— Ром, как и вино, господин обер-лейтенант, на фронте незаменимы во всякое время года. Они, так сказать, поддерживают хорошее настроение. За полкотелка вина и четверть литра рому солдат сам пойдёт драться с кем угодно. И какая это скотина опять стучит в дверь, на дверях же написано «Nicht klopfen!» 144. — Herein! 145 Поручик Лукаш повернулся в кресле и увидел, что дверь медленно и тихо открывается. И так же тихо, приложив руку к козырьку, в канцелярию одиннадцатой маршевой роты вступил бравый солдат Швейк. Вероятно, он отдавал честь, ещё когда стучал в дверь и разглядывал надпись «Nicht klopfen!» Швейк держал руку у козырька, и это очень шло к его бесконечно довольной, беспечной физиономии. Он выглядел, как греческий бог воровства, облачённый в скромную форму австрийского пехотинца. Поручик Лукаш на мгновенье зажмурил глаза под ласковым взглядом бравого солдата Швейка. Наверно, с таким обожанием и нежностью глядел блудный, потерянный и вновь обретённый сын на своего отца, когда тот в его честь жарил на вертеле барана. — Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я опять здесь, — заговорил Швейк так просто и непринуждённо, что поручик Лукаш сразу пришёл в себя. С того самого момента, когда полковник Шрёдер заявил, что опять посадит ему на шею Швейка, поручик Лукаш каждый день в мыслях отдалял момент свидания. Каждое утро поручик убеждал себя: «Сегодня он не появится. Наверно, опять чего-нибудь натворил, его ещё там подержат». Но все эти расчёты Швейк мило и просто разрушил одним своим появлением. Швейк сначала бросил взгляд на старшего писаря Ванека и, обратившись к нему с приятной улыбкой, подал бумаги, которые вынул из кармана шинели. — Осмелюсь доложить, господин старший писарь, эти бумаги, выданные мне в полковой канцелярии, я должен отдать вам. Это насчёт моего жалованья и зачисления на довольствие. В канцелярии одиннадцатой маршевой роты Швейк держался так естественно и свободно, как будто он с Ванеком был в самых приятельских отношениях. На его обращение старший писарь реагировал кратко: — Положите их на стол. — Будьте любезны, старший писарь, оставьте нас одних, — сказал со вздохом поручик Лукаш. Ванек ушёл и остался за дверью подслушивать, о чём они будут говорить. Сначала он не слышал ничего. Швейк и поручик Лукаш молчали и долго глядели друг на друга. Лукаш смотрел на Швейка, как петушок, стоящий перед курочкой и готовящийся на неё прыгнуть; он словно хотел его загипнотизировать. Швейк, как всегда, отвечал поручику своим тёплым, приветливым и спокойным взглядом, как будто хотел ему сказать: «Опять мы вместе, душенька. Теперь нас ничто не разлучит, голубчик ты мой». Так как поручик долго не прерывал молчания, глаза Швейка говорили ему с трогательной нежностью: «Так скажи что-нибудь, золотой мой, вымолви хоть словечко!» Поручик Лукаш прервал это мучительное молчание словами, в которые старался вложить изрядную долю иронии: — Добро пожаловать, Швейк! Благодарю за визит. Наконец-то вы у нас, долгожданный гость. Но он не сдержался, и вся злость, накопившаяся за последние дни, вылилась в страшном ударе кулаком по столу. Чернильница подскочила и залила чернилами ведомость на жалованье. Одновременно с чернильницей подскочил поручик Лукаш и, приблизившись вплотную к Швейку, заорал: — Скотина! Он метался взад и вперёд по узкой канцелярии и, оказываясь около Швейка, плевался. — Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — сказал Швейк, между тем как поручик Лукаш всё бегал по канцелярии и в исступлении бросал в угол скомканные листы бумаги, за которыми он то и дело подходил к столу, — письмо, стало быть, я отдал, как договорились. К счастью, мне удалось застать дома саму пани Каконь, и могу сказать, что это весьма интересная женщина, правда, я видел её в слезах… Поручик Лукаш сел на койку военного писаря и хриплым голосом крикнул: — Когда же этому придёт конец, Швейк? Швейк, сделав вид, что недослышал, ответил: — Потом со мной вышла маленькая неприятность, но я взял всё на себя. Правда, мне не поверили, что я переписываюсь с этой пани, и, для того чтобы замести следы, я во время допроса проглотил письмо. Потом по чистой случайности — иначе это никак не объяснить! — я вмешался в небольшую потасовку, но благополучно вывернулся. Невинность моя была признана, меня послали на полковой рапорт, но в дивизионном суде следствие прекратили. В полковой канцелярии я ждал всего несколько минут, пока не пришёл полковник, который выругал меня слегка и сказал, что я должен немедленно, господин обер-лейтенант, явиться к вам с рапортом о вступлении в должность ординарца. Кроме того, господин полковник приказал мне доложить вам, чтобы вы немедленно пришли к нему по делам маршевой роты. С тех пор прошло больше получаса. Но ведь господин полковник не знал, что меня ещё потянут в полковую канцелярию и что я там просижу больше пятнадцати минут. А сидел я там потому, что мне задержали жалованье, которое должны были выдать не в роте, а в полку, так как я считался полковым арестантом. Там всё так перемешали и перепутали, что прямо обалдеть можно.
