Народ покорил и заселил причерноморскую степь, Поволжье, Прикавказье, Урал, наконец, Сибирь. Это не дурашливые недоумки, а ответственные, мужественные люди. Люди, понимающие, что «жизнь прожить – не поле перейти». Жизнь страшная штука. Трагическая. Трагедия кончается смертью главного героя. Но ведь все люди смертны и, следовательно, человеческая жизнь по определению является трагедией. Так христианство и смотрит. Для коммунизма в идеале человеческая жизнь комедия. Все радуются, смеются, «жрут от пуза», короче, вокруг «зажиточная жизнь», колхозная идиллия сталинского кинематографа («Харитоша – аккуратный почтальон»).
После гражданской войны евреи стали топить баржи с пленными белогвардейцами. Баржа огромная, битком набитая народом и гулкая, резонирующая. Когда открывали кингстоны, начинался страшный дикий вой. Не отдельные вскрики, взвизги, а глухой рёв, почти инфразвук: у‑у‑у. И я думаю, психологически этот рёв евреев сломал (и аналогичные вещи). Он преследовал днём и ночью. Отсюда причина второго террора – просто всех русских нужно было убить, это было единственное спасение. Мучил дикий страх перед животной массой доставшегося народа. (362)
Бунин ещё после февраля 17‑го услышал от старика‑извозчика:
«Теперь народ, как скотина без пастуха, всё перегадит и самого себя погубит».
Бунин спросил:
" – Так что же делать?
– Делать? Делать теперь нечего. Теперь шабаш. Теперь правительства нету".
Евреи оказались лицом к лицу с народом без правительства. (415) Народом воинственным, упрямым и нервным. Не овечки или коровки, а табун лошадей или стадо буйволов. Растерялись и стали уничтожать. И чем дальше шло, тем темней и страшней становилось. И рёв, рёв с барж. Тут не индивидуальная подлость, столь обычная и привычная, даже не масштаб села или города, валяющегося в предсмертных корчах вокруг отравленного колодца, нет, тут страна, тут миллионы. На‑род. Народ великий, с великими первобытными страстями. И евреи последние тряпочки, последние колокольчики, последние размокшие пряники и облепленные табачной крошкой леденцы выбросили. Дело серьёзное пошло. Уже не до социализма. Надо народ «держать», загонять в скотобойни, стойла. И в известный момент евреев стало просто не хватать. Цепь оцепления стала редеть, растягиваться всё дальше и дальше, прорываться, и всё это их поколение в конце концов погибло. Но на излёте, из последних сил закрутив клапан, остановив рёв. В этом смысле они ценой своей жизни спасли Россию, вторично окультурили её, дали современный облик и форму, создали новое правительство, новых пастырей.
|
|
Примечание к №326
не был ли сам Антон Павлович Беликовым?
Бунин:
«В чеховском доме тихо, мерный стук будильника … Он, без пенсне, сидит в кабинете за письменным столом, не спеша, аккуратно записывает что‑то. Потом встаёт, надевает пальто, шляпу, кожаные мелкие калоши, уходит куда‑то, где стоит мышеловка. Возвращается, держа за кончик хвоста живую мышь, выходит на крыльцо, медленно проходит сад вплоть до ограды, за которой татарское кладбище на каменистом бугре. Осторожно бросает туда мышь и, внимательно оглядывая молодые деревца, идёт к скамеечке среди сада.»
Как бы чего не вышло…
Примечание к №352
Одно из значений русского «да» – «впрочем».
|
|
Интересно также, что слово «словно» (то есть словесно) означает «якобы», «как будто».
Примечание к №339
«Образовались группы еврейских бандитов» (С.Дубнов)
Михаил Львович Мандельштам, адвокат и член кадетской партии, писал об убийстве Николая Баумана:
«Бауман ехал на извозчике, везя с собой красное знамя для манифестации. В это время натравленный полицией черносотенец набросился на него сзади и ударом ДУБИНЫпо голове на месте положил Баумана, не успевшего даже вынуть РЕВОЛЬВЕР для самозащиты».
Позвольте, позвольте, как это? С «дубиной» против револьвера? Это вот «злодейское убийство»?
Сцена погрома из «Гамбринуса» Куприна:
"Какой‑то каменщик, в красной рубахе и белом фартуке, замахнулся … зубилом и зарычал (388): – Жи‑ид! бей жида! В кррровь!""
