Острие ножа поймало тусклый свет фонаря и сверкнуло жизнью, словно глаз. Харран отсалютовал им четырем сторонам света, Хранителям вверху и внизу, обратился лицом на север и начал произносить первые строки заклинания.
Сопротивление последовало незамедлительно: слова с трудом вылетали из горла, язык стал свинцовым. Но он продолжал говорить, все медленнее и медленнее — остановка во время чтения заклятья была не менее опасна для жизни, чем ложь. Ветер на улице усилился до злобного крика, заглушая Харрана. Произнеся одно слово, он, сделав несколько хриплых вздохов, начинал выдавливать следующее. Харран никогда и подумать не мог, что всего несколько предложений в пятьдесят слов окажутся такими длинными. Но дело обстояло именно так. Осталось десять слов, каждое из которых было длиннее целой молитвы и тяжелее камня. На пятом от конца Харран запнулся, и ветер на улице взревел торжествующим безумным воплем. В пароксизме страха Харран, задыхаясь, быстро произнес два слова подряд. Затем предпоследнее, очень медленно, будто на него, как на атланта, давило небо. Наконец последнее, вместе с которым жизнь словно покинула его, и он рухнул на пол.
Тотчас же возник свет, сверкнувший в высоких узких окнах храма так, что показалось, будто разверзлось небо; грохнул гром — один оглушительный раскат, откликнувшийся эхом среди крыш Санктуария, — разбив уцелевшие стекла в окнах храма и вытряхнув из рам осколки уже разбитых, полив звенящим бритвенно‑острым дождем мраморный пол. Все стихло. Харран лежал ничком, ощущая во рту привкус мрамора, битума и крови, вдыхая запах озона, слушая последние капли стеклянного дождя.
Кажется, получается…
Поднявшись на колени, жрец трясущимися руками пошарил вокруг, нашел выроненный нож и достал из кармана кости руки.
Он положил их в самую середину чертежа, ладонью вверх. Вытянутые указательный и средний пальцы указывали на север, оттопыренный большой — на восток, остальные прижаты к ладони.
Харран начал вторую часть заклинания.
По мере того как он читал — медленно, тщательно заботясь о произношении, — у него росло ощущение, что за ним наблюдают.
Сначала, хоть он и не мог ничего разглядеть, ему казалось, что на него уставилась пара глаз, глаз любопытных, слегка сердитых, немного голодных, чего‑то ждущих. Потом их стало больше. По мере того как все громче звучали слова Харрана, заглушая завывания ветра, глаза становились все многочисленнее. Не то чтобы он видел их, голодную толпу, враждебную, увеличивающуюся с каждым мгновением, ждущую, следящую за ним. Он закончил, и, когда тишина стала настолько полной, что начала давить на него, появились звуки: слабый шорох, поскрипывание, шелест, бормотание на пороге слышимости — звуки, похожие на шум крыльев и писк летучих мышей — тысяч, миллионов летучих мышей, повисших вниз головами, — тварей, жаждущих крови.
Эти звуки, вместо того чтобы еще больше напугать Харрана, несколько ободрили его, ибо сказали, кто следит за ним. Колдовство действительно начинало действовать. Харрана окружили тени безымянных мертвецов, умерших так давно, что были действительно потерянными. О жизни они помнили лишь то, что чувствует еще не осознающий себя новорожденный: тепло, свет, биение пульса, кровь. Взяв флягу с вином и направившись к краю круга, Харран понял, что начинает потеть. В северной вершине чертежа он вынул нож Мриги и полоснул им ладонь левой руки, сделав неглубокий, но длинный порез, чтобы кровь текла лучше. Ужас от содеянного заставил его задрожать от слабости.
Но время было дорого. В северной вершине, а следом во всех остальных он щедро смочил кровью зерна, полил их вином, а затем, вернувшись на середину, произнес слово, которое должно было впустить тени за край линий рисунка, но не дальше.
