Что же спасатели? Неужели
Бросили нас, ушли.
Разуверились, не сумели
К нам пробиться сквозь толщу земли?
Из песни "Авария на Нью-йоркской шахте" Группа "Би джиз".
Всякий раз как надвигается тайфун и вот-вот хлынет дождь, он направляет стопы в зоопарк. Чудной привычке он подвержен уже лет десять. Человек этот — мой друг. Когда весь честной люд перед ненастьем закрывает ставни и проверяет, на месте ли транзисторы и карманные фонарики, он заворачивается в плащ-накидку, которая досталась ему из запасов американского обмундирования времен вьетнамской войны, рассовывает по карманам банки с пивом и выходит из дому.
Если не повезет, ворота зоопарка окажутся запертыми.
"Зоопарк закрыт по случаю непогоды".
В этом, пожалуй, есть резон. Ну кто, в самом деле, явится в такую скверную погоду, да еще под вечер, чтобы поглазеть на зебру или жирафа?
Он принимает это как должное, присаживается на каменную белочку — их изваяния рядком стоят перед воротами, выпивает тепловатое пиво и возвращается домой.
Если повезет, ворота открыты,
Заплатив за билет, он входит внутрь, не без труда раскуривает размокшую сигарету и прилежно, одну за другой, обходит клетки с животными.
Животные ведут себя по-разному: то боязливо наблюдают за дождем из домиков, то, когда ветер крепчает, начинают возбужденно метаться но клетке, если же резко меняется атмосферное давление — впадают в панику или приходят в ярость.
Обычно он устраивается перед клеткой бенгальского тигра — этот больше других негодует на стихию и выпивает здесь баночку пива. Потом еще пару банок в обезьяннике, где помещается горилла. К тайфуну она безразлична, но с неизменным сочувствием наблюдает за странной фигурой — не то человека, не то водяного, — сидящей на цементном полу с банкой пива.
|
|
Он говорит: "Чувствуешь себя так, будто оказался с ней один на один в сломанном лифте".
Впрочем, если не брать во внимание эти его вечерние прогулки в непогоду, то он в высшей степени серьезный человек.
Служит в одной иностранной торговой фирме, не слишком известной, но с хорошей репутацией; живет холостяком в чистенькой квартирке; каждые полгода меняет подружек. С какой стати он это делает, мне совершенно непонятно. Все они похожи одна на другую, как если бы возникли путем клеточного деления.
Многие почему-то забрали себе в голову, что он заурядный, недалекий тип, однако его самого это, кажется, ничуть не тревожит. У него имеется автомобиль, подержанный, но в хорошем состоянии, полное собрание сочинений Бальзака и костюм для похорон — черный пиджак, черный галстук и черные штиблеты.
Когда кто-нибудь из моих близких покидает этот мир, я звоню ему, чтобы попросить взаймы пиджак, галстук и туфли. Пиджак и туфли мне нa размер велики, но тут уж не до роскоши.
— Виноват, — говорю я, — опять похороны.
— Пожалуйста, пожалуйста, — неизменно отвечает он.
На такси до него ехать минут пятнадцать.
Когда я приезжаю, на столе уже разложены аккуратно отутюженные пиджак и галстук, башмаки начищены до блеска, а в холодильнике остывает полдюжины импортного пива. Такой вот субъект. — Я тут как-то в зоопарке видел кошку, говорит он, откупоривая пиво.
— Да, пару недель назад был в командировке на Хоккайдо, заглянул я в тамошний зоопарк, вижу небольшая такая клетка, на ней написано «Кошка», и внутри действительно спит кошка. — И что за кошка?
|
|
— Самая обыкновенная. Рыжая в полоску, с коротким хвостом, страшно толстая. Развалилась и дрыхнет.
— Выходит, кошки на Хоккайдо в диковинку? — говорю. — Да брось ты!
— А вообще-то почему бы и не держать кошку в зоопарке? — рискнул я порассуждать. Что, кошка — не животное?
Как-то не принято. В конце концов, что кошка, что собака- обыкновеннейшие твари. Специально платить, чтобы на них посмотреть? Toго не стоит, сказал он. Все равно что на людей. В самом деле, согласился я.
Когда мы выпили все припасенное пиво, он тщательно сложил галстук, пиджак в виниловом чехле и коробку с туфлями в большой бумажный мешок. Будто на пикник меня собирал.
— Твой вечный должник, — сказал я.
— Не бери в голову…
Пиджак был сшит три года назад, но вряд ли он хоть раз надевал его.
