Рассуждая о промыслах, которые капитализуются и которые не капитализуются (где «свободно может существовать мелкое производство»), г. Кривенко указывает, между прочим, на то, что в некоторых производствах «основные затраты на производство» очень незначительны и где потому возможно мелкое производство. В пример приводит он кирпичное производство, стоимость затрат на которое может-де быть в 15 раз меньше годового оборота заводов.
Так как это чуть ли не единственное фактическое указание автора (это, повторяю, самая характерная черта субъективной социологии, что она боится прямо и точно характеризовать и анализировать действительность, воспаряя предпочтительно в сферу «идеалов»… мещанства), — то мы его и возьмём, чтобы показать, насколько неверны представления «друзей народа» о действительности.
Описание кирпичного промысла (выделка кирпича из белой глины) имеем в хозяйственной статистике московского земства («Сборник», т. VII, вып. I, часть 2). Промысел сосредоточен главным образом в 3‑х волостях Богородского уезда, где находится 233 заведения с 1402 рабочими (567 семейных = 41% [50]и 835 наёмных — 59%) и с суммой годового производства в 357000 рублей. Промысел возник давно, но особенно развился в последние 15 лет, благодаря проведению железной дороги, значительно облегчившей сбыт. До проведения железной дороги главную роль играла семейная форма производства, уступающая теперь эксплуатации наёмного труда. Этот промысел тоже не свободен от зависимости мелких промышленников от крупных по сбыту: вследствие «недостатка денежных средств» первые продают последним кирпич на месте (иногда «сырцом» — не обожжённый) по страшно пониженным ценам.
Однако мы имеем возможность познакомиться и с организацией промысла помимо этой зависимости благодаря приложенной к очерку подворной переписи кустарей, — где указано число рабочих и сумма годового производства для каждого заведения.
Чтобы проследить, применим ли к этому промыслу тот закон, что товарное хозяйство есть капиталистическое хозяйство, т. е. неизбежно перерождается в него на известной ступени развития, мы должны сравнить заведения по величине их: вопрос состоит именно в взаимоотношении мелких и крупных заведений по роли в производстве, по эксплуатации наёмного труда. Взяв за основание число рабочих, делим заведения кустарей на три группы: I) заведения, имеющие от 1-5 рабочих (и семейных и наёмных вместе); II) имеющие от 6-10 рабочих и III) имеющие свыше 10 рабочих.
Прослеживая величину заведений, состав рабочих и сумму производства в каждой группе, получаем такие данные[51]:
Всмотритесь в эту табличку и вы увидите буржуазную или, что то же, капиталистическую организацию промысла: по мере того, как заведения становятся крупнее, повышается производительность труда[52] (средняя группа представляет исключение), усиливается эксплуатация наёмного труда,[53] увеличивается концентрация производства.[54]
Третья группа, которая почти всецело основывает своё хозяйство на наёмном труде, держит в своих руках — при 10% всего числа заведений — 44% общей суммы производства.
Эта концентрация средств производства в руках меньшинства, связанная с экспроприацией большинства (наёмные рабочие), и объясняет нам как зависимость мелких производителей от скупщиков (крупные промышленники и являются скупщиками), так и угнетение труда в этом промысле. Мы видим, следовательно, что причина экспроприации трудящегося и эксплуатации его лежит в самих производственных отношениях.