И они нахлынули, жадные до крови, закрывая от удовольствия глаза, которых не мог видеть Харран, разрывая тишину тонким писком. Они медленно пили свою долю — крошечные капли, все, что удавалось вобрать им через высохшие пергаментные рты.
А затем, удовлетворенные, они некоторое время шептали, слоняясь вокруг, позабыв, для чего пришли, и наконец исчезли. Харрану даже стало немного жаль их — бедных бессильных мертвецов, превратившихся в вечную тень тоскующего голода, — но он без сожаления проводил их.
Больше они не станут мешать колдовству; теперь можно перейти к настоящему делу.
Прервавшись только для того, чтобы вытереть холодный пот со лба, жрец отложил свиток, достал из кармана мандрагору и начал распутывать нить. Покончив с ней, осторожно, «головой» к пальцам, положил мандрагору на кости руки, перевел дыхание, собираясь с силами, — следующее действие требовало ловкости. Харран на мгновение пожалел, что у него не три руки. Ладно, как‑нибудь справится. Опустившись на корточки, он ступней надежно придавил корень и кости. Потом правой рукой вытащил посеребренную булавку из тела мандрагоры, а левую сжал, выдавливая свою кровь на дырочку от булавки.
Моментально корень начал светиться.., вначале слабо. С трудом поднявшись на ноги, Харран развернул свиток на последней части заклинания и начал читать. Текст был написан на жреческом жаргоне, вернее, самая легкая его часть, но сердце стучало громче, чем прежде.
«Именем моей крови, пролитой здесь, именем призванных имен, именем устрашающего запаха ночи, клонящейся к утру, и могущественных фигур, начертанных здесь, именем душ умерших и еще не родившихся…»
Корень стал нагреваться. Харран, читая, украдкой бросил взгляд на усиливающееся свечение — мандрагора горела светом, который суждено видеть лишь в грезах или после смерти. Назвать его просто «красным» было бы оскорбительным. Этот цвет был пропитан жаром, но не огня, нет. Это был цвет страсти сердца, цвет крови, горящей в живом существе, одержимом яростью или неукротимым желанием. В нем не было внутреннего зла, и он слепил. В его свете Харран с трудом уже различал свиток и каменные стены вокруг; все казалось призрачным, словно во сне. Только свечение было настоящим, равно как и тот образ, что оно пробуждало в сознании. Страстное желание сердца — та, в самом имени которой Харран отказывал себе столько лет — теперь такая близкая, желанная, любимая, мудрая, суровая и справедливая… «Именем этих знаков и уз, а главное, Твоим собственным именем, о госпожа Сивени, я умоляю, повелеваю Тебе! Предстань передо мной…» — в приличествующем виде, не причиняя мне зла — гласило заклинание, но Харран и не подумал произнести эти слова: будто Сивени способна появиться в неприличном виде или причинить зло собственному жрецу? Последовал троекратный призыв, судорожный вдох, и все закружилось перед глазами, а сердце бешено заколотилось в груди, словно он совершил акт любви: «Приди же ты, Повелительница Сражений, разрушающая и исцеляющая, Зодчая, Защитница, Мстительница — приди же Ты, приди же Ты, приди!»
На этот раз ни молнии, ни грома. Лишь толчок, повергший Харрана на землю и отбросивший нож и свиток в разные стороны — толчок безболезненный, но оказавшийся тем не менее таким же жутким, как падение во сне с кровати. Некоторое время жрец лежал, застыв на полу, боясь пошевелиться, но вот наконец, застонав, уселся на камнях, недоумевая, что же он сделал не так.
— Ничего, — сказал ему кто‑то.
От этого голоса вздрогнули стены храма. Задрожав, Харран потянулся лицом к его певучим нотам.
— Ну, Харран, хватит рассиживаться, — сказал голос. — Заканчивай. Нас ждут дела.
Встав на колени, жрец поднял глаза.