— Не умирает никто, пояснил он. — Странное дело, с тех пор как я обзавелся этим пиджаком, все до единого живы-здоровы.
— Это уж как водится.
— Вот именно, — сказал он.
* * *
У меня же в тот год случилось кошмарное количество похорон. Друзья, нынешние и бывшие, уходили один за другим. Картина была плачевная, прямо кукурузное поле, иссохшее под палящим солнцем, Было мне тогда двадцать восемь.
Все вокруг были в общем-то сверстниками. Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять. Не те, вроде, годы, когда положено умирать.
Считается, что в двадцать один погибают поэты; революционеры и рок-музыканты — в двадцать четыре. Я был почти уверен: стоит только проскочить этот рубеж и можно дальше какое-то время жить безбедно.
|
|
А уж если ты миновал и "смертельный поворот" — тот возраст, который по народному поверью считается опасным,[1] — значит выбрался-таки из сырого с тусклым освещением тоннеля. Лети прямо к цели (даже если не больно-то хочется) по широкому шестирядному шоссе!
Все мы теперь ходили подстриженными, неукоснительно брились по утрам. Не были ни поэтами, ни революционерами, ни рок-музыкантами. Бросили в пьяном виде дрыхнуть в телефонных будках, перестали целыми пакетами лопать вишни в метро по вечерам, врубать на рассвете на полную мощность пластинки с записью группы «Doors»… Завязали мы со всем этим.
Поддавшись уговорам знакомого агента, застраховали жизнь, выпивали только чинно-благородно — в гостиничных барах, хранили счета от зубного врача, чтобы потом получить, как положено, льготу по страховке.
И как-никак мне уже стукнуло двадцать восемь…
Несусветное побоище началось неожиданно. Как гром среди ясного неба.
Живешь, не ведая беды, под ласковым солнцем. Переодеваешься, например, весь поглощен этим немудреным делом. Размер, будь он неладен, не тот, приходится закатывать рукава рубашки, натягиваешь штанину на правую ногу, а левой пытаешься попасть в несуществующую брючину… э-э, что там за грохот?
А это зловеще грянул выстрел. И началось…
Откуда-то сверху, с какого-то таинственного холма, кто-то неведомый навел на нас воображаемый пулемет- и ну поливать незримыми пулями!
Как ни крути, смерть — это смерть, и ничего другого. Так же, как заяц, например, — это заяц, неважно, откуда он выскочил — из шляпы или из хлебного поля. Или, скажем, жаркий очаг — это жаркий очаг, а черный дым из трубы не что иное, как черный дым.
* * *
Первым шагнул через мрачную бездну между бытием и небытием (или небытием и бытием) мой университетский товарищ. Он был учителем английского, три года как женился. Накануне Нового года жена уехала рожать в отчий дом на Сикоку.
В одно прекрасное январское воскресенье он купил на распродаже в универмаге немецкую бритву — ею, пожалуй, можно было бы отрезать уши слону — и два тюбика крема для бритья. Дома, пока грелась вода для ванны, достал из холодильника лед и опорожнил бутылку шотландского виски. Потом, сидя в ванне, вскрыл себе вены.
Через два дня тело обнаружила мать. Приехала полиция, место происшествия фотографировали и так и эдак. Если бы еще расставить там горшки с цветами, снимки вышли бы жизнерадостными, как реклама томатного сока.
"Самоубийство" — гласила официальная полицейская версия. Квартира оказалась запертой изнутри, ключ висел тут же. Главное же — бритву в тот день приобрел сам покойный.
Никто, однако, не мог уразуметь, зачем ему понадобился этот дурацкий крем. Да еще два тюбика! Наверное, не успел свыкнуться с мыслью, что жить осталось всего несколько часов. Или устрашился, что продавец в универмаге заподозрит, что он собирается свести счеты с жизнью?
Ни предсмертного письма, ни какой-нибудь записки — ничего не было. На кухонном столе стоял стакан, пустая бутылка, глубокая чашка из-подо льда и два тюбика крема для бритья.
Пока грелась вода, он пил рюмку за рюмкой шотландское виски со льдом и, наверное, не отрывал глаз от этих тюбиков.
"Бриться мне больше ни к чему".
Тосклива, как зимний дождь, смерть молодого человека двадцати восьми лет.
* * *
В следующие двенадцать месяцев к нему добавились еще четверо.
Один в марте стал жертвой аварии на нефтяных промыслах где-то в Саудовской Аравии, а может — в Кувейте. Двое других погибли в июне. Сердечный приступ и транспортная катастрофа. С июля по ноябрь длилось затишье, а в середине декабря опять… И тоже из разряда "дорожно-транспорчных происшествий".