Русские социалисты-народники, как известно, держались противного мнения, усматривая причину угнетения труда в кустарных промыслах не в производственных отношениях (которые объявлялись построенными на таком начале, которое исключает эксплуатацию), а вне их — в политике, именно в политике аграрной, платёжной и т. д. Спрашивается, на чём держалось и держится это мнение, которое приобрело теперь почти уже прочность предрассудка? Не на том ли, что господствовало иное представление о производственных отношениях в кустарных промыслах? Совсем нет. Оно держится только благодаря отсутствию какой бы то ни было попытки точно и определённо охарактеризовать данные, действительные формы экономической организации; оно держится лишь благодаря тому, что не выделяют особо производственные отношения и не подвергают их самостоятельному анализу. Одним словом, оно держится лишь по непониманию единственно научного метода общественной науки, именно — материалистического метода. Понятен теперь и ход рассуждений старых наших социалистов. По отношению к кустарным промыслам они относят причину эксплуатации к явлениям, лежащим вне производственных отношений; по отношению к капитализму крупному, фабрично-заводскому они не могли не видеть, что там — причина эксплуатации лежит именно в производственных отношениях. Получалась непримиримая противоположность, несоответствие, оказывалось непонятным, откуда мог вырасти этот крупный капитализм, — когда в производственных отношениях (которые и не рассматривались!) кустарных промыслов нет ничего капиталистического. Вывод естественный: не понимая связи кустарной и капиталистической промышленности, противополагают первую последней, как «народную» — «искусственной». Появляется идея о противоречии капитализма нашему «народному строю», — идея, имеющая такое широкое распространение и недавно ещё в подновлённом и улучшенном издании преподнесённая русской публике г. Николаем -оном. Держится такая идея лишь по рутине, — несмотря на всю её феноменальную нелогичность: о фабрично-заводском капитализме составляют представление по тому, что он действительно есть, а о кустарной промышленности по тому, чем она «может быть», о первом — по анализу производственных отношений, — о вторых — и не пытаясь рассмотреть отдельно производственные отношения и прямо перенося дело в область политики. Стоит обратиться к анализу этих производственных отношений, и мы увидим, что «народный строй» представляет из себя те же капиталистические производственные отношения, хотя бы и в неразвитом, зародышевом состоянии, — что если отказаться от наивного предрассудка считать всех кустарей равными друг другу и выразить точно различия в среде их, — то разница между «капиталистом» фабрики и завода и «кустарём» окажется подчас меньше разницы между одним и другим «кустарём», — что капитализм представляет из себя не противоречие «народному строю», а прямое, ближайшее и непосредственное продолжение и развитие его.
Может быть, впрочем, найдут неподходящим взятый пример? скажут, что в данном случае вообще слишком велик [55]процент наёмных рабочих? Но дело в том, что важны тут совсем не абсолютные цифры, а отношения, вскрываемые ими, отношения, по сущности своей буржуазные и не перестающие быть таковыми ни при сильно выраженной буржуазности, ни при выраженной слабо.
Если угодно, возьму другой пример — нарочно с слабой буржуазностью — возьму (из книги г. Исаева о промыслах Московской губернии) промысел горшечный, «чисто домашний промысел», по словам г-на профессора. Этот промысел, конечно, может служить представителем мелких крестьянских промыслов: техника самая простая, приспособления самые незначительные, производство даёт предметы повсеместного и необходимого обихода. И вот, благодаря подворной переписи кустарей с теми же данными, как и в предыдущем случае, мы имеем возможность изучить экономическую организацию и этого промысла, несомненно уже вполне типичного для всей громадной массы русских мелких, «народных» промыслов. Делим кустарей на группы — I) имеющие от 1-3 рабочих (и семейных и наёмных вместе); II) имеющие 4-5 рабочих; III) имеющие более 5 рабочих — и приводим те же расчёты:
Очевидно, отношения и в этом промысле — а таких примеров можно бы привести сколько угодно — оказываются буржуазными: мы видим то же разложение на почве товарного хозяйства и притом разложение специфически капиталистическое, приводящее к эксплуатации наёмного труда, играющей уже главную роль в высшей группе, сосредоточившей при 1/8 части всех заведений и при 30% рабочих — почти ⅓ всего производства при значительно высшей сравнительно с средней производительностью труда. Одни уже эти производственные отношения объясняют нам появление и силу скупщиков. Мы видим, как у меньшинства, владеющего более крупными и более доходными заведениями и получающего «чистый» доход от чужого труда (в высшей группе горшечников на 1 заведение приходится 5,5 наёмных рабочих), — скапливаются «сбережения», тогда как большинство разоряется, и даже мелкие хозяева (не говоря уже о наёмных рабочих) не в состоянии свести концов с концами. Понятно и неизбежно, что последние будут в порабощении у первых, — неизбежно именно вследствие капиталистического характера данных производственных отношений. Эти отношения состоят в том, что продукт общественного труда, организованного товарным хозяйством, достаётся в руки частных лиц и в их руках служит орудием угнетения и порабощения трудящегося, средством к личному обогащению на счёт эксплуатации массы. И не думайте, что эта эксплуатация, это угнетение выражаются слабее оттого, что такой характер отношений развит ещё слабо, что накопление капитала, идущее рядом с разорением производителей, ничтожно. Совсем напротив. Это ведёт только к более грубым, крепостническим формам эксплуатации, ведёт к тому, что капитал, не будучи ещё в состоянии прямо подчинить себе рабочего простой покупкой его рабочей силы по её стоимости, опутывает трудящегося целой сетью ростовщических прижимок, привязывает его к себе кулаческими приёмами и в результате грабит у него не только сверхстоимость, а и громадные части заработной платы, да притом ещё забивает его, отнимая возможность переменить «хозяина», издевается над ним, обязывая считать благодеянием то, что он «даёт» (sic! — так! Ред.) ему работу. — Понятно, что ни один рабочий никогда не согласился бы переменить своё положение на положение русского «самостоятельного» кустаря в «настоящей», «народной» промышленности. Понятно также, что все мероприятия, излюбленные российскими радикалами, либо нимало не затронут эксплуатации трудящегося и порабощения его капиталу, оставаясь единичными экспериментами (артели), либо ухудшат положение трудящихся (неотчуждаемость наделов), либо, наконец, только очистят, разовьют и упрочат данные капиталистические отношения (улучшение техники, кредиты и т. п.).