Услышав, что ещё полчаса тому назад он должен был быть у полковника Шрёдера, поручик стал быстро одеваться. — Опять удружили вы мне, Швейк! — произнёс он голосом, полным такого безнадёжного отчаяния, что Швейк попытался успокоить его дружеским словом, прокричав вслед вихрем вылетевшему поручику: — Ничего, господин полковник подождёт, ему всё равно нечего делать. Минуту спустя после ухода поручика в канцелярию вошёл старший писарь Ванек. Швейк сидел на стуле и подкладывал в маленькую железную печку уголь. Печка чадила и воняла, а Швейк продолжал развлекаться, не обращая внимания на Ванека, который остановился и несколько минут наблюдал за ним, но наконец не выдержал, захлопнул ногой дверцу печки и сказал Швейку, чтобы тот убирался отсюда. — Господин старший писарь, — с достоинством произнёс Швейк, — позвольте вам заявить, что ваш приказ убраться отсюда и вообще из лагеря при всём моём желании исполнить не могу, так как подчиняюсь приказанию высшей инстанции. Ведь я здесь ординарец, — гордо добавил Швейк. — Господин полковник Шрёдер прикомандировал меня к одиннадцатой маршевой роте, к господину обер-лейтенанту, у которого я был прежде денщиком, но благодаря моей врождённой интеллигентности я получил повышение и стал ординарцем. Мы с господином обер-лейтенантом старые знакомые. А кем вы, господин старший писарь, были в мирное время? Полковой писарь Ванек был настолько обескуражен фамильярным, панибратским тоном бравого солдата Швейка, что, забыв о своём чине, которым очень любил козырнуть перед солдатами своей роты, ответил так, будто был подчинённым Швейка: — У меня аптекарский магазин в Кралупах. Фамилия моя Ванек. — Я тоже учился аптекарскому делу, — ответил Швейк, — в Праге, у пана Кокошки на Петршине. Он был ужасный чудак, и когда я как-то нечаянно запалил бочку с бензином и у него сгорел дом, он меня выгнал, и в цех меня уже нигде больше не принимали, так что из-за этой глупой бочки с бензином мне не удалось доучиться. А вы тоже готовили целебные травы для коров? Ванек отрицательно покачал головой. — Мы приготовляли целебные травы для коров вместе с освящёнными образочками. Наш хозяин Кокошка был исключительно набожным человеком и вычитал как-то, что святой Пилигрим исцелял скот от раздутия брюха. Так, по его заказу на Смихове напечатали образки святого Пилигрима, и он отнёс их в Эмаузский монастырь, где их освятили за двести золотых, а потом мы их вкладывали в конвертик с нашими целебными травами для коров. Эти целебные травы размешивали в тёплой воде и давали корове пить из лохани. При этом скотине прочитывалась маленькая молитва к святому Пилигриму, которую сочинил наш приказчик Таухен. Дело было так. Когда эти образки святого Пилигрима были готовы, на другой стороне нужно было напечатать какую-нибудь молитву. Так вот вечером наш старик Кокошка позвал Таухена и велел ему к следующему утру сочинить молитву к нашим образкам и целебным травам, чтобы завтра в десять часов, когда он придёт в лавку, всё было готово к отправке в типографию: коровы уже ждут этой молитвы. Одно из двух: если сочинит хорошую — он ему гульден на бочку выложит, нет — через две недели получит расчёт. Пан Таухен целую ночь потел, утром, не выспавшись, пришёл открывать лавку, а у него ничего ещё не было написано. Мало того: он даже забыл, как зовут святого по этим целебным травам. Выручил его из беды слуга Фердинанд. Тот на все руки был мастер. Когда мы на чердаке сушили на чай ромашку, так он, бывало, разуется и влезет в эту самую ромашку ногами. Он говорил нам, что от этого ноги перестают потеть. Умел он ловить голубей на чердаке, умел открывать конторку с деньгами и ещё обучал нас другим способам подрабатывать. И у меня, мальчишки, дома была такая аптека, — я её из лавки в дом к себе натаскал, — какой не было и «У милосердных». {151} Так вот, тот самый Фердинанд и выручил из беды Таухена. «Позвольте, говорит, взглянуть». Пан Таухен немедленно послал меня за пивом для него. Не успел я ещё принести пива, а уж у Фердинанда половина дела была сделана, и он прочёл нам: Голос с неба раздаётся,
Утихает суета:
У Кокошки продаётся
Чудо-корень для скота!
Исцелит сей корешочек
(Только гульден за мешочек!)
И теляток и коров
Безо всяких докторов.
Потом, когда Фердинанд выпил пива и основательно нализался желудочных капель на спирту, дело пошло быстро, и он в одно мгновение прекрасно закончил: Этот корень нашёл сам святой Пилигрим.