Во какие зубила агромадные. А что против них? Так, небольшие револьверы. Их и доставать‑то не успевают. Бабель пишет о своих детских фантазиях во время первой революции:
«Я вообразил себя в еврейской самообороне, и вот… я хожу в рваных башмаках, подвязанных верёвкой. На плече, на зелёном шнурке, у меня висит негодное ружьё, я стою на коленях у старого дощатого забора и отстреливаюсь от убийц. За забором моим тянется пустырь, на нём свалены груды запылившегося угля, старое ружьё стреляет дурно, убийцы в бородах, с белыми зубами, всё ближе подступают ко мне; я испытываю гордое чувство близкой смерти и вижу в высоте, в синеве неба Галину».
(Галина это «белая женщина», та самая жена офицера. Тут уже фантазии идут в другом, мазохистском направлении:
|
|
«Пренебрежительной своей улыбкой она улыбается из недосягаемого окна, муж, полуодетый офицер, стоит за спиной и целует её в шею…» И т. д.
Но это в сторону.)
Вот так. Ружьё, но оно, видите, «негодное». (394) Правда, хотя и негодное, все же стреляет. Но так, «дурно». А убийцы… Что, тоже стреляют? Нет, они «подступают». Подступают по голому пустырю. Чем же вооружены? Уж наверное какими‑нибудь гигантскими и вполне исправными дубинами и зубилами. Хотя Бабель, кажется, и сказал про оружие: «с белыми зубами». И их из‑за забора (старого, дощатого) негодным ружьем… Почему же негодным? Ну где же одесской мафии исправное ружьё достать, сами подумайте. Ни связей нет для этого, ни денег. И форму для «самообороны» купить нельзя, она, видите, в рваных башмаках ходит.
Но вот другой рассказик Бабеля – «Как это делалось в Одессе». А там такая фраза: «Евреев били на Большой Арнаутской … Тогда наши вынули… пулемёт и начали сыпать по слободским громилам».
Пулемет. В 1905 году, когда только‑только поступил на вооружение. Громилы БИЛИ (кулаками), а по ним СЫПАЛИ (из пулемёта).
Да и не нужно никаких цитат тут приводить. Просто вдуматься: «Русские громилы учинили еврейский погром в Одессе». Это всё равно что сказать: «Англо‑американская община Чикаго учинила погром Коза‑Ностры». Какой уж тут погром. Тут по стеночке, по стеночке прошмыгнуть. Ведь пырнёт носатый подонок и «мама» крикнуть не успеешь. «Одесса». Хуже даже. В Чикаго всё‑таки итальянцы составляют меньшинство населения. А Одесса еврейский город. Там евреев больше живет, чем всех других национальностей вместе взятых (а кроме великороссов и украинцев, там жили греки, французы, молдаване, поляки и др.). Да евреи бы числом задавили. Еврейский погром в Одессе это всё равно что итальянский погром в Неаполе, учинённый английскими туристами. Бред. Да кто скажет о таких «погромах», тому в лицо расхохотаться.
Ну, что же, не было погромов? Были, конечно, были. Были еврейские погромы. В 80‑х годах прошлого века их называли антиеврейскими. А потом приставка «анти» куда‑то отвалилась. Так что были погромы. Еврейские. Вооружённые до зубов еврейские погромщики, часто в униформе, хладнокровно расстреливали мирные русские демонстрации. Или специально учиняли беспорядки, провоцировали русское население. По крайней мере с очень и очень большой натяжкой можно сказать, что вина за русско‑еврейские столкновения одинаково лежит и на той, и на другой стороне. Но это уже великодушная уступка (потому что с одной стороны винтовки, а с другой – кулаки, с одной стороны сознательно организованная провокация, с другой – стихийная вспышка).
Михаил Мандельштам изгаляется в своих послереволюционных мемуарах:
«Кишинёвский погром показал евреям, что на государство они рассчитывать не могут и не должны, что они находятся вне государства и вне закона. Они должны независимо от государства образовать собственную оборону. Революционная часть еврейства учла преподанный евреям урок государственного права, и в следующем по очереди, гомельском, погроме мы уже встречаемся с правильно организованной еврейской самообороной».
Как же действовала эта «независимая от государства» самооборона? А вот как:
«Погром начали вышедшие из железнодорожных мастерских рабочие, которых конечно, очень легко было рассеять. Весть о погроме мигом разнеслась по городу, и на его место действия прибежала еврейская самооборона. Её выстрелами толпа погромщиков была рассеяна.»