«Друзья народа», впрочем, никогда не смогут вместить того, чтобы в крестьянском промысле, при общей его мизерности, при ничтожной сравнительно величине заведений и крайне низкой производительности труда, при первобытной технике и небольшом числе наёмных рабочих был капитализм. Они никак не в состоянии вместить, что капитал — это известное отношение между людьми, отношение, остающееся таковым же и при большей, и при меньшей степени развития сравниваемых категорий. Буржуазные экономисты никогда не могли понять этого: они всегда возражали против такого определения капитала. Помнится, в «Русской Мысли» один из них, говоря о книге Зибера (о теории Маркса), приводил это определение (капитал — отношение), ставил восклицательные знаки и негодовал.
Это — самая характерная черта буржуазных философов — принимать категории буржуазного режима за вечные и естественные; поэтому они и для капитала берут такие определения, как, например, накопленный труд, служащий для дальнейшего производства, — т. е. определяют его как вечную для человеческого общества категорию, замазывая таким образом ту особую, исторически определённую экономическую формацию, когда этот накопленный труд, организованный товарным хозяйством, попадает в руки того, кто не трудился, и служит для эксплуатации чужого труда. Поэтому и получается у них, вместо анализа и изучения определённой системы производственных отношений, — ряд банальностей, приложимых ко всяким порядкам, вперемежку с сентиментальной водицей мещанской морали.
Вот теперь и смотрите, — почему называют «друзья народа» эту промышленность «народной», почему противополагают её капиталистической? Только потому, что эти господа — идеологи мещанства и не в состоянии себе даже представить того, что эти мелкие производители живут и хозяйничают при системе товарного хозяйства (почему я их и называю мещанами) и что их отношения к рынку необходимо и неизбежно раскалывают их на буржуазию и пролетариат. Попробовали бы вы изучить действительную организацию наших «народных» промыслов, вместо того, чтобы фразёрствовать о том, что «может» из них выйти, — и мы посмотрели бы, сумели ли бы вы найти в России такую мало-мальски развитую отрасль кустарной промышленности, которая бы не была организована капиталистически.
А если вы не согласны с тем, что признаками, необходимыми и достаточными для этого понятия, являются монополизация средств производства в руках меньшинства, освобождение от них большинства и эксплуатация наёмного труда (говоря общее, — присвоение частными лицами продукта общественного труда, организованного товарным хозяйством, — вот в чём суть капитализма), — тогда потрудитесь дать «своё» определение капитализма и «свою» историю его.