Она была здесь. Харран пошатнулся — его сердце пропустило несколько ударов. Глаза — вот что поразило его в первую очередь: они буквально хлестнули его. Неудивительно. Ведь Сверкающая Взором — главное прозвище богини. Самые смелые грезы Харрана оказались недостаточно хороши для действительности.
Глаза, подобные молниям, — ясные, беспощадные, словно мечи, пронзающие сердце, — таковы были глаза Сивени. И они не светились; в этом не было необходимости. Ей вообще не требовалось ничего. Она просто находилась здесь, настолько здесь, что все материальное блекло рядом с нею. При мысли о том, что, вероятно, именно по этой причине боги нечасто спускаются к людям, по спине Харрана пробежала холодная дрожь страха.
Но даже страх не мог держаться долго под этим пристальным серебряным взглядом жестокой красоты, ибо богиня действительно была красива, и вновь былые представления Харрана пали перед лицом правды. Это былая голая, суровая, беззастенчивая красота, слишком поглощенная делами, чтобы замечать себя… лик покровительницы искусств и науки. В нем сочетались неудержимое безрассудство и мудрость. Ее одеяние отличалось беспечностью и привлекательностью: блестящая туника небрежно и торопливо подвернута выше колен, а просторная свободная накидка была мужской, вероятно, Ильса, позаимствованная ради большей свободы движений. Рука, что держала копье, на которое опиралась Сивени, была по‑женски изящной, и в то же время от этой тонкой длани исходила разрушительная сила. Ростом богиня была не выше обычной смертной женщины, но Харран почувствовал себя крошечным, когда она опустила на него ужасающе проницательные глаза. Чуть приподняв с холодного прекрасного лица забрало шлема с высоким гребнем, Сивени нетерпеливо промолвила:
— Встань же, человек. Заверши то, чем ты был занят, чтобы мы смогли заняться делом.
Она подняла левую руку, на которой сидел ворон, и тот перебрался на ее плечо.
Харран поднялся, совершенно сбитый с толку.
— Сударыня, — выдавил он хрипло, затем попробовал снова, смущенный своим жалким видом. — Госпожа, я закончил…
— Разумеется, нет, — возразила она, острием сверкающего копья подцепив свиток и поднося его к себе. — Не строй дурачка, Харран. Здесь же ясно написано: «..рука живого храбреца должна быть предложена для завершения колдовства чародеем».
Она повернула к нему свиток, показывая слова.
Харран бросил взгляд в середину круга, где в костях руки продолжала тусклым красным светом гореть мандрагора, похожая на тлеющий уголь.
— Не та рука, Харран! — сказала Сивени, в ее голосе звучало нетерпеливое раздражение. — Эта!
Она указала на руку, что еще минуту назад сжимала нож, его руку.
Харран похолодел, как тогда, на кладбище.
— О моя б…
— Богиня? — спросила она, когда Харран осекся. — Извини.
Именно такова цена. Чтобы врата открылись полностью — ведь даже я еще не совсем здесь, а что уж говорить про остальных — нужно уплатить ее, — какое‑то время Сивени холодно разглядывала его, затем произнесла более мягко и даже с некоторой печалью:
— А я‑то думала, что мои жрецы умеют читать, Харран…
Ты ведь умеешь?
Некоторое время он не отвечал, думая о Санктуарии, ранканцах, бейсибцах и, мимолетно, о Шале. Затем шагнул к руке в середине круга. Кости ее обуглились. Металлическое кольцо превратилось в серебристую лужицу на полу. Под взглядом Харрана мандрагора засветилась, словно уголек, на который подули.
Вновь опустившись на колени, жрец на мгновение поднял взор к беспощадной красоте, стоящей перед ним, и, перетянув левую руку, достал мандрагору из почерневших костей и вложил в нее.