Кроме самого первого, того, что ушел из жизни по своей воле, ни один человек в предсмертный миг не успел осознать, что происходит. Так бывает, когда привычно тащишься вверх по лестнице, а под ногой вдруг рушится ступенька.
"Постели мне, пожалуйста, — произнес тот, что скончался от разрыва сердца. — Какой-то шум в затылке".
Укрылся одеялом, уснул и не проснулся.
Девушке, погибшей в декабре, самой молодой из всех, единственной женщине, было двадцать четыре.
Вечер накануне Рождества был холодным и дождливым. Ее насмерть задавил грузовик какой-то фирмы, производящей пиво. Смерть настигла ее в роковом — и таком прозаическом! — месте… Это был тесный промежуток между фонарным столбом и злосчастным грузовиком.
* * *
Вскоре после похорон я упаковал пиджак, только что взятый из химчистки, и, как положено, с бутылкой виски отправился к его владельцу.
— Спасибо, выручил.
Он улыбнулся.
— Ничего, мне ведь он не понадобился.
В холодильнике остывало пиво, уютная софа освещалась слабыми лучами солнца. На столе рядом с традиционным рождественским украшением цветком эуфорбии — красовалась свежевымытая пепельница.
Он принял от меня виниловый пакет с пиджаком и уложил его в шкаф, так, будто устраивал медведя па зимнюю спячку.
— Надеюсь, пиджак не очень пропах похоронами, сказал я.
— Да ладно, для того он и предназначен. Меня больше тревожит персона, которая надевала этот пиджак.
Я хмыкнул.
Он уселся напротив, вытянул перед собой ноги и положил их на софу. Разлил пиво в стаканы.
— Вот ты, действительно, с ног до головы весь в похоронах. Скольких же ты похоронил?
— Пятерых. — Я разогнул все пять пальцев левой руки. — Но теперь все, конец.
— Думаешь?
— Мне так кажется, ответил я. Хватит. Вполне достаточно народу поумирало.
— Какое-то заклятие пирамид. "Таково расположение звезд на небе, и тень от луны закрыла солнце…"
— Вот-вот.
Покончив с пивом, мы взялись за виски. Зимнее солнце, описав плавную дугу, заглянуло в комнату. Он сказал:
— Ты выглядишь мрачным. — Вот как…
— Наверное, мысли спать не дают. Я засмеялся и посмотрел в потолок.
— А я с этими ночными думами покончил, — сказал он. И как же это?
— Когда на меня находит, хватаюсь за уборку. Включаю пылесос, протираю окна, перемываю стаканы, двигаю мебель, глажу рубашки все подряд, подушки диванные выбиваю… А потом перед сном часиков в одиннадцать выпью немного и спать. И все. Утром, когда натягиваю носки, считай, все забыто. Начисто. Часа в три ночи чего только не взбредет на ум. То одно, то другое…
— Точно.
— В такое время даже звери и те "думу думают", — сказал он, что-то вспомнив. — Слушай, а тебе никогда не случалось бывать ночью в зоопарке?
— Нет, — ответил я растерянно, — нет, конечно.
— Я был разок. Вообще-то нельзя, но я упросил одного знакомого.
— Понятно.
— Необыкновенное, я тебе скажу, переживание. Нечто неописуемое. Знаешь, кажется, будто земля лопается беззвучно и что-то выползает… И это что-то, оно вылезло из самых земных глубин, а потом, невидимое, затеяло шабаш. Этакая глыбища морозного воздуха. Глазом ее не видно… А звери чувствуют. И я чувствую, что они чувствуют. Слушай, ведь почва, по которой мы ходим, она же соединяется с самой сердцевиной земли… А в этой сердцевине как бы спрессовано время… Огромная масса времени… Я чушь мелю, да?
— Нет, — сказал я.
— Второй раз я бы гуда не пошел… Какие прогулки в зоопарк среди ночи?..
Что, в бурю интереснее?
— Пожалуй, — усмехнулся он. — Тайфун — то, что надо.
Зазвонил телефон.
Конечно же, звонила одна из тех его подружек, что возникли клеточным способом, но разговор, против ожидания, оказался не по-"клеточному" долгий.
