что удалось наладить. Но где-то в душе его по-прежнему жила
мечта о науке - Науке с большой буквы.
Встреча с Лобановым растревожила Краснопевцева. Он злился на Лобанова,
огрызался и отнекивался, когда Калмыков посылал его в лабораторию, но если
бы вместо него послали кого-нибудь другого, он почувствовал бы себя
оскорбленным и в чем-то обокраденным.
Обходя лабораторию, он остановился перед столом, на котором была
смонтирована какая-то схема, лежали приборы, тянулись провода. В раскрытой
тетрадке - незаполненная таблица замеров.
Краснопевцев осторожно тронул реостат. Обмотка была еще теплой. Вот так
бы и ему сидеть за столом, искать, думать, думать до одури в голове. Ему
представилась уходящая вдаль вереница дней и недель. Представились
котельная, задвижки, заслонки, шибера, снабженные электромоторами, спокойные
позы машинистов, ухмыляющаяся физиономия Разумова и его руки, натруженные,
тяжелые, спокойно лежащие на мраморе пульта. Представился и маленький в
застекленном кожухе регулятор, властвующий над гигантской махиной котла. А
вот и сам Краснопевцев... Нет, он не мыслил себя вне станции, он любил
производство с его неослабной погонялкой забот, вознею с машинами и людьми,
любил планы, напряженный ритм этого завода энергии. Существовал, должен же
быть какой-то еще не изведанный путь, где скрещивались манящая радость
познания и деловитая, требовательная жизнь производства.
Краснопевцев воровато оглянулся, - никто не смотрел на него. Вытер о
штанину вспотевшую руку и повернул выключатель. Стрелки приборов качнулись.
Краснопевцев медленно двинул ползунок реостата. Повинуясь, стрелки вразнолад
разбежались по шкалам, одни вверх, другие вниз, одни словно нехотя, еле-еле,
другие размашистыми скачками. Краснопевцев взял карандаш и крепко, не
умещаясь в узкой графе, проставил в таблице недостающую цифру показаний
электрометра.
Неужто он не сможет? Он посмотрел на свою запись, недоверчиво улыбаясь
маленьким пухлым ртом, чувствуя, как он стосковался по такому труду.
В кабинете рядом с Лобановым он увидел лысеющего бледного человека в
безупречно отглаженном сером костюме. Это был Фалеев. Краснопевцев натянуто
поздоровался. Настороженно поглядывая друг на друга, они долго не могли
разговориться. И вместе с тем обоих взаимно влекло чувство большее, чем
любопытство, какая-то давняя внутренняя неудовлетворенность, как будто
каждый из них способен дать другому то, чего ему не хватало.
Андрей был взволнован - он понимал, насколько эта встреча могла
оказаться решающей в судьбе и Фалеева и Краснопевцева. Разряжая обстановку,
он грубовато посмеивался над их церемонным знакомством:
- Снюхиваетесь? Ну как, понравились?
Сам думал встревоженно - получится ли что-нибудь?
Через час он оставил их вдвоем, успевших повздорить, навеки разойтись,
обменяться номерами телефонов, составить черновик графика совместной работы.
Ровно в шесть, со звонком, Андрей покидал лабораторию. На многих это
производило невыгодное впечатление. Майя обычно оставалась работать до
позднего вечера; да и остальные инженеры частенько задерживались - кому
требовалось подготовить отчет, кому не терпелось испытать собранную схему.
Андрей спешил к своей лиловой папке. Он занимался или дома, или в
Публичной библиотеке. Его лишили возможности идти путем эксперимента, лишили
лаборатории, - хорошо, он рассчитает локатор теоретически. "Пока что, -
успокаивал он себя, - пока что посмотрим, как это получается на бумаге".
Приходилось влезать в такие дебри математики, о которых он не имел ни
малейшего понятия. Отвлеченное мышление было ему не по нутру. Его брала