***
За время, прошедшее до того, как Харран смог встать, — ему казалось, минули часы, хотя прошли лишь минуты, — он запоздало понял многое: понял Шала и многих других пасынков и тех несчастных и больных, которых врачевал еще в храме. Нельзя описать боль ампутации, так же как нельзя описать цвет горящей мандрагоры. И уж совсем неописуем был последовавший за этим ужас. Когда Харран поднялся, левой руки у него не было. Палящая боль в культе быстро затихала, вероятно, благодаря Сивени.
Но ужас, понял Харран, не утихнет никогда. Он ежедневно будет подпитываться теми, кто будет избегать смотреть туда, где когда‑то была рука. Харран отчетливо понял, что расплата никогда не приходит потом, позже, она всегда бывает теперь. Она останется теперь на всю жизнь.
Поднявшись на ноги, Харран обнаружил, что Сивени еще более здесь, чем раньше. Он не был уверен, что это лучше. Все шло не так, как должно было идти. Помимо этого, были и другие странности. Откуда исходил тот свет, что внезапно наполнил храм?
Не от Сивени; та бродила по храму с недовольным видом домохозяйки, вернувшейся домой и столкнувшейся с результатами хозяйственной деятельности мужа, — тыча копьем в углы, хмуро разглядывая битые стекла.
— Скоро все это приведут в порядок, — сказала она. — После того как мы займемся делом. Харран, что с тобой?
— Госпожа, этот свет…
— Думай, человек, — довольно ласково проговорила она, выходя из круга и мягко трогая обутой в сандалию ногой осколок собственной статуи. — Колдовство возвращает не только вечность, но и время. Свет вчерашнего и завтрашнего дней доступен нам обоим.
— Ноя…
— Ты включил во внешний круг весь храм, Харран, и ты находился в нем. Заклинание сработало и в отношении тебя тоже. Почему нет? Я обрела физическую плоть, ты — божественность…
Сердце у Харрана чуть не лопнуло. Возможно, Сивени и была девочкой‑сорванцом, но девчонкой обаятельной и привлекательной.
— Да, о божественный! Харран, жрец ты мой, это в твоей крови. Этот мир очень стар для того, чтобы кого‑то удалили из него шестью каплями чужой крови. Включая богов. Ведь вы, люди, достаточно продвинулись в математике, чтобы понять это? — Она подняла копье и каким‑то образом сбила из угла на потолке толстую паутину, хотя не стала выше, а ее копье длиннее. — Так что на короткое время ты будешь видеть зрением богов. А потом, когда мы снова прочтем заклинание…
— Снова? — спросил потрясенный Харран, глядя на свою вторую руку.
— Разумеется. Для того, чтобы дать дорогу другим богам Илсига. Сейчас она открыта лишь частично, только для манифестации плоти, как я уже говорила, так что вряд ли кто‑то заметил это. Они все на пирушке на Северных островах, наверное, дегустируют последний урожай Анена, — Сивени и впрямь принюхалась. — Не могут поработать и дня. Но если прочесть заклятье вновь, дорога откроется полностью — и это место станет жилищем богов, как некогда прежде. А пока, — она огляделась, — пока, до того как мы сделаем это, нужно нанести несколько визитов. Просто непростительно не воспользоваться преимуществом…
Харран ничего не ответил. Все шло наперекосяк.
— Сначала мы отправимся к вычурному храму Саванкалы, — сказала Сивени, — поговорим с Богом‑Отцом. Храм более грандиозный, чем у моего отца!.. — она негодовала, правда, с оттенком удовлетворения, словно с нетерпением ожидала предстоящую схватку. — Потом заскочим к Вашанке и прибьем божьего сына.
А после настанет очередь этой Бей, что у всех на устах. Два пантеона за одну ночь — это избавит нас от множества хлопот. Пошли, Харран! Время дорого — мы должны второй раз открыть Дорогу до рассвета.
Вихрем пронесясь по голому залу храма, Сивени ткнула копьем в массивные двери.