То есть это не что иное, как «расстрел безоружных рабочих». Как на это реагирует правительство? Сажает на скамью подсудимых равное количество евреев и христиан. Мандельштам квалифицирует эти действия так:
«„Ради справедливости“ рядом с громилами из христиан на скамью подсудимых были посажены и члены еврейской самообороны. Таким образом, обвинение было предъявлено и к тем, кого громили, и к тем, кто громил … (Вся „вина“ евреев заключалась) в сущности в том, что они не соглашались быть перерезанными, как цыплята, и пытались обороняться».
В процессе следствия выяснилось, что погром был специально спровоцирован евреями, которые готовились к нему давно, устраивали стрельбища за городом. Начался же погром с того, что еврейские «дружинники» ворвались на городской базар и перебили всех палками. Когда же христианское население попыталось оказать сопротивление, в него стали стрелять.
Это в Гомеле. Что же было в Одессе?
Как сказал М.Мандельштам? – «Евреи находятся вне государства и вне закона»? Но раз они, как оккупанты, поставили себя за рамки государства, то тем самым дали фактическое право на аналогичные действия со стороны других этнических групп. Если государственная власть в центре парализована, а на местах – деморализована, то необходимо создать отряды и русской самообороны. То есть черносотенцы. Ведь само это слово откуда? Чёрными сотнями называли на Руси отряды горожан‑ополченцев. Вы стреляете, так знайте, что и в вас стрелять будут.
Ну‑ну, постреляй, раз прыткий такой. В январе 1906 года в Петербурге взорвали черносотенный клуб «Тверь». После этого оставшиеся в живых члены черносотенных организаций публично просили прощения на рабочих и профсоюзных собраниях, умоляли их пощадить и писали покаянные письма в газеты. Так‑то вот. «Мы вам покажем, как издеваться над русской интеллигенцией!»
Примечание к №354
Русские живут в мире злых вещей.
Русское и немецкое отношение к вещи: Для западной культуры «вещь» – победный рёв боевых труб, мощь мира, символ овладения им, труда. В вещи для западного человека мир проявлен. Для русского вещь – ошибка (368), нечто не живое, но и не мёртвое и поэтому жалкое. Вещи – язвы мира, и их жалко. Розанов единственный относительно ясно выразил это первичное и потому трудноуловимое чувство:
«Мне печально, что все несовершенно: но отнюдь не в том смысле, что вещи не исполняют какой‑то заповеди, какого‑то от них ожидания (и на ум не приходит), а что самим вещам как‑то нехорошо, они не удовлетворены, им больно. Что вещам „больно“, это есть постоянное моё страдание за всю жизнь. Через это „больно“ проходит нежность. Вещи мне кажутся какими‑то обиженными, какими‑то сиротами, кто – то их мало любит, кто‑то их мало ценит».
Ненависть и презрение являются обратной стороной этой жалости. В вещи есть что‑то нищее и одновременно зловещее.
Где уж нам с таким‑то умонастроением создать вещный мир. Кроме фарса или ада ничего не получится. Лучше растить хлеб… Или танцевать…
Примечание к №353
Глубины и вершины ленинской «диалектики».
Ленин никогда не мог ничего создать. Все его интеллектуальные конструкции украдены. Только чистый поток ненависти, а идеологию он на ходу подбирал, обирая «товарищей». По его произведениям нельзя составить цельную логическую картину. (367) Но психология – идеальна. Поэтому он и встал в центре мифа. Троцкий умнее на порядок – это законченная мысль революции. У Ленина, перешедшего в 17‑ом на позиции троцкизма, – какие‑то обрывки. И Троцкий благороднее. Вл.Соловьёв сказал:
«В русской интеллигенции самый честный элемент есть всё‑таки еврейский».
Революцию делали не выродки, а действительно наиболее умные и талантливые представители еврейской нации. Кто хочет понять революцию, должен читать Троцкого. У Ленина – бессодержательная каша – ничего не разберёшь. (377)
Но кто хочет почувствовать революцию, тот должен читать Ленина. Это «сердце» революции, её суть. Собственно говоря, Ленинградом следовало назвать Москву. Ленинград же по логике вещей должен быть назван Троцкбургом или уж, как компромисс, Левоградом.