От нечего делать я включил телевизор. Цветной телик с экраном 27 дюймов по диагонали. Легонько нажимая на кнопки ручного управления, я переключал каналы, убавив звук. Из-за того, что там было целых шесть громкоговорителей, комната стала напоминать старомодный кинотеатр, где крутят новости и мультики. Я дважды прошелся сверху донизу по клавишам и остановился на программе новостей. Вспыхивали пограничные конфликты, горели дома, поднимался и падал курс валюты. Вводились ограничения на импорт автомобилей, проходил съезд любителей плавания в холодной воде. Целая семья разом совершила самоубийство. Происшествия и события каким-то образом были связаны между собой, точно фотоснимки в школьном выпускном альбоме, я это чувствовал.
— Что-нибудь интересное? — спросил он, вернувшись на свое место.
— Да как сказать. — ответил я. — Просто давненько не смотрел телевизор.
Он подумал немного:
— У телевизора есть, по меньшей мере, одно достоинство. Его можно выключить, когда захочется,
— Можно и вообще не включать.
— Не говори, — засмеялся он с довольным видом. — Но я человек доверчивый, включаю, все надеюсь на лучшее… — Оно и видно.
— Не возражаешь? — И он нажал клавишу. Изображение мгновенно исчезло. Комната погрузилась в тишину. За окном в доме напротив зажегся свет.
Минут пять мы пили молча, исчерпав тему для разговора. Опять зазвонил телефон, но на сей раз он сделал вид, что не слышит. Телефон умолк, и он, точно вспомнив что-то, снова включил телевизор. Изображение вернулось. Комментатор программы новостей продолжал талдычить про изменение цен на нефть, водя указкой по диаграмме.
— Надо же, он и не заметил, что мы выключили его на целых пять минут…
— Точно… — сказал я.
— А почему? — Думать было неохота, и я покачал головой. — Выключаешь телевизор, и в этот момент кто-то перестает существовать. Кто — мы или этот тип?
— Можно и по-другому рассуждать, — сказал я.
— Разумеется, есть куча возможностей рассуждать по-всякому. В Индии, например, благодать, пальмы тебе кокосовые растут, а вот в Венесуэле — кошмар, там, видишь, политических преступников сбрасывают с вертолетов…
— Да…
— Что говорить о других… Бывает в жизни и так: о похоронах речи нет и мертвечиной от него не пахнет, а человек-то уже неживой. Я молча кивнул. Потрогал пальцем зеленые листья эуфорбии.
— Если честно, то у меня есть шампанское, — сказал он с серьезным видом. — Из Франции, отличная штука. Выпьем?
— Может, лучше оставить для какой-нибудь барышни? Он разлил охлажденное шампанское в чистые стаканы и поставил их на стол.
— Неизвестно, — сказал он, — зачем, собственно, его пьют? Просто бывают такие моменты, когда торжественно откупоривают шампанское.
— В самом деле.
Мы, значит, "торжественно откупорили шампанское". И принялись болтать о парижском зоопарке и его обитателях.
* * *
В конце года я попал на вечеринку. Каждый год в районе Роппонги снимали целиком ресторанчик и устраивали проводы Старого года. Там было неплохое фортепианное трио, вкусно кормили, подавали отличное вино. Знакомых почти не было, и я счел за благо отсиживаться в углу. Премилое было сборище, я благодушествовал.
Но, конечно, не обошлось без знакомств. И пошло-поехало: ax, ox, рад познакомиться, да что вы говорите, в самом деле, действительно, надо же! С любезной улыбкой я выжидал момент, когда можно было бы взять еще порцию виски и ретироваться в свой угол, чтобы продолжить глубокие размышления о судьбах государств и столиц южноамериканского континента.
Однако женщина, с которой меня познакомили, последовала за мной до моего места с двумя стаканами виски с содовой.
— Я попросила, чтобы нас познакомили, — сказала она. Она не была красавицей из тех, что глаз не оторвешь, но, как говорится, ужасно мила. Дорогое платье из голубого шелка сидело на ней великолепно. Наверное, ей было где-то года тридцать два. Впрочем, она вполне могла бы выглядеть моложе, если бы захотела, но, видно, не было в этом нужды. На пальцах у нее я заметил целых три кольца. На губах блуждала усмешка, легкая, как летние сумерки.
Я не речист и предпочел так же, как она, молча улыбаться.
— Вы страшно похожи на одного моего знакомого.
— О! — поразился я. Банальная фраза, которая была в ходу в мои студенческие годы, в пору ухажерства. Женщина же явно не принадлежала к тем, кто пользуется избитыми трюками.
— Вы похожи на него невероятно — и лицом, и фигурой, и манерой говорить… Всем обликом. Я наблюдаю за вами с тех пор, как вы появились.