Те рухнули на ступени с таким грохотом, что, наверное, разбудили весь Санктуарий, хотя сомнительно было, что у кого‑нибудь хватит мужества выглянуть за дверь посмотреть, что случилось. Они спустились по лестнице и двинулись по Дороге Храмов: впереди бессмертная богиня, с любопытством озираясь вокруг, позади — однорукий мужчина, все больше и больше страдающий от обманутых ожиданий. Нет сомнений — Сивени была той что и раньше, и даже более того. Вот это‑то «больше» и беспокоило его. В былые годы мудрость Сивени уравновешивалась состраданием. Где оно сейчас? Не ошибся ли он в чем‑то с заклинанием? Да, Сивени была богиня властная, решительная, действующая без промедления, если видела в этом необходимость. Но почему‑то действий такого рода он не ожидал…
Харран поежился. С ним тоже было что‑то неладно. Он видел сейчас гораздо лучше, чем должен бы в этот ночной час. И ощущал себя более чем готовым к любым испытаниям, ненормально для человека, копавшегося на погосте, сотворившего колдовство и потерявшего руку — и все за одну ночь. Это было не просто упомянутое Сивени побочное действие колдовства — это пробуждение его божественности. Такая мысль ввергла Харрана в уныние. Люди не должны быть богами. На то существуют сами боги…
Бросив украдкой взгляд на богиню, жрец обнаружил, что он теперь легче выносит ее присутствие. Сивени смотрела в сторону Лабиринта и Подветренной так, словно видела сквозь предметы.
— Это просто помойка, — констатировала она и, обернувшись к Харрану, с осуждением бросила на него взгляд.
— Настали трудные времена, — ответил тот, чувствуя, что оправдывается. — Война, нашествия…
— Мы все это скоро исправим, — сказала Сивени. — И начнем с чужеземцев.
Они остановились перед величественным храмом Саванкалы.
Сивени, сверкнув глазами, выпрямилась во весь свой рост (который каким‑то образом одновременно составлял и три и пятьдесят кубитов) и крикнула голосом, способным помериться силой с раскатом грома:
— Саванкала, выходи!
Вызов эхом разнесся по всему городу. У Сивени сдвинулись брови, когда ответа не последовало.
— Выходи же, Саванкала! — снова крикнула она. — Или же я разнесу до основания эту кучу камней, раскрошу на мелкие кусочки твою статую и воткну свое копье в интересное место статуи твоей возлюбленной супруги!
Последовала долгая‑долгая тишина, а затем мягкие раскаты грома, скорее задумчивого, чем угрожающего.
— Сивени, — донесся из храма могучий голоска может, только показалось, что оттуда), — чего ты хочешь?
— Две партии из трех будут за мной, Бог‑Солнце, — торжествующе крикнула Сивени, словно уже победила в состязании. — И ты со своим выводком уберешься из города моего отца!
— Твоего отца? Да? Сивени, а где он сейчас, твой отец?
Харран неподвижно стоял, пытаясь понять, что происходит у него в душе. Он ненавидел ранканских богов и знал это наверняка. Мощь, разбуженная голосом Саванкалы, почему‑то ужаснула его гораздо меньше резкого вызова Сивени. Странно. Как странно, что я могу слышать в голосе богини что‑либо, помимо совершенства! Пять, десять минут назад она была сама красота, могущество, непревзойденность. А теперь…
— Мой отец?! — крикнула Сивени. — Оставь его в покое! Мне не нужно его позволения на то, чтобы метнуть молнию! Я сама могу справиться с тобой. И даже со всеми вами! Ибо Вашанка‑Громовержец даже не имеет теперь воплощения. У тебя нет бога войны, отец ранкан. Я один за другим разрушу все ваши храмы, если ты не выйдешь и не встретишься со мной лицом к лицу и признаешь поражение, которое неизбежно ждет тебя!