Примечание к №347
«скромный, тихий, точно барышня!» (Л.Толстой о Чехове)
Суворин писал в дневнике за 1902 год:
«– Толстой человек слабый», – говорил Чехов, наблюдая его во время болезни".
Примечание к №355
Мучил дикий страх перед животной массой доставшегося народа.
Розанов в «Опавших листьях» привёл случай с человеком, который в один день попал в две железнодорожные катастрофы. Воскликнул:
«ЧУДО. А – ЕСТЬ. „Невозможно“, а – „случается“. Ибо – стада, миллионы».
Когда сталкиваешься с народом (вплотную), начинается фантастика. Когда 100 000 000, всегда появляются редчайшие аномалии. 1/10000, 1/1000000, 1/100000000. В нормальных условиях эту фантастику засасывают воронки городов, и там она оседает, концентрируется. Скажем, в университете всего на 25 человек приходится какая‑нибудь необыкновеннейшая флуктуация. И на вершине устоявшейся власти фантастики очень много. И вот после революции всю эту фантастику – как говорил Ленин, «ерундистику» – пустили под частую гребёнку. И что получилось? Потеряли чутьё народа, то, что с ним, с этой океанической массой, связывало. Народ превратился в нечто принципиально неуправляемое, фантастичное в себе, опасное. Евреи остались один на один с фантастикой барж.
Царь и высшая аристократия жили как раз в сказочном мире. Всё на этом построено было. Отсюда их благородство посреди всеобщей трусости и предательства. Они‑то знали, что не в клочке бумаги дело («конституция» липовая), и не в «блуждающей почке и слепой кишке», а в жизни и смерти. И умерли за народ, чтобы народ жил, чтобы было у нас, в нашем тёмном веке что‑то светлое, чистое, необычное, СВЯТОЕ.
Ужас революции в том, что обычные люди попали в необычную ситуацию, стали хозяевами миллионов, то есть в том числе ковра‑самолёта, скатерти‑самобранки, шапки‑невидимки и тому подобных вещей. Вещей, им принципиально непонятных, для них неожиданных и поэтому страшных, смертоносных.
Борьба с народом была борьбой с фантастикой, с необычностью, с незаурядностью, вообще с каким‑либо отличием, непохожестью. В 30‑е уже уничтожали за прядь светлых волос, за родинку на щеке. Перенасыщенному раствору звериной ненависти хватило бы и мельчайшей дозы необычного. Поэтому убивали всех. Пропустили Солярис сквозь опреснительную станцию.
Примечание к №318
«Я пришла к тебе чёрной полночью, за последней помощью».
(М.Цветаева)
Как известно, муж Цветаевой был агентом ГПУ, личностью во всех отношениях растленной (шпион, провокатор и убийца). Современный литературовед Виктория Швейцер недоумевает по этому поводу:
«Те, кто знал Эфрона, говорили о нём как о человеке исключительного достоинства, порядочности и благородства. Как случилось, что он оказался сотрудником ЧК, для меня – загадка».
Действительно, потрясающая загадка. Как, Эфрон и вдруг ЧК. Невероятно! Величайшие умы будут биться, да так и не решат столь запутанную, столь удивительную и столь редкую загадку природы.
Цветаева писала Розанову в 1914 году:
«Моему мужу 20 лет. Он необычайно и благородно красив, он прекресен внешне и внутренне. Прадед его с отцовской стороны был раввином, дед с материнской – великолепным гвардейцем Николая I. В Серёже соединены – блестяще соединены – две крови: еврейская и русская. Он блестяще одарён, умён, благороден … Мать его урождённая Дурново. Серёжу я люблю бесконечно и навеки…»
Серёжа в эмиграции строго‑настрого запретил Цветаевой печатать неправильные антисоветские стихи, которые она ему же посвящала, считая, что он сражается в белой армии (стихи опубликованы лишь в конце 50‑х годов). А потом сдал свою жену и детей Берии, заманив их в Советский Союз.
Ну Цветаева, понятно, женщина и к тому же поэт, писатель и вообще «гений». Какой с неё спрос. Но почему же не нашлось вокруг людей, которые бы объяснили, что Эфрон это полукровка, ублюдок, что с такими субъектами лучше всего вообще не связываться. Ведь что за фрукт этот Эфрон, уже до революции ясно было, когда он во время мобилизации стал как уж под вилами вертеться. То медбратом устроился, то инструктором‑тыловиком. Впрочем, я и забыл, у него же тогда «туберкулёз» нашли. Он и на мокрое дело в эмиграции пошёл, наверно, чтобы себе лекарство достать. (369)
А нужно так было. Вот Сергей Яковлевич стал встречаться с Цветаевой. Возвращается из гостей вечером, и вдруг на углу – что это? – четверо в жёлтых косоворотках стоят: «Ты Эфрон?» – "Я". – «Ну получай, раз Эфрон». «Били долго, молча, рубахи взмокли от пота». Остановились, тяжело дыша, передохнули. И снова – ногами, ногами. – «Ребята, за что?!» – «А за то, что Эфрон».