На деле организация наших кустарных «народных» промыслов даёт превосходную иллюстрацию к общей истории развития капитализма. Она показывает нам наглядно возникновение, зародыш его, например, в форме простой кооперации (высшая группа в горшечном промысле), показывает далее, как скапливающиеся в руках отдельных личностей — благодаря товарному хозяйству — «сбережения» становятся капиталом, монополизируя сначала сбыт («скупщики» и торговцы) вследствие того, что только у владельцев этих «сбережений» есть необходимые для оптовой продажи средства, позволяющие выждать реализации товаров на далёких рынках; как далее этот торговый капитал порабощает себе массу производителей и организует капиталистическую мануфактуру, капиталистическую домашнюю систему крупного производства; как, наконец, расширение рынка, усиление конкуренции приводит к повышению техники, как этот торговый капитал становится индустриальным и организует крупное машинное производство. И когда этот капитал, окрепши и поработивши себе миллионы трудящихся, целые районы, — начинает прямо уже и без стеснения давить на правительство, обращая его в своего лакея, — тогда наши остроумные «друзья народа» поднимают вопли о «насаждении капитализма», об «искусственном создании» его!
Нечего сказать, вовремя спохватились!
Таким образом, г. Кривенко своими фразами о народной, настоящей, правильной и т. п. промышленности просто-напросто попытался замазать тот факт, что наши кустарные промыслы представляют из себя то же самое капитализм на разных ступенях его развития. С приёмами этими мы достаточно познакомились уже у г. Южакова, который вместо изучения крестьянской реформы — говорил фразы об основной цели знаменательного манифеста и т. п., вместо изучения аренды — называл её народной, вместо изучения того, как складывается внутренний рынок капитализма, — философствовал о неминуемой гибели его по неимению рынков, и т. д.
Чтобы показать, до какой степени извращают факты гг. «друзья народа», остановлюсь ещё на одном примере[56].
Наши субъективные философы так редко дарят нас точными указаниями на факты, что было бы несправедливо обойти одно из этих, наиболее точных у них, указаний, — именно ссылку г-на Кривенко (№ 1 за 1894 г.) на воронежские крестьянские бюджеты. Мы можем тут, на примере ими же выбранных данных, наглядно убедиться, чьё представление о действительности более правильно, русских ли радикалов и «друзей народа» или русских социал-демократов.
Статистик воронежского земства, г. Щербина, даёт в приложении к своему описанию крестьянского хозяйства в Острогожском уезде 24 бюджета типичных крестьянских хозяйств и в тексте разрабатывает их.
Г-н Кривенко воспроизводит эту разработку, не видя, или, вернее, не желая видеть, что приёмы её совершенно не пригодны для того, чтобы составить представление об экономике наших земледельцев-крестьян. Дело в том, что эти 24 бюджета описывают совершенно различные хозяйства — и зажиточные, и средние, и бедные, на что указывает и сам г. Кривенко, причём, однако, он, подобно г. Щербине, оперирует просто над средними цифрами, соединяющими вместе различнейшие типы хозяев, и таким образом прикрывает совершенно их разложение. А разложение нашего мелкого производителя — такой всеобщий, такой крупный факт (на который давно уже обращают внимание русских социалистов социал-демократы. См. произведения Плеханова), что он совершенно ясно обрисовывается даже на таком небольшом числе данных, какое выбрал г. Кривенко. Вместо того, чтобы, говоря о хозяйстве крестьян, разделить их на разряды по величине их хозяйства, по типу ведения хозяйства, — он делит их так же, как и г. Щербина, на юридические разряды крестьян бывших государственных и бывших помещичьих, обращая всё внимание на большую зажиточность первых сравнительно с последними, и упускает из виду, что различия между крестьянами внутри этих разрядов гораздо больше, чем различия по разрядам[57]. Чтобы доказать это, разделяю эти 24 бюджета на три группы: а) особо выделяю 6 зажиточных крестьян, затем б) 11 среднесостоятельных и в) 7 бедных. Г-н Кривенко говорит, например, что расход на 1 хозяйство у бывших государственных крестьян составляет 541,3 руб., а у бывших помещичьих — 417,7 руб. При этом он упускает из виду, что расход этот далеко не одинаков у разных крестьян: у бывших государственных есть, например, крестьянин с расходом в 84,7 руб. и с расходом вдесятеро большим — 887,4 рубля (если даже опустить немца-колониста с расходом в 1456,2 руб.). Какой смысл может иметь средняя, выведенная из сложения таких величин? Если мы возьмём приведённое мною деление по разрядам, то получим, что у зажиточного расход на 1 хозяйство в среднем даёт 855,86 руб., у среднего — 471,61 руб., а у бедного — 223,78 руб.[58]
Различие оказывается в отношении примерно 4:2:1.