Последовавшее молчание было долгим, но Харран уже ничего не замечал. Что случилось с моей госпожой? Она же всегда была другой — спокойной, а не задиристой. И для чего я вызвал ее, в конце концов? Воевать с Рэнке и Бейсибом? Ой ли? А может, для чего‑то еще? Для Любви? Я…
Он не осмелился продолжить. Однако, если все сказанное ею правда, он сам постепенно становится богом. Эта мысль на мгновение наполнила Харрана безумным торжеством. Если он сумеет отговорить Сивени от этой глупости и вместе с ней во второй раз сотворит колдовство, это будет навечно. Одна мысль о вечности, Проведенной вместе с этой ослепительной красотой, этой дикой, смелой силой…
Воспоминание о тихом смехе и голосе Ишад, мягко издевающейся над человеком, не знающим своего сердца, вернуло Харрана на землю. Порыв, импульсивность — вот что привело его сюда этой ночью, как в свое время привело к пасынкам. Слепой порыв.
Хотя тело Харрана болью кричало от перевоплощения человека в бога, рассудок его начал осознавать происходящее более отчетливо. Сивени — норовистая, быстрая, как молния, смогла воспринять и его горечь более полно, чем другие боги. Здесь, в мире смертных, где время было всем, явно проступили жестокость и ярость богини. Здесь у нее не будет ни мудрости, ни любви к Харрану.
Но в ином месте…
Сивени — богиня‑девственница. В ином месте тоже не получится.
— Выходи! — крик богини нарушил молчание Саванкалы. — Трусливый бог, выходи на поединок со мной, или я разнесу вдребезги твой храм и перебью всех ранкан в городе! Неужели тебе все равно и твои приверженцы ничего для тебя не значат?
— Я слышу твой вызов, — последовал ответ Саванкалы. — Неужели ты не понимаешь, что я не могу удовлетворить его?
Судьбой определено, что все конфликты между нами решаются смертными, а не богами. Ты что, совсем не боишься судьбы — Власти Многих Имен, парящей во тьме над обителью всех богов — Ранканских, Илсигских, Бейсибских? Ты бросаешь вызов этой власти?
— Да!
— Печально. Ты — богиня, считающаяся мудрой, и должна знать, что не можешь…
— Мудрая?! Куда привела меня эта мудрость!
— Да, — сухо заметил Саванкала, — это я вижу…
Харрана охватило жуткое спокойствие, прозрение, не ведающее страха. Он понял, что в ближайшее время ему придется пожертвовать этим прозрением. Но пока Саванкала и Сивени в точности походили на двух торговок, ругающихся на базаре, и жрец чувствовал, что Саванкала тянет время, чтобы он, Харран, сделал что‑нибудь. Намек был достаточно прозрачен — «Конфликты между нами решаются смертными, а не богами…»
Рука жреца, вернее, ее потеря, преподала ему хороший урок.
Никакая ненависть не стоит боли, даже от пореза пальца. И уж, конечно, никакая ненависть не стоит смерти. Ни его ненависть… ни ненависть Сивени.
— Тогда прячься в свою дыру, дряхлый божок, — ядовито промолвила Сивени. — Мало чести в такой победе, но ради победы я поступлюсь честью. Сначала твой храм. Потом твои драгоценные людишки.
Она подняла копье, и его конец ощетинился молниями.
— Нет, — произнес кто‑то у нее за спиной.
Обернувшись, Сивени в изумлении уставилась на Харрана.
Тот постарался выдержать ее взгляд, не меньше богини пораженный тем, что заговорил и эти яростные глаза не стерли его с лица земли на месте. «Почему?» — подумал жрец и тут же понял ответ, отказываясь принять его. Чем меньше божественности он захватит с собой — в смерть ли, в жизнь ли, — тем лучше.
— Богиня, — сказал Харран, — вы — моя госпожа, но заявляю, что, если вы пойдете против народа Санктуария, я остановлю вас.
Сивени бросилась на него.
— Чем? — разъяренно крикнула она и ударила копьем.