Конечно, грубо, очень грубо. Но ведь любовь, брак это тоже, в конце концов, довольно грубая вещь. Простыни окровавленные, потом их стирать надо. Тут борщ, а потом носки, пелёнки и т. д. Не до экзотики. У русских и так от собственной арийско‑монгольской ментальности башка трещит, и тут только семитов не хватало.
Конечно, Цветаева бы сначала поплакала, возмутилась, как Наташа Ростова, у которой её «Анатоля» отняли. А потом бы успокоилась и было бы всё хорошо.
– А чего, Марин, я тебе добра хочу.
Примечание к №349
И в том, и в другом (в Саровском и в Пушкине) глубокое юродство.
К Серафиму в Саров приехала будущая Дивеевская старица Елена Васильевна Мантурова и попросила постричь её в монахини. Серафим стал уговаривать молодую девушку выйти замуж (три года уговаривал). При этом он так, например, расписывал «прелести» семейной жизни:
" – И даже вот что ещё скажу тебе, радость моя. Когда ты будешь в тягостях, так не будь слишком на всё скора. Ты слишком скора, радость моя, а это не годится. Будь тогда ты потише. Вот, как ходить‑то будешь, не шагай так‑то, большими шагами, а всё потихоньку, да потихоньку. Если так‑то пойдёшь, благополучно и снесёшь.
И пошёл перед нею, показывая, как надо ходить беременной.
– Во, радость моя!.. Также и поднимать, если что тебе случится, не надо так вдруг скоро и сразу, а вот так, сперва понемногу нагибаться, а потом точно так же всё понемногу и разгибаться.
И опять показал на примере."
Вот таким образом кривлялся, глумился над женским естеством. (371) Да даже если бы он сказал пьянице какому‑нибудь:
– А ты иди водочки‑то выпей. Она скусная. Выпей её, родимую, и лапушки оближи: «Ай‑ай, сладко». Ноженьки‑то твои тогда вот так, смотри, подогнутся, а рученьки милые трястись будут, трястись. И головушка набок завалится, закружится. То‑то славно. Пей больше, ласковый, и всегда такой будешь. И ходи, смотри, осторожно тогда. Вот так, по стеночке, по стеночке, опираясь. Тело у тебя лёгкое, слабое станет, в канаву грязную и ребёночек маленький спихнуть сможет. Так что ходи, милый, тихо, ходи, милый, скромно.
Всё равно сглаз, страшно слушать. А тут над беременностью так насмехаться.
Но Серафим Саровский действительно русский святой. Это святая русская ненависть к миру, издевательство над миром, обречение себя Богу.
Более того. Серафим любил мир. Так как его ненависть к нему была абсолютна и превращалась в абсолютную доброту, любование.
Примечание к №351
русского надо немножко побить, обломать
Достоевский сказал Соловьеву:
«Хороший ты человек, Владимир Сергеевич. Только, чтобы уж совсем прекрасный и чистый христианин получился, надо бы тебя годика на три в каторжные работы».
Примечание к №349
Пушкина без юродства не понять.
На Западе существовал культ гениев и шутов, как людей, максимально выделяющихся из коллективного начала. Между шутом и гением существовала известная параллель. Не случаен, например, интерес Шекспира к теме шутовства. Но в целом связь была от противного, как связь между карнавальной и клерикальной частями культуры.
В России же существовала монокультура, в которой не было культа гениев (и соответственно вообще «героев»), а институт шутовства имел рудиментарные формы (русское скоморошество). Зато был развит культ юродивых, юродства во Христе. Это своеобразный, но достаточно высокий (может быть, в чем‑то максимально высокий) уровень свободы, уровень индивидуальности. Лишь исходя из этого феномена понятна удача русской культуры XIX века. В противном случае совершенно неясно, откуда и на какой основе появился Пушкин, Достоевский. Откуда такое развитие личностного начала за 100 лет, откуда такая неслыханная свобода. За 1000 лет – естественно.