Пойдём дальше. Г. Кривенко, следуя Щербине, приводит величину расхода на личные потребности в разных юридических разрядах крестьянства: у бывших государственных, например, расход на растительную пищу составляет в год на 1 едока — 13,4 руб., а у бывших помещичьих — 12,2 руб. Между тем по экономическим разрядам цифры дают: а) 17,7; б) 14,5 и в) 13,1. Расход на мясную и молочную пищу на 1 едока — у бывших помещичьих — 5,2 руб.; у бывших государственных — 7,7 руб. По разрядам: 11,7–5,8–3,6. Очевидно, что счёт по юридическим разрядам только прикрывает громадные различия и ничего больше. Очевидно, поэтому, что он никуда не годится. Доход у бывших государственных крестьян больше, чем у бывших помещичьих, на 53,7% — говорит г. Кривенко: в общем среднем — 539 руб. (из 24 бюджетов), а по этим разрядам — 600 руб. с лишним и около 400 руб. Между тем по состоятельности доход таков:
а) 1053,2 руб.; б) 473,8 руб.; в) 202,4 руб., — т. е. колебания не от 3: 2, а от 10: 2.
«Капитальная стоимость крестьянских хозяйств у бывших государственных крестьян — 1060 руб., а у бывших помещичьих — 635 руб.», — говорит г. Кривенко. А по разрядам[59]:
а) 1737,91 руб.; б) 786,42 руб. и в) 363,38 руб. — колебания опять не от 3: 2, а от 10: 2. Своим разделением крестьянства на юридические разряды автор отнял у себя возможность составить правильное представление об экономике этого крестьянства.
Если мы посмотрим на хозяйства разных типов крестьян по состоятельности, то увидим, что зажиточные семьи имеют в среднем 1053,2 руб. дохода и 855,86 руб. расхода, т. е. имеют чистого дохода 197,34 руб. Средняя семья имеет дохода — 473,8 руб., расхода — 471,61 руб. — т. е. чистый доход 2,19 руб. на хозяйство (это ещё не считая кредита и недоимки) — очевидно, она едва сводит концы с концами: из 11 хозяйств 5 имеют дефицит. Низшая, бедная группа ведёт хозяйство прямо в убыток: при доходе — 202,4 руб. расход — 223,78 руб., т. е. дефицит 21,38 руб.[60] Очевидно, что если мы соединим эти хозяйства вместе и возьмём общую среднюю (чистый доход — 44,11 руб.), мы совершенно исказим действительность. Мы обойдём тогда (как обошёл г. Кривенко) тот факт, что получающие чистый доход зажиточные крестьяне все шестеро держат батраков (8 человек) — факт, поясняющий нам характер их земледельческого хозяйства (переходит в фермера), дающего им чистый доход и избавляющего почти совершенно от необходимости прибегать к «промыслам». Эти хозяева (все вместе) покрывают промыслами только 6,5% своего бюджета (412 руб. из 6319,5), причём промыслы эти — по одному указанию г. Щербины — таковы, как «извоз» или даже «скупка овец», т. е. не только не свидетельствующие о зависимости, а, напротив, предполагающие эксплуатацию других (именно в последнем случае: скоплённые «сбережения» превращаются в торговый капитал). У этих хозяев 4 промышленных заведения, дающие им 320 руб. (5%) дохода.
Иной тип хозяйства у средних крестьян: они, как мы видели, едва ли могут свести концы с концами. Земледелие не покрывает их нужд, и 19% дохода дают так называемые промыслы. Какого сорта эти промыслы, — мы узнаем из статьи г. Щербины. Они указаны для 7 хозяев: только у двоих — самостоятельный промысловый труд (портняжничество и выжигание угольев), у остальных 5 — продажа рабочей силы («ходил косарём на низы», «ходит рабочим на винокуренный завод», «работает подённо в страду», «ходит овчаром», «работал в местной экономии»). Это уже полукрестьяне, полурабочие. Сторонние занятия отрывают их от хозяйства и тем окончательно подрывают его.
Что касается до бедных крестьян, то у них уже земледелие прямо ведётся в убыток; значение «промыслов» в бюджете ещё более возрастает (они дают 24% дохода), и промыслы эти почти всецело (за исключением одного хозяина) сводятся к продаже рабочей силы. У двоих из числа их «промыслы» (батрачество) преобладают, давая 2/3 дохода.