— Хотелось бы взглянуть на того, с кем у меня такое сходство, — сказал я. И эта реплика всплыла откуда-то из прошлого.
— Правда?
— Да, хотя мне и страшновато.
Ее улыбка на мгновение ушла вглубь, но тут же вернулась.
— Это невозможно, — сказала она. — Уже пять лет, как он умер. Как раз в вашем возрасте. Это я его убила.
Фортепианное трио закончило очередное выступление на эстраде, вокруг рассыпались аплодисменты.
К нам подошла девица, исполнявшая на вечере роль хостессы — хозяйки.
— Вы, я вижу, увлечены беседой? — Да, — сказал я.
— Конечно, — дружелюбно подтвердила моя собеседница. Хостесса спросила:
— Хотите сделать заявку? Они могут исполнить вес. что захотите. — Нет-нет, все отлично, мне нравится, что они играют… А вам? — Мне тоже.
Хостесса с улыбкой перешла к следующему столику — Любите музыку? — спросила женщина
— Если мир вокруг хорош и музыка хороша, то да.
— В хорошем мире не может быть хорошей музыки, — сказала она. — В хорошем мире воздух ведь не вибрирует.
— Вот именно.
— Помните фильм с Уорреном Бити, где он играет на фортепиано в ночном клубе?
— Нет, не видел.
— Одну из посетительниц клуба, бедную, несчастную женщину, играет Элизабет Тейлор, и Уоррен Бити предлагает ей заказать какую-нибудь мелодию.
— И что же, — спросил я, — заказала она что-нибудь?
— Не помню… Фильм-то старый. Она отпила виски, и кольца на ее пальцах засверкали. — Неприятное слово «заявка». Чувствуешь себя каким-то ущербным. Как будто берешь книгу в библиотеке. Не успеет эта музыка начаться, как хочется, чтобы она поскорее кончилась.
Она сунула в рот сигарету, я зажег спичку.
— Да, — сказала она, — мы ведь говорили о том, кто был похож на вас.
— Каким образом вы его убили?
— Запихнула в пчелиный улей.
— Шутите, надеюсь…
— Шучу, — согласилась она.
Вместо того чтобы вздохнуть, я глотнул виски.
— По закону я, вообще-то, не убийца. — сказала она, — И по совести тоже.
— Ни по закону, ни по совести вы не убийца. — Мне не хотелось развивать эту тему, и я подытожил суть дела. Но вы убили человека.
— Да, — охотно подтвердила она. — И он был очень похож на вас. Музыкант заиграли что-то знакомое. Какую-то старую вещь, но я не мог вспомнить название.
— Дело не заняло и пяти секунд. — сказала она, — я имею в виду убийство.
Некоторое время мы молчали. Она, видно, любила помолчать.
— Вы никогда не думали о том, что же такое свобода? — спросила она.
— Иногда, — ответил я, — а почему вас это интересует? Вы смогли бы нарисовать маргаритку?
— Пожалуй… Совсем как тест на интеллектуальные возможности.
— В этом роде, — засмеялась она.
— Ну и что, я выдержал?
— Да, — засмеялась она.
— Спасибо, — сказал я. Зазвучал "Прощальный вальс".
— Одиннадцать часов пятьдесят пять минут, — сказала она, мельком взглянув на золотые часики-кулон, висевшие у нее на груди.
— Обожаю эту мелодию, — сказала она. — А вы?
— По-моему, "Мой дом на перевале" лучше. Там тебе и серна, и дикий бык.
Она ласково улыбнулась.
— Приятно было поболтать. До свидания.
— До свидания, — сказал я.
* * *
Чтобы экономить воздух, фонарь задули, и все вокруг погрузилось в кромешную тьму. Никто не издавал ни звука. Только слышно было, как с потолка мерно, каждые пять секунд, надает капля воды.
— Старайтесь не дышать… Воздуху осталось мало… — Это сказал пожилой проходчик. Голос был тихий, но все равно камни на потолке едва слышно скрипнули.
Сгрудившись во мраке, шахтеры напряженно вслушивались. Ждали одного-единственного звука. Звона кирки. Звука жизни. Сколько времени уже длилось ожидание… Мрак постепенно растворил реальность. Все, что было, происходило в далеком прошлом, в каком-то другом мире. Или — все еще будет? В далеком будущем и в ином мире?
— Старайтесь не дышать, воздуху осталось мало… Конечно, снаружи к ним пробивались. Как это бывает в кино.
Перевод с японского: Л. Громковская