И сказанное особенно относится именно к Пушкину, первому русскому гению. Не на один же ХVIII век он опирался.
Примечание к №360
По его (Ленина) произведениям нельзя составить цельную логическую картину.
Владимир Ильич свое кредо изложил ясно, сказав на пленуме ВЦСПС В 1919 году:
«Если бы я был адвокатом или стряпчим или парламентарием, я был бы обязан доказывать. Я ни то, ни другое, ни третье, и этого делать не стану, и это мне ни к чему».
Примечание к №359
Для западной культуры «вещь» … – мощь мира … Для русского вещь – ошибка
Отсюда и совершенно разное отношение к «цели». Розанов воскликнул:
«Да кой чёрт Д.С.Милль ВЫДУМЫВАЛ, СОЧИНЯЛ, какая „цель у человека“, когда „я – ЕСМЬ“ „растущий!“ и мне надо знать: „куда, во ЧТО“ (дерево) я расту, „выращиваюсь“, а не „что мне ПОСТАВИТЬ“ („искусственная вещь“, „табуретка“) перед собою!»
Непонимание того, что такое «цель», таящееся в особом восприятии пространства, приводит русских к удивительным ошибкам. Иногда, пытаясь поставить перед собой цель, русский видит её в табуретке. Или, например, в шинели. Русский не видит вещи, не ЧУВСТВУЕТ её, но тщательно это скрывает. Категория меры (веса) ему недоступна. И русские создают странные вещи. Ажурную трость из чистого чугуна или фанерный танк.
Примечание к №363
Он и на мокрое дело в эмиграции пошёл, наверно, чтобы себе лекарство достать.
Каждый день по радиоголосам слышим: – Да, например, Бабель «ходил к Ежовым». Ну да, дружил.
Но ЗАЧЕМ? Ему было это интересно как писателю! Он, может быть, материал для книги собирал! И вообще, дружил‑то, собственно говоря, с Евгенией Соломоновной (положим), а с её супругом у него, может быть, только шапочное знакомство было. Николай Иванович же всё время был занят, домой приходил поздно. Дела всё, «дела». Так, придёт домой, руки вымоет: «Здравствуй, Женечка! здравствуйте, Исаак Эммануилович!» – и к себе в кабинет, «заниматься».
Примечание к №347
Чехову было в высшей степени свойственно юродство.
Что с наибольшей ясностью нашло своё воплощение в знаменитой «Палате №6».
Главный герой её, Рагин, как и Дымов, как и сам Чехов, – врач. Интересен уже первый излом биографии Рагина:
«В ранней молодости он был очень набожен и готовил себя к духовной карьере … намеревался поступить в духовную академию, но … его отец, доктор медицины и хирург, едко посмеялся над ним и заявил категорически, что не будет считать его своим сыном, если он пойдёт в попы».
Характер Рагина отличается какой‑то «слабостью» перед реальностью, неприятием её мирской сложности и неправильности, внемонастырской неустроенности.
«Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но чтобы устроить около себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в своё право. Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет. Похоже на то, как будто он дал обет никогда не возвышать голоса и не употреблять повелительного наклонения. Сказать „дай“ или „принеси“ ему трудно; когда ему хочется есть, он нерешительно покашливает и говорит кухарке: „Как бы мне чаю…“ или „Как бы мне пообедать“. Сказать же смотрителю, чтоб он перестал красть, или прогнать его, или совсем упразднить эту ненужную паразитную должность, – для него совершенно не под силу. Когда обманывают Андрея Ефимыча, или льстят ему, или подносят для подписи заведомо подлый счёт, то он краснеет как рак и чувствует себя виноватым, но счёт всё‑таки подписывает».
Это очень похоже, кстати, на отношения с прислугой самого Чехова. Так, в последние годы он должен был питаться по строжайшей диете, а кухарка делала ему жирную и острую пищу. Наезжала сестра, отчитывала кухарку, объясняла ей, что хозяин болен, давала расписание диеты по дням. Но кухарка была русская, и на следующий день несла Чехову жаркое. Чехов покорно ел. Его врач вспоминал:
«Выходило так, что, несмотря на все предписания, пищу давали ему часто совершенно неподходящую, а компрессы ставила неумелая горничная, и о тысяче мелочей, из которых состоял режим такого больного, некому было позаботиться».