Харран понятия не имел, что делать. Первый удар он отразил поднятой культей, и молнии с треском ударили в камни мостовой рядом. Но тут же последовал второй удар, третий, потом еще и еще — целый поток, мгновенно пробивший слабую защиту жреца.
И наконец, последний, повергнувший его наземь, — настолько сильный, что Харран решил, будто он умер. Жаль, подумал опаленный и ослепленный жрец, что так и не удалось ему увидеть, как Сивени владеет мечом. Сознание покинуло его.
Где‑то в Санктуарии завыла собака.
Оборванный комок, притаившийся в тени позади человека, с пронзительным криком бросился на богиню.
Удар грома, пророкотавший на улице, окончательно пробудил Харрана. Шум стоял адский, способный разбудить даже мертвого, каковым он себя и полагал: раскалывающиеся камни, трескучие молнии, гневные крики и хриплый голос, который он сразу узнал.
Еще до того, как открыть глаза, Харран понял, кто следил за ним от казармы пасынков и чей темный силуэт ускользнул от него, когда он обводил кругом храм Сивени, попав в область действия заклятья.
Оторвавшись от камней мостовой, Харран увидел картину, которая всякий раз с той поры заставляла его при воспоминании отворачиваться от товарищей и покидать помещение.
Богиня в сверкающем одеянии в грязи посреди улицы; четыре руки, бьющиеся за то, чтобы овладеть копьем. Едва Харран поднял глаза, как гибкое тело, сражавшееся с Сивени, выхватило древко из ее рук и с грохотом швырнуло его на мостовую Дороги Храмов, по которой оно и покатилось, время от времени сверкая случайной молнией. А Мрига вновь бросилась на Сивени — все те же тощие руки и ноги — хотя добавилось кое‑что еще: изящество движений. Смысл! — с потрясением и очарованностью подумал Харран. Она знает, что делает! Он улыбнулся.., увидев еще одну сторону колдовства, о которой мог бы догадаться, если б был творцом, а не просто компетентным исполнителем. Колдовство безошибочно возвращало все утраченное.., в том числе утерянный разум.
Богиня и смертная девушка катались по земле, и мало разницы было между ними. Обе они сияли, светились яростью и божественностью. Возможно, у богини было больше опыта в бою, но Мрига имела преимущество в силе не столько божественной, сколько безумной. Наверное, проведенная без разума жизнь имеет свои преимущества. Божественность Мриги не была омрачена мыслями о богах и смертных, не являющихся богами. Она просто приняла всю выпавшую на ее долю силу и, не задумываясь, использовала ее. И использовала умело, повергнув Сивени наземь.
В борьбе они повернулись так, что Мрига случайно увидела обращенный на нее взгляд Харрана. Выражение ее глаз поразило жреца сильнее молнии, и боль от него он не променял бы на все золото мира. Мрига увидела его. Четырьмя быстрыми, ловкими движениями она сорвала сверкающий шлем с головы Сивени, отшвырнула его прочь, схватив богиню за длинные черные волосы, и с силой ударила ее головой о мостовую. Та обмякла.
Ему никогда не требовалось показывать Мриге что‑либо больше одного раза…
На улице стало благословенно тихо. Харран сел на камни — все, на что у него хватило сил, — пережитая ночь давала знать о себе. Она была такой длинной, эта ночь. К нему приковыляла Мрига, по‑прежнему неуклюжая, но даже неуклюжесть ее теперь наполнилась изяществом. Харрану захотелось спрятать лицо. Но в нем еще оставалось достаточно от бога, чтобы не сделать этого.
— Харран, — произнесла Мрига мягким хрипловатым голосом, который до того он слышал издающим лишь нечленораздельное бормотание.
И все же он был еще достаточно смертным, чтобы не найти, что сказать.
— Я хочу остаться такой, — проговорила она. — Мне придется вернуться в храм до рассвета, чтобы превращение закрепилось.
— Но.., но оно ведь временное…
— Полагаю, да — для простого смертного. Но я‑то не простая смертная. Думаю, оно сработает, — Мрига улыбнулась с веселой строгостью, и у Харрана заныло сердце, ибо именно этого он ожидал, мечтал, хотел от Сивени. — Конечно, если ты одобряешь.
— Одобряю?! — Харран пристально посмотрел на нее, точнее, на Нее, теперь в этом не оставалось сомнений. С каждым мгновением Мрига становилась все божественнее, и от взгляда на девушку у него заболели глаза, тогда как с Сивени это было лишь в самом начале. — Во имя всех святых, зачем тебе нужно мое одобрение?!
С печальной радостью Мрига взглянула на него.
— Ты моя любовь, — сказала она, — мой добрый повелитель.
— Добрый… — Харран готов был ответить язвительным замечанием, но сила ее присутствия сделала такой ответ невозможным, — я использовал тебя…
— Ты кормил меня, — возразила Мрига, — заботился обо мне.
Я полюбила тебя. Остальное не имеет значения, как не имело прежде. Если я любила тебя, будучи смертной, — как я могу перестать любить тебя, став богиней?
— Ты все еще безумна! — в отчаянии воскликнул Харран.
— Возможно, я кажусь такой тем, — согласилась Мрига, — кто не знает правды. Но ты‑то ее знаешь.
— Мрига! Сжалься, выслушай меня! Я пользовался твоим недостатком, и неоднократно! Я использовал богиню…
Она очень медленно протянула руку и прикоснулась к его лицу.
— Что касается дела, — молвила она, — только мне судить о результатах. Одна я имею на это право. Если ты и согрешил.., ты уже заплатил. Расплата всегда в настоящем, не так ли? Поверишь ли ты в то, что провел пять лет, расплачиваясь за грехи этих лет?
Или же отнесешь это к безумству новой богини?
— Время… — прошептал Харран.
— У него есть внутренняя и внешняя стороны. Внешняя — когда любишь. Остальное внутри. Больше ни о чем не спрашивай, — она посмотрела на бледнеющее небо. — Лучше помоги мне с бедняжкой Сивени.
Вдвоем они усадили богиню. Состояние ее было плачевным;
Мрига, словно извиняясь, погладила ее по голове.
— Она сделала тебе больно, — оправдывалась она. — Не будь я уже безумной, я сошла бы с ума.
Спустя короткое время богиня пришла в себя, открыла серые глаза и посмотрела на Харрана и Мригу с пронизанным болью восхищением. Один свирепый глаз заплыл от синяка, на голове вскочила шишка — там, где Мрига познакомила ее с булыжником мостовой.
— Недостатки плоти, — произнесла она. — Не думаю, что мне хочется обладать ею, — она посмотрела на Мригу, которая постаралась придать лицу безмятежное выражение. — Даже мой отец так не обращался со мной. Полагаю, мы с тобой подружимся.
— И даже больше того, — ответила Мрига спокойно.
Харран поймал себя на мысли, что вспоминает то, на что никогда не обращал внимания.., любовь Мриги к острым предметам, ее ловкие руки.., серые глаза. Эти глаза встретились с его взглядом, и Мрига кивнула.
— Часть своих качеств она передала мне, — поведала девушка. — Но я сохранила их для нее. Она получит их обратно.., и даст мне кое‑какие другие. Мы с ней поладим.
Все трое поднялись, помогая друг другу.
— Харран… — позвала Сивени.
Он посмотрел на усталое побитое сияние и впервые по‑настоящему разглядел ее. Сивени не могла извиняться; это было не свойственно ей. Она просто стояла, словно прекрасная девчонка‑сорванец, задира, оправдывающаяся за еще один скандал.
— Все в порядке, — сказал он. — Идите домой.
Она улыбнулась. Улыбка вышла почти такой же прекрасной, как улыбка Мриги.
— Еще успеем, — ответила Мрига. — Есть одно место, куда боги отправляются, когда им нужно отдохнуть. И мы уйдем туда, когда решим последнюю проблему.