И за это ему мы хвалу воздадим:
Ты крестьянам — утеха, коровам — отрада,
Сохрани и спаси наше бедное стадо!
Затем, когда пришёл пан Кокошка, пан Таухен пошёл с ним в контору, а выйдя оттуда, показал нам два золотых, а не один, как ему было обещано. Он хотел разделить их пополам с паном Фердинандом, но слугу Фердинанда, когда тот увидел эти два золотых, сразу обуял бес корыстолюбия: «Или всё, или ничего!» Ну, тогда пан Таухен ему ничего не дал, а оставил эти два золотых себе. Потом привёл меня в магазин, дал мне подзатыльник и сказал, что я получу сто таких подзатыльников, если когда-нибудь осмелюсь сказать, что сочинил не он. А если Фердинанд пойдёт жаловаться к нашему хозяину, то я должен сказать, что слуга Фердинанд лгун. Мне пришлось в этом присягнуть перед бутылкой с эстрагоновым уксусом. Ну, а наш слуга принялся вымещать свою злобу на целебной траве для коров. Смешивали мы эти травы в больших ящиках на чердаке, а он отовсюду, где только находил, сметал мышиное дерьмо, приносил его и примешивал к этой целебной траве. Потом собирал на улице конские катышки, сушил их дома, толок в ступке для кореньев и тоже подбрасывал в коровьи целебные травы с образом святого Пилигрима. Но и на этом он не успокоился. Он мочился в эти ящики, испражнялся в них, а потом всё это размешивал. Выходило вроде каши с отрубями… Раздался телефонный звонок. Старший писарь подбежал к телефонному аппарату и с отвращением отбросил трубку. — Надо идти в полковую канцелярию. Так внезапно… Это что-то мне не нравится. Швейк опять остался один. Через минуту снова раздался звонок. Швейк начал телефонный разговор: — Ванек?.. Он ушёл в полковую канцелярию. Кто у телефона?.. Ординарец одиннадцатой маршевой роты. А кто там у телефона?.. Ординарец двенадцатой роты? Моё почтение, коллега. Моя фамилия?.. Швейк. А твоя? Браун! Это не твой ли родственник Браун на Набережной улице в Карлине, шляпочник? Нет? Не знаешь такого… Я тоже с ним незнаком. Я как-то проезжал на трамвае мимо, и его вывеска мне бросилась в глаза. Что новенького?.. Я ничего не знаю. Когда едем? Я ещё ни с кем об отъезде не говорил. А куда мы должны ехать? — Вот олух! С ротой на фронт. — Об этом я ещё ничего не слышал. — Нечего сказать — хорош ординарец! А что твой лейтенант? — Не лейтенант, а обер-лейтенант. — Это одно и то же. Твой обер-лейтенант пошёл на совещание к полковнику? — Он его туда позвал. — Ну вот видишь: и наш туда пошёл и командир тринадцатой роты тоже. Я только что говорил с ихним ординарцем по телефону. Не нравится мне что-то эта спешка. А не знаешь, музыкантская команда укладывается? — Ничего не знаю. — Не валяй дурака! Говорят, ваш старший писарь уже получил накладную на вагоны. Правда ведь? Сколько у вас солдат? — Не знаю. — Эх ты, глупая башка, что, я съем тебя, что ли? (Было слышно, как говоривший у телефона обратился к кому-то поблизости: «Франта, возьми вторую трубку, услышишь, какой в одиннадцатой роте дурак ординарец».) Алло! Спишь ты там, что ли? Так отвечай, когда тебя коллега спрашивает. Значит, ты ещё ничего не знаешь? Не скрытничай. Разве старший писарь не говорил, что вам будут выдавать консервы? Ты с ним о таких вещах не говоришь? Вот дубина! Тебя это не касается? (Слышен смех.) Тебя словно мешком по голове ударили. Ну, как только что-нибудь узнаешь, ты нам сейчас же позвони в двенадцатую маршевую роту, дурачок родимый! Откуда ты? — Из Праги. — Ты бы должен быть чуточку поумнее. Да вот ещё. Когда ушёл из канцелярии ваш старший писарь? — Только что. — Вот оно как. А раньше-то не мог мне об этом сказать! Наш тоже только что ушёл. Там что-то заваривается. С обозом не говорил ещё? — Нет. — Господи Иисусе Христе! А говоришь — из Праги! Ни о чём не заботишься! И где только ты шляешься целый день? — Я только с час тому назад пришёл из дивизионного суда. — Это другой коленкор, товарищ. Нынче же забегу на тебя посмотреть! Давай отбой два раза. Швейк собрался было закурить трубку, как опять раздался телефонный звонок. «Ну вас к чёрту с вашим телефоном, — подумал Швейк, — стану я с вами трепаться». Но телефон продолжал звонить неумолимо. У Швейка наконец лопнуло терпение, он взял телефонную трубку и заорал: — Алло! Кто у телефона? Здесь ординарец одиннадцатой маршевой роты Швейк. Швейк узнал голос поручика Лукаша. — Что вы все там делаете? Где Ванек? Немедленно позовите к телефону Ванека! — Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, телефон только что зазвонил. — Послушайте, Швейк, мне некогда с вами дурака валять! Телефонные разговоры на военной службе — это вам не телефонная болтовня, когда кого-нибудь зовут на обед. Телефонный разговор должен быть ясен и краток. При телефонных разговорах отбрасывается «осмелюсь доложить», «обер-лейтенант». Итак, я вас спрашиваю, Швейк, Ванек там? Пусть немедленно подойдёт к телефону. — Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, под рукой его нет. Его только что, может, и четверти часа не будет, из нашей канцелярии вызвали в полковую канцелярию. — Вот я с вами расправлюсь! Не можете вы выражаться кратко? Слушайте внимательно, что я сейчас буду говорить! Всё ясно? Чтобы вы потом не отговаривались, будто в телефоне что-то хрипело. Немедленно, как только повесите трубку… Пауза. Снова звонок. Швейк берёт телефонную трубку, и его осыпают градом ругательств. — Скотина, хулиган, мерзавец! Что вы делаете? Почему прервали разговор? — Вы изволили сказать, чтобы я повесил трубку. — Через час я вернусь домой. Не обрадуетесь вы у меня! Немедленно собирайтесь и отправляйтесь в барак, найдите там какого-нибудь взводного, хотя бы Фукса, и скажите ему, чтобы он сейчас же взял десять солдат и шёл с ними на склад получать консервы. Повторите, что он должен сделать. — Идти с десятью солдатами на склад получать консервы для роты. — Наконец-то вы не валяете дурака. Я пока что позвоню Ванеку в полковую канцелярию, чтобы он тоже шёл на склад принять консервы. Если же он тем временем вернётся в барак, пусть бросает всё и бежит на склад. А теперь повесьте трубку. Швейк довольно долго и тщетно искал взводного Фукса и других унтеров. Они все торчали около кухни, обгладывали мясо с костей и потешались над привязанным Балоуном, который, правда, всей ступнёй стоял на земле: его пожалели. Зрелище было презанятное. Один из поваров принёс Балоуну ребро и сунул ему прямо в рот. Привязанный бородатый великан Балоун не имел возможности действовать руками, осторожно переворачивал кость во рту, удерживая её с помощью зубов и дёсен. Словно леший. — Кто здесь из вас взводный Фукс? — спросил Швейк, найдя наконец унтеров. Взводный Фукс не счёл нужным отозваться, увидев, что его спрашивает какой-то рядовой пехотинец. — Ясно говорят вам, — крикнул Швейк, — долго я ещё буду вас спрашивать?! Где здесь взводный Фукс? Взводный Фукс выступил вперёд и с достоинством начал всячески изводить Швейка: он-де не взводный, а господин взводный, и нельзя орать: «Где взводный?», а следует обращаться: «Осмелюсь доложить, здесь ли находится господин взводный?» В его взводе, если кто забудет сказать: «Ich melde gehorsam» 146 — немедленно получает в морду. — Осторожней на повороте! — рассудительно предостерёг Швейк. — Немедленно собирайтесь, идите в барак, возьмите там десять человек и бегом марш вместе с ними на склад получать консервы. Взводный был так ошеломлён, что смог выговорить только: — Чего?.. — Без всяких там «чего», — ответил Швейк. — Я ординарец одиннадцатой маршевой роты и только что разговаривал по телефону с господином обер-лейтенантом Лукашем, и тот приказал: «Бегом марш с десятью рядовыми на склад». Если вы не пойдёте, господин взводный Фукс, так я немедленно вернусь обратно к телефону. Господин обер-лейтенант требует во что бы то ни стало, чтобы вы шли. Не может быть никаких разговоров! «Телефонный разговор, — говорит поручик Лукаш, — должен быть ясен и краток». Если сказано идти взводному Фуксу, то взводный Фукс должен идти! Такой приказ — вам не какая-то там болтовня, когда кого-нибудь к обеду зовут. На военной службе, особенно во время войны, каждое промедление — преступление. «Если этот самый взводный Фукс сию же минуту не пойдёт, как только вы ему об этом объявите, так вы мне немедленно телефонируйте, и я с ним разделаюсь! От взводного Фукса останется только мокрое место!» Плохо вы, милейший, знаете господина обер-лейтенанта! Швейк победоносно оглядел унтер-офицеров, которые были поражены и уничтожены его выступлением. Взводный Фукс пробурчал что-то невразумительнее и быстро ушёл. Швейк закричал ему вдогонку: — Так можно позвонить господину обер-лейтенанту, что всё в порядке? — Немедленно буду с десятью солдатами на складе, — ответил взводный Фукс, уже подойдя к бараку. А Швейк, не произнеся ни слова, ушёл, оставив унтер-офицеров, ошеломлённых не меньше, чем взводный Фукс. — Начинается! — сказал низенький капрал Блажек. — Начнём паковаться. * * *
Швейк вернулся в канцелярию одиннадцатой маршевой роты. Не успел он раскурить трубку, как раздался телефонный звонок. Со Швейком снова заговорил поручик Лукаш. — Где вы шляетесь, Швейк? Звоню уже третий раз, и никто не отзывается. — Разыскивал, господин обер-лейтенант. — Что, уже пошли? — Конечно, пошли, но ещё не знаю, пришли ли они туда. Может быть, ещё раз сбегать? — Вы нашли взводного Фукса? — Нашёл, господин обер-лейтенант. Вначале он мне сказал «чего?», и только когда я ему объяснил, что телефонный разговор должен быть краток и ясен… — Не дурачьтесь, Швейк!.. Ванек ещё не вернулся? — Не вернулся, господин обер-лейтенант. — Да не орите вы так в трубку! Не знаете, где теперь может быть этот проклятый Ванек? — Не знаю, господин обер-лейтенант, где может быть этот проклятый Ванек. — Он был в полковой канцелярии, но куда-то ушёл. Может, в кантине?.. Отправляйтесь к нему, Швейк, и передайте, чтобы он немедленно шёл на склад. Да вот ещё что; найдите немедленно капрала Блажека и скажите, чтобы он тотчас же отвязал Балоуна, и пошлите Балоуна ко мне. Повесьте трубку. Швейк действительно принялся хлопотать, нашёл капрала Блажека и передал ему приказание поручика отвязать Балоуна. Капрал Блажек заворчал: — Когда туго приходится, робеть начинают! Швейк пошёл посмотреть, как будут отвязывать Балоуна, а потом проводил его, так как это было по дороге к кантине, где Швейк должен был разыскать старшего писаря Ванека. Балоун смотрел на Швейка, как на своего спасителя, и обещал ему, что будет делиться с ним всеми посылками, которые получит из дому. — У нас скоро будут резать свинью, — меланхолически сказал Балоун. — Ты какую свиную колбасу любишь: с кровью или без крови? Скажи, не стесняйся, я сегодня вечером буду писать домой. В моей свинье будет примерно сто пятьдесят кило. Голова у ней, как у бульдога, а такие свиньи — самые лучшие. С такими свиньями в убытке не останешься. Такая порода, брат, не подведёт! Сала на ней — пальцев на восемь. Дома я сам делал ливерную колбасу. Так, бывало, налопаешься фаршу, что чуть не лопнешь. Прошлогодняя свинья была на сто шестьдесят кило. Вот это свинья так свинья! — с восторгом сказал он на прощанье, крепко пожимая руку Швейку. — А выкормил я её на одной картошке и сам диву давался, как она у меня быстро жирела. Кусок поджаренной ветчинки, полежавшей в рассоле, да с картофельными кнедликами, посыпанными шкварками, да с капустой!.. Пальчики оближешь! После этого и пивко пьётся с удовольствием!.. Что ещё нужно человеку? И всё это у нас отняла война. Бородатый Балоун тяжело вздохнул и пошёл в полковую канцелярию, а Швейк отправился по старой липовой аллее к кантине {152}. Старший писарь Ванек с блаженным видом сидел в кантине и разъяснял знакомому штабному писарю, сколько можно было заработать перед войной на эмалевых и клеевых красках. Штабной писарь был вдребезги пьян. Днём приехал один богатый помещик из Пардубиц, сын которого был в лагерях, дал ему хорошую взятку и всё утро до обеда угощал его в городе. Теперь штабной писарь сидел в полном отчаянии оттого, что у него пропал аппетит, не соображал, о чём идёт речь, а на трактат об эмалевых красках и вовсе не реагировал. Он был занят собственными размышлениями и ворчал себе под нос, что железнодорожная ветка должна была бы идти из Тршебони в Пельгржимов, а потом обратно. Когда вошёл Швейк, Ванек попытался ещё раз в цифрах объяснить штабному писарю, сколько зарабатывали на одном килограмме строительной краски, на что штабной писарь ни с того ни с сего ответил: — На обратном пути он умер, оставив после себя только письма. Швейка он, очевидно, принял за какого-то неприятного ему человека и начал обзывать его чревовещателем. Швейк подошёл к Ванеку, который тоже хватил изрядно, но при этом был приветлив и мил. — Господин старший писарь, — отрапортовал ему Швейк, — немедленно идите на склад, там вас уже ждёт взводный Фукс с десятью рядовыми, и получайте консервы. Ноги в руки, бегом — марш! Господин обер-лейтенант телефонировал уже дважды. Ванек рассмеялся: — Деточка моя, что я, идиот? Ведь за это мне пришлось бы самого себя изругать, ангел ты мой! Времени на всё хватит. Над нами ведь не каплет, золотце моё! Пусть сперва обер-лейтенант Лукаш отправит маршевых рот столько же, сколько я, а тогда и разговаривает; небось тогда он ни к кому не будет зря приставать со своим «бегом марш!». Я уже получил приказ в полковой канцелярии, что завтра поедем, надо укладываться и немедленно получать на дорогу провиант. А ты думаешь, что сделал я? Я самым спокойным манером зашёл сюда выпить четвертинку вина. Сидится мне здесь спокойно, и пусть всё идёт своим чередом. Консервы останутся консервами, выдача — выдачей. Я знаю склад лучше, чем господин обер-лейтенант. Я разбираюсь в том, что говорится на совещаниях господ офицеров у господина полковника. Ведь это только господину полковнику чудится, будто на складе имеются консервы. Склад нашего полка никогда никаких запасов консервов не имел, и доставали мы их от случая к случаю в бригаде или одалживали в других полках, с которыми оказывались поблизости. Одному только Бенешовскому полку мы должны больше трёхсот банок консервов. Хе, хе! Пусть на совещаниях они говорят что им вздумается. Куда спешить? Ведь всё равно, когда наши придут туда, каптенармус скажет им, что они с ума спятили. Ни одна маршевая рота не получила на дорогу консервов. Так, что ли, старая картошка? — обратился он к штабному писарю. Тот, очевидно, засыпал, или с ним случился небольшой припадок белой горячки, только он ответил: — Она шла, держа над собой раскрытый зонт. — Самое лучшее, — продолжал старший писарь Ванек, — махнуть на всё рукой. Если сегодня в полковой канцелярии сказали, что завтра трогаемся, — этому и малый ребёнок не поверит. Разве мы можем уехать без вагонов? При мне ещё звонили на вокзал. Там нет ни одного свободного вагона, точь-в-точь как с последней маршевой ротой. Сидели мы тогда два дня на вокзале и ждали, пока над нами кто-нибудь смилуется и пошлёт за нами поезд. А потом мы не знали, куда поедем. Даже сам полковник ничего не знал. Мы уж всю Венгрию проехали, всё ещё никто не знал: поедем мы на Сербию или на Россию. На каждой станции говорили по прямому проводу со штабом дивизии. А были мы просто какой-то заплатой. Пришили нас наконец где-то у Дуклы. Там нас разбили наголову, и мы снова поехали формироваться. Только не торопиться! Со временем всё выяснится, а пока нечего спешить. Jawohl, nochamol! 147 Вино у них здесь замечательное, — продолжал Ванек, не слушая, как бормочет про себя штабной писарь: — Glauben Sie mir, ich habe bisher wenig von meinem Leben gehabt. Ich wundere mich über diese Frage 148. — Чего же попусту беспокоиться об отъезде маршевого батальона? У первой маршевой роты, с которой я ехал, всё было готово за два часа, и всё оказалось в полном порядке. Другие роты тогдашнего нашего маршевого батальона готовились в дорогу целых два дня, а наш ротный командир, лейтенант Пршеносил (франт такой был), нам прямо сказал: «Ребята, не спешите!» — и всё шло как по маслу. Только за два часа перед отходом поезда мы начали укладываться. Самое лучшее — подсаживайтесь… — Не могу, — с геройской самоотверженностью ответил бравый солдат Швейк. — Я должен идти в канцелярию. Что, если кто-нибудь позвонит? — Ну, так идите, моё золотце. Но только запомните раз навсегда, что это некрасиво с вашей стороны и что настоящий ординарец никогда не должен быть там, где он нужен. Никогда не относитесь столь рьяно к своим обязанностям. Поверьте, душка, нет ничего хуже суетливого ординарца, который хотел бы всю войну взвалить на себя. Так-то, душенька. Но Швейк был уже за дверью, он спешил в канцелярию своей маршевой роты. Ванек остался в одиночестве — никак нельзя было сказать, чтобы штабной писарь составлял ему компанию. Последний совершенно ушёл в себя и бормотал, умилённо гладя четвертинку вина, самые удивительные вещи без всякой связи между собой, то по-чешски, то по-немецки. — Я много раз проходил по этой деревне, но и понятия не имел о том, что она существует на свете. In einem halben Jahre habe ich meine Staatsprüfung hinter mir und meinen Doktor gemacht 149. Я стал старым калекой. Благодарю вас, Люси. Erscheinen sie in schön ausgestatteten Bänden 150 — может быть, найдётся среди вас кто-нибудь, кто помнит это? Старший писарь от скуки стал выстукивать какой-то марш, но долго скучать ему не пришлось: дверь отворилась, вошёл повар Юрайда с офицерской кухни и плюхнулся на стул. — Нам сегодня дали приказ, — залопотал он, — получить на дорогу коньяк. Но в нашей бутыли ещё оставался ром, и нам пришлось её опорожнить. Здорово пришлось-таки приналечь! Вся кухонная прислуга — в лёжку! Я обсчитался на несколько порций. Полковник опоздал, и ему не хватило. Поэтому ему теперь делают омлет. Вот, я вам скажу, комедия! — Занятная авантюра, — заметил Ванек, который за вином всегда любил вставить красивенькое словцо. Повар Юрайда принялся философствовать, что отвечало его бывшей профессии. Перед войной он издавал оккультный журнал и серию книг под названием «Загадки жизни и смерти». На военной службе он примазался к полковой офицерской кухне, и, когда, бывало, увлечётся чтением древнеиндийских сутр Прагна Парамита («Откровения мудрости»), {153} у него частенько подгорало жаркое. Полковник Шрёдер ценил его как полковую достопримечательность. Действительно, какая офицерская кухня могла бы похвалиться поваром-оккультистом, который, заглядывая в тайны жизни и смерти, удивлял всех таким филе в сметане или рагу, что смертельно раненный под Комаровом подпоручик Дуфек всё время звал Юрайду. — Да, — сказал ни с того ни с сего еле державшийся на стуле Юрайда: от него на десять шагов разило ромом. — Когда сегодня не хватило на господина полковника и когда он увидел, что осталась только тушёная картошка, он впал в состояние гаки. Знаете, что такое «гаки»? Это состояние голодных духов. И вот тогда я ему сказал: «Обладаете ли вы достаточной силой, господин полковник, чтобы устоять перед роковым предначертанием судьбы, а именно: выдержать то, что на вашу долю не хватило телячьей почки? В карме {154} предопределено, чтобы вы, господин полковник, сегодня на ужин получили божественный омлет с рубленой тушёной телячьей печёнкой». — Милый друг, — после небольшой паузы обратился он вполголоса к старшему писарю, сделав при этом непроизвольный жест рукой и опрокинув все стоявшие перед ним на столе стаканы, — существует небытие всех явлений, форм и вещей, — мрачно произнёс после всего содеянного повар-оккультист. — Форма есть небытие, а небытие есть форма. Небытие неотделимо от формы, форма неотделима от небытия. То, что является небытием, является и формой, то, что есть форма, есть небытие. Повар-оккультист погрузился в молчание, подпёр рукой голову и стал созерцать мокрый, облитый вином стол. Штабной писарь продолжал мычать что-то, не имевшее ни начала, ни конца: — Хлеб исчез с полей, исчез — in dieser Stimmung erhielt er Einladung und ging zu ihr 151, праздник троицы бывает весной. Старший писарь Ванек продолжал барабанить по столу, пил и время от времени вспоминал, что у продовольственного склада его ждут десять солдат во главе со взводным. При этом воспоминании он улыбался и махал рукой. Вернувшись поздно в канцелярию одиннадцатой маршевой роты, он нашёл Швейка у телефона. — Форма есть небытие, а небытие есть форма, — произнёс он с трудом, завалился одетый на койку и сразу уснул. Швейк неотлучно сидел у телефона, так как два часа назад поручик Лукаш по телефону сообщил ему, что он всё ещё на совещании у господина полковника, но сказать, что Швейк может отойти от телефона, забыл. Потом со Швейком по телефону говорил взводный Фукс, который вместе с десятью рядовыми напрасно всё это время ждал старшего писаря. И только теперь разглядел, что склад заперт. Наконец Фукс ушёл куда-то, и десять рядовых один за другим вернулись в свой барак. Время от времени Швейк развлекался тем, что снимал телефонную трубку и слушал. Телефон был новейшей системы, недавно введённой в армии, и обладал тем преимуществом, что можно было вполне отчётливо слышать чужие телефонные разговоры по всей линии. Обоз переругивался с артиллерийскими казармами, сапёры угрожали военной почте, полигон ругал пулемётную команду. А Швейк, не вставая, всё сидел да сидел у телефона… Совещание у полковника продолжалось. Полковник Шрёдер развивал новейшую теорию полевой службы и особенно подчёркивал значение гранатомётчиков. Перескакивая с пятого на десятое, он говорил о расположении фронта два месяца тому назад на юге и на востоке, о важности тесной связи между отдельными частями, об удушливых газах, о стрельбе по неприятельским аэропланам, о снабжении солдат на фронте и потом перешёл к внутренним взаимоотношениям в армии. Он разговорился об отношении офицеров к нижним чинам, нижних чинов к унтер-офицерам, о перебежчиках во вражеский стан, о политических событиях и о том, что пятьдесят процентов чешских солдат politisch verdächtig 152. — Jawohl, meine Herren der Kramarsch, {155} Scheiner und Klófatsch… 153 Офицеры в своём большинстве во время доклада думали о том, когда наконец старый пустомеля перестанет нести эту белиберду, но полковник продолжал городить всякий вздор о новых задачах новых маршевых батальонов, о павших в бою офицерах полка, о цеппелинах, проволочных заграждениях, присяге… Тут поручик Лукаш вспомнил, что в то время, когда весь маршевый батальон присягал, бравый солдат Швейк к присяге приведён не был, так как в те дни сидел в дивизионном суде. При этом воспоминании он вдруг рассмеялся. Это было что-то вроде истерического смеха, которым он заразил нескольких офицеров, сидевших рядом. Его смех привлёк внимание полковника, только что заговорившего об опыте, приобретённом при отступлении германских армий в Арденнах. Смешав всё это в одну кучу, полковник закончил: — Господа, здесь нет ничего смешного. Потом все отправились в Офицерское собрание, так как полковника Шрёдера вызвал к телефону штаб бригады. Швейк дремал у телефона, когда его вдруг разбудил звонок. — Алло! — послышалось в телефоне. — У телефона Regimentskanzlei. — Алло! — ответил Швейк. — Здесь канцелярия одиннадцатой роты. — Не задерживай, — послышался голос, — возьми карандаш и пиши. Прими телефонограмму, — Одиннадцатой маршевой роте… Затем последовали одна за другой какие-то странные фразы, так как одновременно говорили двенадцатая и тринадцатая маршевые роты, и телефонограмма совершенно растворилась в этом хаосе звуков. Швейк не мог понять ни слова. Наконец всё утихло и Швейк разобрал: — Алло! Алло! Повтори и не задерживай! — Что повторить? — Что повторить, дубина! Телефонограмму! — Какую телефонограмму? — Чёрт побери! Глухой ты, что ли? Телефонограм которую я продиктовал тебе, балбес! — Я ничего не слышал, здесь ещё кто-то вмешался в наш разговор. — Осёл ты, и больше ничего! Ты что думаешь, я с тобой валять дурака буду? Примешь ты телефонограмму или нет? Есть у тебя карандаш и бумага? Что?.. Нет?.. Скотина! Мне ждать, пока ты найдёшь? Ну и солдаты пошли!.. Ну, так как же? Может, ты ещё не подготовился? Наконец-то раскачался! Так слушай: 11. Marschkumpanie 154. Повтори! — Elfte Marschkumpanie. — Kumpaniekommandant. 155. Есть?.. Повтори! — Kumpaniekommandant… — Zur Besprechung morgen. 156. Готов? Повтори! — Zur Besprechung morgen… — Um neun Uhr — Unterschrift 157. Понимаешь, что такое Unterschrift, обезьяна? Это подпись! Повтори это! — Um neun Uhr — Unterschrift. Понимаешь… что… такое Unterschrift, обезьяна, это — подпись. — Дурак! Подпись: Oberst Schröder 158, скотина! Есть? Повтори! — Oberst Schröder, скотина… — Наконец-то, дубина! Кто принял телефонограмму? — Я. — Himmelherrgott! 159 Кто это — «я»? — Швейк. Что ещё? — Слава богу, больше ничего. Тебя надо было назвать «Осёл». Что у вас там нового? — Ничего нет. Всё по-старому. — Тебе небось всё нравится? Говорят, у вас сегодня кого-то привязывали? — Всего-навсего денщика господина обер-лейтенанта он у него обед слопал. Не знаешь, когда мы едем? — Это, брат, вопрос!.. Старик и тот этого не знает. Спокойной ночи! Блох у вас там много? Швейк положил трубку и принялся будить старшего писаря Ванека, который отчаянно сопротивлялся; когда же Швейк начал его трясти, писарь заехал ему в нос. Потом перевернулся на живот и стал брыкаться. Всё-таки Швейку удалось его разбудить и писарь, протирая глаза, повернулся к нему лицом и испуганно спросил: — Что случилось? — Ничего особенного, — ответил Швейк, — я хотел с вами посоветоваться. Только что мы получили телефонограмму: завтра в девять часов господин обер-лейтенант Лукаш должен явиться на совещание к господину полковнику. Я не знаю, как мне поступить. Должен ли я пойти передать ему это сейчас, немедленно, или завтра утром. Я долго колебался: стоит мне вас будить или не стоит, ведь вы так славно храпели… А потом решил, куда ни шло: ум хорошо, два лучше… — Ради бога, прошу вас, не мешайте спать, — завопил Ванек, зевая во весь рот, — отправляйтесь туда утром и не будите меня! Он повернулся на бок и тотчас заснул. Швейк опять сел около телефона и, положив голову на стол, задремал. Его разбудил телефонный звонок. — Алло! Одиннадцатая маршевая рота? — Да, одиннадцатая маршевая рота. Кто там? — Тринадцатая маршевая рота. Алло! Который час? Я никак не могу созвониться с телефонной станцией. Что-то долго не идут меня сменять. — У нас часы стоят. — Значит, как и у нас. Не знаешь, когда трогаемся? Ты не говорил с полковой канцелярией? — Там ни хрена не знают, как и мы. — Не грубите, барышня! Вы уже получили консервы? От нас туда ходили и ничего не принесли. Склад был закрыт. — Наши тоже пришли с пустыми руками. — Зря только панику подымают. Как думаешь, куда мы поедем? — В Россию. — А я думаю, что, скорее, в Сербию. Посмотрим, когда будем в Будапеште. Если нас повезут направо — так Сербия, а налево — Россия. У вас уже есть вещевые мешки? Говорят, жалованье повысят. А ты играешь в три листика? Играешь — так приходи завтра. Мы наяриваем каждый вечер. Сколько вас сидит у телефона? Один? Так наплюй на всё и ступай дрыхать. Странные у вас порядки! Ты небось попал как кур во щи. Ну, наконец-то меня пришли сменять. Дрыхни на здоровье! Швейк и в самом деле сладко уснул