Рагин приходит в палату №6 и на пороге его встречает сумасшедший:
" – Дай копеечку! – обратился он к доктору, дрожа от холода и улыбаясь.
Андрей Ефимыч, который никогда не умел отказывать, подал ему гривенник".
Это уже явно юродская ситуация. Точнее, перевёрнуто юродская. Юродствует Христа ради здесь врач, своим подаянием превращая реальность в абсурд и уподобляясь сумасшедшему.
В палате на Рагина начинает орать больной манией преследования Ваня Громов:
" – Доктор пришёл! – крикнул он и захохотал. – Наконец‑то! Господа, поздравляю, доктор удостаивает нас своим визитом! Проклятая гадина! – взвизгнул он и в исступлении, какого еще не видели в палате, топнул ногой. – Убить эту гадину! Нет, мало убить! Утопить в отхожем месте!
Андрей Ефимыч, слышавший это, выглянул из сеней в палату и спросил мягко:
– За что?"
Это уже не просто подача милостыни, а вставание вровень с сумасшедшим, полная открытость. «Святая простота».
Следующая ступень. Рагин вступает не просто в контакт, но и в диалог с сумасшедшим. Причём в высший тип диалога, диалог философский. Он беседует с Громовым о Марке Аврелии.
Далее. Рагин подвергается со стороны бездушной толпы определению как сумасшедший. (Сцена издевательской экспертизы.) Он едет «отдохнуть» с почтмейстером, и тут подача милостыни перерастает из символического акта в практический, реальный – в отказ от имущества (и согласно чеховскому космосу превращается в фарс). Почтмейстер проигрывается в карты и просит у «друга» 500 рублей.
«Андрей Ефимыч отсчитал пятьсот рублей и молча отдал их своему другу. Тот, всё еще багровый от стыда и гнева, бессвязно произнёс какую‑то ненужную клятву, надел фуражку и вышел».
Деньги эти он тоже проиграл.
"Друг мой, – сказал ему робко почтмейстер, – извините за нескромный вопрос: какими средствами вы располагаете?
Андрей Ефимович молча сосчитал свои деньги и сказал:
– Восемьдесят шесть рублей.
– Я не о том спрашиваю, – проговорил в смущении Михаил Аверьянович, не поняв доктора. – Я спрашиваю, какие у вас средства вообще?
– Я же и говорю вам: восемьдесят шесть рублей… Больше у меня ничего нет.
Михаил Аверьяныч считал доктора честным человеком и благородным человеком, но всё‑таки подозревал, что у него есть капитал, по крайней мере, тысяч в двадцать. Теперь же, узнав, что Андрей Ефимович нищий, что ему нечем жить, он почему‑то вдруг заплакал и обнял своего друга".
Друг окончательно уверился в сумасшествии Рагина и регулярно его навещает, «успокаивает» (по– русски договаривая):»
– А сегодня, дорогой мой, – начал Михаил Аверьянович, – у вас цвет лица гораздо лучше, чем вчера. Да вы молодцом! Ей‑Богу, молодцом…
– Мы еще покажем себя, – захохотал Михаил Аверьяныч и похлопал друга по колену. – Мы еще покажем! Будущим летом, Бог даст, махнём на Кавказ и весь его верхом объедем – гоп! гоп! гоп! А с Кавказа вернёмся, гляди, чего доброго, на свадьбе гулять будем. – Михаил Аверьяныч лукаво подмигнул глазом. – Женим вас, дружка милого… женим…" (372)
Ситуация повторилась, но в вывернутом виде. Если Рагин устанавливает естественные отношения с сумасшедшим, то с ним, здоровым, общаются как с душевнобольным. Он не выдерживает издевательства и, всё равно продолжая пародийно‑зловещее повторение (уподобляясь Громову), кричит на врача и почтмейстера.
Рагина кладут в палату №6 и там сумасшедший попрошайка снова просит у него копеечку. Круг замкнулся. Рагин гибнет. Последние его слова, уже влекомого в палату:
"Я попал в заколдованный круг. (374) Теперь всё, даже искреннее участие моих друзей, клонится к одному – к моей погибели. Я погибаю и имею мужество сознавать это … когда люди вдруг обратят на вас внимание, то знайте, что вы попали в заколдованный круг, из которого уже не выйдете. Будете стараться выйти и ещё больше заблудитесь. Сдавайтесь, потому что никакие человеческие усилия уже не спасут вас. Так мне кажется".