Ясно отсюда, что мы имеем дело с совершенно разлагающимся мелким производителем, верхние группы которого переходят в буржуазию, низшие — в пролетариат. Понятно, что, если мы возьмём общие средние, мы ничего этого не увидим и не получим никакого представления об экономике деревни.
Только оперирование над этими фиктивными средними позволило автору такой приём. Для определения места этих типичных хозяйств в общем типе поуездного крестьянского хозяйства г. Щербина берёт группировку крестьян по надельной земле, и оказывается, что взятые 24 хозяйства (в общем среднем) выше среднего хозяйства по уезду по своему благосостоянию примерно на 1/3. Расчёт этот нельзя признать удовлетворительным как потому, что среди этих 24 хозяев замечаются громадные различия, так и потому, что группировка по надельной земле прикрывает разложение крестьянства: положение автора, что «надельная земля представляет коренную причину благосостояния» крестьянина, — совершенно неправильно. Всякий знает, что «уравнительное» распределение земли внутри общины нимало не мешает безлошадным членам её забрасывать землю, сдавать её, идти на сторону и превращаться в пролетариев, а многолошадным — приарендовывать большие количества земли и вести крупное, доходное хозяйство. Если мы возьмём, например, наши 24 бюджета, то увидим, что один богатый крестьянин, имея 6 дес. надельной земли, доходу получает всего 758,5 руб., средний — при 7,1 дес. надела — 391,5 руб. и бедный — при 6,9 дес. надела — 109,5 руб. Вообще мы видели, что отношение дохода в разных группах равняется отношению 4: 2: 1, тогда как отношение надельной земли будет таково: 22,1: 9,2: 8,5 = 2,6: 1,08: 1. Это совершенно понятно, потому что мы видим, например, что зажиточные крестьяне, имея по 22,1 дес. надела на двор, арендуют ещё по 8,8 дес., тогда как средние, имея меньше надела (9,2 дес.), арендуют меньше — 7,7 дес., а бедные, при ещё меньшем наделе (8,5 дес.), арендуют всего 2,8 дес.[61] Поэтому, когда г. Кривенко говорит: «К сожалению, данные, приводимые г. Щербиною, не могут служить точным мерилом общего положения вещей не только в губернии, но даже в уезде», — то на это можно только сказать, что они не могут служить мерилом лишь в том случае, если прибегать к неправильному приёму вычисления общих средних (к этому приёму и не следовало г. Кривенко прибегать), а вообще говоря, данные у г. Щербины так обширны и ценны, что дают возможность сделать правильные выводы — и если г. Кривенко их не сделал, то нечего винить г. Щербину. Этот последний даёт, например, на стр.197 группировку крестьян не по надельной земле, а по рабочему скоту, т. е. группировку по признаку хозяйственному, а не юридическому, — и эта группировка даёт полное право сказать, что отношения между разными разрядами 24‑х взятых типических хозяйств совершенно однородны с отношениями разных экономических групп по всему уезду.
Группировка эта такова[62]:
Острогожский уезд Воронежской губернии[63][64]
Не подлежит никакому сомнению, что в общем и среднем 24 типические хозяйства выше поуездного типа крестьянского хозяйства. Но если мы вместо этих фиктивных средних возьмём экономические разряды, то получим возможность сравнения.
Мы видим, что батраки в типичных хозяйствах несколько ниже хозяев без рабочего скота, но очень близко подходят к ним. Бедные хозяева очень близко подходят к владельцам 1 штуки рабочего скота (если скота меньше на 0,2: — у бедных 2,8, у однолошадных 3, — то зато земли всей и надельной и арендованной несколько больше — 12,6 дес. против 10,7). Средние хозяева очень немногим выше хозяев с 2-3 штуками рабочего скота (у них скота немногим больше; земли несколько меньше), а зажиточные хозяева подходят к имеющим 4 и больше штуки рабочего скота, будучи немногим ниже их. Мы вправе, следовательно, сделать тот вывод, что всего по уезду имеется не менее 0,1 хозяев, ведущих правильное, доходное земледельческое хозяйство и не нуждающихся в сторонних заработках. (Доход этот — важно заметить — выражается в деньгах и, следовательно, предполагает торговый характер земледелия.) Ведут они хозяйство в значительной мере при помощи наёмных рабочих: не менее ¼ части дворов держат постоянных батраков, а сколько ещё берут временных подёнщиков — неизвестно. Затем в уезде более половины хозяев бедных (до 0,6: безлошадные и однолошадные, 26% + 31,3% = 57,3%), ведущих прямо-таки убыточное хозяйство, следовательно, разоряющихся, подвергающихся постоянной и неуклонной экспроприации. Они вынуждены продавать свою рабочую силу, причём около ¼ части крестьян живёт уже гораздо более наёмным трудом, чем земледелием. Остальные крестьяне — средние, кое-как ведущие земельное хозяйство с постоянными дефицитами, с добавлением сторонних заработков, лишённые, следовательно, мало-мальской хозяйственной устойчивости.
Я нарочно с такой подробностью остановился на этих данных, чтобы показать, в каком извращённом виде представлена действительность г-ном Кривенко. Недолго думая, берёт он общие средние и оперирует с ними: понятно, получается не только фикция, а прямая фальшь. Мы видели, например, что один зажиточный крестьянин (из типических бюджетов) своим чистым доходом (+197,34) покрывает дефициты девяти бедных дворов (–21,38 x 9 = –192,42), так что 10% богатых крестьян в уезде не только покроют дефициты 57% бедноты, но и дадут некоторый избыток. И г. Кривенко, получая из среднего бюджета по 24 хозяйствам такой избыток в 44,14 руб. — а без кредита и недоимок 15,97 руб. — говорит поэтому просто об «упадке» хозяев средних и стоящих ниже среднего. На деле же об упадке можно говорить только разве применительно к среднему крестьянству[65], а по отношению к массе бедноты мы видим уже прямую экспроприацию, сопровождающуюся притом концентрацией средств производства в руках меньшинства, владеющего сравнительно крупными и прочно стоящими хозяйствами.
Игнорирование этого последнего обстоятельства помешало автору подметить ещё следующую, очень интересную черту этих бюджетов: они равным образом доказывают, что разложение крестьянства создаёт внутренний рынок. С одной стороны, от высшей группы к низшей растёт значение дохода от промыслов (6,5% — 18,8% — 23,6% всего бюджета у зажиточных, средних и бедных) — т. е. главным образом от продажи рабочей силы. С другой стороны, от низших групп к высшим растёт товарный (даже более: буржуазный, как мы видели) характер земледелия, растёт процент отчуждаемого хлеба: доход от земледелия по разрядам у всех хозяев: а) Знаменатель показывает денежную часть дохода[66], составляющую 45,9%-28,3%-25,4% от высшего разряда к низшему.
Мы опять-таки наглядно видим тут, как средства производства, от которых отделяются экспроприируемые крестьяне, превращаются в капитал.
Понятно, что г. Кривенко из использованного — или, вернее, изуродованного — таким образом материала не мог сделать правильных выводов. Описавши со слов одного новгородского крестьянина, его соседа по железнодорожному вагону, денежный характер крестьянского хозяйства тех мест, он вынужден сделать тот справедливый вывод, что именно эта обстановка, обстановка товарного хозяйства «вырабатывает» «особые способности», порождает одну заботу: «дешевле снять (сенокос)», «дороже продать»[67].
Эта обстановка служит «школой», «пробуждающей (верно!) и изощряющей коммерческие дарования». «Открываются таланты, из которых выходят Колупаевы, Деруновы и прочих наименований живоглоты[68], а простодушные и простоватые отстают, опускаются, разоряются и переходят в батраки».
Данные по губернии, поставленной совсем в иные условия, — земледельческой (Воронежской) — приводят к таким же выводам. Казалось бы, дело довольно ясное: отчётливо обрисовывается система товарного хозяйства, как основной фон экономики страны вообще и «общинного» «крестьянства» в частности, обрисовывается и тот факт, что это товарное хозяйство и именно оно раскалывает «народ» и «крестьянство» на пролетариат (разоряются, переходят в батраки) и буржуазию (живоглоты), т. е. превращается в капиталистическое хозяйство. Но «друзья народа» никогда не решаются прямо смотреть на действительность и называть вещи своими именами (это слишком «сурово»)! И г. Кривенко рассуждает: