Нелицеприятное объяснение с этим пройдохой адвокатом изрядно облегчило мне душу. Он же в свой черед сдвинул шляпу набок, сунул руки в карманы брюк и мягко, плавно, доходчиво изложил все, что думает обо мне. Мне не раз приходилось слышать, как погонщики мулов самым беззастенчивым образом изрыгают потоки грязных ругательств на глупую головную животину, не справляющуюся с обязанностями, но никогда не слыхал я ничего и отдаленно похожего на то, что истекало с языка Сиднея Джоунза.
Наконец, выдав полный заряд, адвокатишка развернулся и уже через плечо бросил, что меня вздернут выше небес, а он с превеликим удовольствием придет взглянуть, как я болтаю ногами, пытаясь прогуляться по воздуху пешком. С этими словами Джоунз отбыл.
А я остался сидеть, скрежеща зубами, и всякий раз, вспоминая о Порсонах, проклинал их на чем свет стоит.
Однако, немного остыв, я стал все больше склоняться в мысли, что, возможно, имел глупость отшвырнуть руку помощи, протянутую в тот момент, когда меня вот‑вот поглотит темная пучина безвестности. И тут появился мистер Мид.
Его привел все тот же тюремщик, но на сей раз Дженкинс остановился поодаль, и я едва расслышал его слова:
– Держитесь от решетки на расстоянии вытянутой руки, мистер Мид. Это все, о чем я вас прошу.
Затем он отступил еще дальше, а Роберт Мид встал передо мной с улыбкой, которая показалась мне не вполне искренней. Он спросил, как я себя чувствую, и я ответил, наверное, именно так, как положено человеку, томящемуся в заключении перед казнью.
– Я слышал, от помощи одного адвоката ты уже отказался. А как насчет другого?
– Да, я прогнал бездарного адвокатишку по имени Сидней Джоунз, – поморщился я. – Вот, собственно, и все. Этот тип уговаривал меня подписать признание.
Он моргнул, но все‑таки задал следующий вопрос:
– А если для тебя это единственный способ уберечься от виселицы?
– Ну, значит, меня повесят. Уж лучше так, чем лгать ради того, чтобы сесть лет на пятнадцать.
– Ты настаиваешь на своей невиновности?
– Я убил Экера… но лишь после того, как он дважды выстрелил в меня. Вот тут, возле уха, одна из его пуль сбрила у меня клок волос.
– Не вижу, чтобы место, на которое ты показал, хоть чем‑то отличалось от других, – холодно заметил Мид.
– Может, и так, но я говорю правду. Человек двадцать должны были слышать, как Экер проклинал меня, перед тем как выстрелил. Как после этого можно говорить, будто я застал его врасплох?
Мид снова пожал плечами.
– Всех уже допросили, – сообщил он, – всех, кто был на танцах, И ни один из присутствовавших не высказался в твою пользу, за исключением моей дочери. Но и Бобби не видела ничего такого, что хоть сколько‑нибудь могло бы помочь на суде. Только ее мысли и рассуждения свидетельствуют за тебя. А мнение одного человека еще никого не спасало от смертного приговора.
Я кивнул, соглашаясь.
– Суть в том, – продолжал Мид, – что мы должны сделать все возможное, дабы уберечь тебя от веревки. Но, видишь ли, тут необходим особый, дипломатический подход.
– Ясно… – Я уже начинал потихоньку злиться на него.
– Я не осуждаю тебя за то, что ты не выразил доверия Сиднею Джоунзу. Но есть и другие. Например, я знаю лучшего в Денвере адвоката и собираюсь вызвать его для твоей защиты.
Я тут же прищурился – этот «лучший в Денвере адвокат» будет стоить кучу денег, если, конечно, вообще притащится в Кэтхилл, бросив все свои дела. Я пожал плечами, собираясь выразить свои сомнения на сей счет, но Мид не дал мне и рта открыть.
– Однако прежде всего нам надо откровенно объясниться друг с другом – абсолютно откровенно!
– Именно этого я и хочу.
– Но все‑таки намерен и дальше настаивать, будто Экер‑младший выстрелил в тебя первым и промазал – причем не один раз, а дважды! – да еще с такого близкого расстояния? А ведь Джош был прекрасным стрелком!
Я понял, что у него на уме, и это еще больше разозлило меня.
Едва сдерживая нарастающий гнев, я принялся объяснять:
– Когда он вскидывал револьвер, я инстинктивно отпрыгнул в сторону, но споткнулся. Первая пуля прошла совсем рядом, когда я еще находился в прыжке, а вторая коснулась волос в тот момент, когда я, споткнувшись, упал на пол. Единственная причина его промахов в этом. Я стрелял полулежа, а Экер, видимо, решил, что с ног меня свалила его первая пуля.
Широченные плечи Мида, резко дернувшись, пошли вверх, а затем медленно опустились.
– Вы считаете, что я лгу, так ведь? – отрывисто выпалил я.
– Я хочу сделать для тебя все, что в моих силах, – примирительно заявил он, – но по‑прежнему считаю необходимой полную откровенность. В конце концов, есть свидетель, видевший, что ты выстрелил первым…
– Этот лживый негодяй Картер? – взорвался я.
Мид неколебимо смотрел на меня в упор.
Я не мог вынести, что такой прекрасный человек считает меня убийцей, и в запальчивости крикнул:
– Вы с самого начала думали, что я лгу, а на самом деле виновен. И только дочь уговорила вас прийти сюда!
Он кивнул:
– Не знаю, виновен ты или нет, молодой человек, но не буду отрицать: меня и в самом деле заставила прийти Роберта. Это весьма впечатлительная особа, и, полагаю, ты уже сам заметил, что в её глазах превратился в героя. Теперь же, мой мальчик, я хотел бы заключить с тобой джентльменский договор – четкий и ясный.
Моё раздражение все росло, вместе с тем в душе моей поднималось своего рода отчаяние.
– Хорошо; и что же это за договор? – с трудом сдерживаясь, процедил я.
– Каким образом ты застрелил Джоша Экера – не важно, для меня имеет значение одно: интерес к этому делу Бобби. Я готов выполнить данное ей обещание и пустить в ход все возможности, чтобы добиться для тебя свободы. И я не отступлюсь от своих слов. Это очень непростая задача, так как, боюсь, у нас мало времени, ведь тут никто не склонен устраивать долгое судебное разбирательство. Тот человек, Картер, которого ты назвал лживым негодяем, очень рьяно настраивает против тебя общественное мнение. Но если бы шериф согласился перевести…
Он помедлил, и я тут же воспользовался случаем излить злость:
– До того, как толпа ворвется в тюрьму и вытащит меня отсюда, чтобы вздернуть на ближайшем дереве?
– Вот именно» – подтвердил Мид. – Приятно видеть, что ты не боишься смотреть правде в глаза. А коли так, мне хотелось бы, чтоб так же трезво оценил и еще кое‑что… если не возражаешь, конечно.
– Что ж, давайте! – принял я вызов.
Все это время Мид вел себя на редкость сдержанно. Он не пытался на меня давить, не смотрел свысока и не позволил себе ни единой грубости, но я видел, что ему крайне неприятно находиться в тюрьме и разговаривать со мной. Вне всяких сомнений, отец Бобби верил показаниям Картера, этого подлого лгуна.
– Мое предложение заключается в следующем… – начал Мид. – Я оказываю тебе всестороннюю поддержку и всеми доступными средствами пытаюсь изменить общественное мнение – как‑никак у меня есть определенный вес с этом городе и возможность влиять на людей как прямо, так и косвенно, поскольку до некоторой степени контролирую здешнюю газету. Кроме того, я вызову из Денвера адвоката, о котором уже говорил. Понимаешь меня? Все это я с удовольствием сделаю и надеюсь, тебя либо отпустят на все четыре стороны, либо назначат чисто символическое наказание. Но в случае, если тебя освободят, я хотел бы получить обещание, что и ты выполнишь свою часть договора.
– То есть?
Как ни удивительно, проблеск интуиции подсказал мне, что он сейчас скажет. Но предвидение лишь усугубило тяжесть услышанных мною слов.
– Бобби настроена весьма романтически, – продолжал Мид. – Ты поразил ее воображение, и девочка видит в тебе гонимого всеми героя. Полагаю, ты и сам мог об этом догадаться, ибо по личному опыту знаю: мужчина всегда чувствует, какое впечатление производит на женщин, и в особенности на молоденьких девушек. В общем, исходя из этого, я хочу, чтобы ты дал мне слово чести – я поверю тебе на слово! – что, если тебя освободят, ты навсегда уберешься из этих краев, не вернешься сюда вновь без моего на то разрешения и не предпримешь никаких попыток увидеться с Бобби.
Именно этого я и ожидал – разумеется, точных слов не предугадаешь, но общий смысл был именно таков. И тут же какая‑то неясная боль пронзила меня насквозь, стиснула горло смертельной хваткой и адским пламенем обожгла глаза.
– Мистер Мид, – сдавленным голосом пробормотал я, – полагаю, вы великодушны настолько, насколько это вообще возможно. Я благодарен вам за это. Вы прекрасный человек – а иначе не были бы отцом Бобби. И все‑таки хочу вам сказать, что скорее сию же минуту отправлюсь в ад, чем соглашусь выполнить такие условия. Я невиновен, и если…
Здесь наступает самый позорный момент моей истории, о котором мне крайне тяжело писать. Дело в том, что стоило только подумать о своей невиновности и об ужасной клевете, так настроившей против меня весь город, что теперь его жители мечтали поскорее увидеть меня повешенным, – глаза мои наполнились слезами и проклятые предательские струйки соленой влаги потекли по щекам. Естественно, это не ускользнуло от холодного взгляда Роберта Мида!
Я тут же устыдился своей слабости и от этого окончательно потерял контроль над собой.
Подскочив еще ближе к решетке и буквально вжавшись в нее, я завопил;
– Пропади ты пропадом! Иди и передай Бобби, что один раз она уже спасла меня от веревки, и если каким‑то чудом я останусь в живых, хоть на коленях приползу сказать, что весь остальной мир перестал для меня существовать и нет больше на свете никого и ничего, кроме нее одной!
И вот, излив до конца всю эту глупую, высокопарную, насквозь мелодраматическую чепуху, я сквозь завесу слез увидел, какое впечатление она произвела на Мида: кроме недоверия и гадливости, лицо его ничего не выражало.
И я его за это не винил. Я сам себя презирал в тот момент. Уверен, будь отец Бобби на моем месте, он оставался бы мужчиной до конца, невзирая ни на что.
Развернувшись, я издал громкий, протяжный стон, иначе, наверное, просто расплакался бы, как ребенок. Да, при одном воспоминании об этом постыдном эпизоде душа моя леденеет от мучительного отвращения к себе.
А потом у меня за спиной послышался холодный, стальной голос Мида:
– Я вернусь, когда ты будешь крепче держать себя в руках!
Каблуки Мида застучали по коридору, и я, все еще в истерике, заорал ему вслед:
– Я не хочу тебя видеть! Никогда! Ты, хладнокровный, бессердечный мошенник!
Звук удаляющихся шагов резко оборвался, но мгновение спустя я их снова услышал. Мид так и не сказал больше ни слова.
Убедившись, что он ушел, я рухнул на колени и закрыл лицо руками, вконец раздавленный и убитый мыслью, что такой истеричный, невыдержанный, трусливый, нелепый глупец, такое недоразумение, как я, все еще попирает землю и смеет называть себя человеком.
Мне пришлось пережить много тягостных минут и опасных ситуаций, но наименее всего хотелось бы мне вспоминать именно эту мою беседу с Робертом Мидом в кэтхиллской тюрьме.
Глава 16
ПОДНИМАЕТСЯ БУРЯ
После разговора с Мидом мне казалось, что после пережитого мною стыда, после позорной истерики, да еще и на глазах у постороннего человека, и впрямь лучше умереть.
Но день между тем продолжался как ни в чем не бывало. Джордж принес мне обед, старательно пряча глаза, и ни разу не взглянул на меня, чему я, по правде сказать, только радовался. Ведь он знал – весь мир знал! – что я сломлен. Я и сам твердил себе снова и снова, что уже никогда больше не буду достойным человеком. Мой корабль дал течь. После этого я готов был забиться в самый темный угол.
Холодный яд сочился во мне, отравляя мозг и не находя выхода. И всякий раз мысли мои возвращались к Порсонам, из‑за которых я дожил до такого дня, когда сам охотно сунул бы голову в петлю.
Посетителей больше не было. Никого, ни души. И никаких вестей ни от семейства Порсонов, ни от семейства Мидов. Лишь один человек заглянул в камеру, но, молча постояв у решетки какое‑то мгновение, тут же развернулся и зашагал прочь, покачивая головой. Это был шериф.
После его ухода я совсем пал духом. Лорен Мэйс – настоящий мужчина, слепленный из того же теста, что и все истинные герои, и если он счел, что я не стою хотя бы единого слова привета, это могло означать только одно: ниже пасть невозможно.
Незадолго до ужина Джордж принес мне последний выпуск вечерней газеты, но опять не издал ни звука. Поглядев на него, я заметил, что обычно черная и глянцевая кожа негра словно бы подернулась каким‑то серым налетом. Джордж явно чего‑то боялся. Но чего именно?
Я развернул «Вестник» и на первой полосе обнаружил необычное сообщение, выделенное особо крупным шрифтом.
Сверху располагалось несколько строк, набранных чуть помельче:
«Мы не возьмемся утверждать, будто знаем, о чем идет речь в помещенном ниже объявлении. Его передали нам неизвестные лица вместе с денежной суммой, вполне достаточной, чтобы компенсировать это маленькое неудобство».
А дальше следовало роковое для меня то ли объявление, то ли воззвание:
«ЖИТЕЛИ КЭТХИЛЛА! СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ. В ДЕСЯТЬ ЧАСОВ, КАК ТОЛЬКО ПРОБЬЕТ КОЛОКОЛ.
НА ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ И НА РЫНОЧНОЙ ПЛОЩАДИ СОБЕРУТСЯ ВСЕ, КТО ИМЕНУЕТ СЕБЯ МУЖЧИНАМИ. БУДЬТЕ ТАМ!
ПРИХОДИТЕ, ГОТОВЯСЬ ЗАЩИТИТЬ СВОИ ДОМА И СВОЮ ЧЕСТЬ.
СЛАВНОЕ ИМЯ КЭТХИЛЛА СМЕШАНО С ГРЯЗЬЮ.
СПРАВЕДЛИВОСТЬ ДОЛЖНА ВОСТОРЖЕСТВОВАТЬ.
ВО ИМЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ ВЗЫВАЕМ К ВАМ, ЛЮДИ КЭТХИЛЛА.
НЕ ПОКИНЕТ ЛИ ВАС МУЖЕСТВО, КОГДА НАЗНАЧЕННЫЙ ЧАС ПРОБЬЕТ?
В ДЕСЯТЬ ЧАСОВ – БУДЬТЕ ТАМ!»
Да, прочитав это, я понял, чего боится Джордж. Такое воззвание не могло не перепугать любого служащего тюрьмы, поскольку из него яснее ясного следовало, что в десять вечера на рыночной площади соберется огромная толпа народа, а затем все это скопище повалит к тюрьме, чтобы ворваться туда, выволочь на улицу презренного негодяя Нельсона Грэя и показать ему, Что такое справедливость. «Славное имя» Кзтхилла будет восстановлено, а вся грязь с него смыта моей кровью!
Все это излагалось так откровенно, что сердце мое ушло в пятки.
Почему‑то в преддверии смерти я ничего так не боялся, как обстановки, в которой мне предстояло ее обрести. Скрытые масками лица, грубые, жестокие голоса, выкрикиваемые неизвестно кем команды и распоряжения – все это рисовалось гораздо худшим, чем крепкая, шершавая веревка, что вопьется мне в горло и оторвет от земли, оставив свободно болтаться в воздухе. Разве смогу я достойно встретить последний час, если как раз сегодня уже обесчестил себя постыдной истерикой в присутствии Роберта Мида и потерял право называться мужчиной?
Я оцепенел. Сейчас Джордж принесет мне поднос с ужином, и тогда я попробую разузнать, каким образом шериф и его помощники собираются защищать тюрьму от толпы. Но что бы там ни предпринял шериф, я заранее понимал: это конец. Разве смогут блюстители закона открыть огонь по почтенным гражданам, пришедшим свершить скорый и правый суд над убийцей?
Джордж пришел.
– Где шериф? – тут же спросил я его.
– Он уехал, мистер Грэй, – дрожащим голосом ответил негр, пряча глаза. – Его вызвали, сэр. Сразу после того, как он приходил повидаться с вами. Мистер Мэйс не мог задерживаться – ему надо поймать этого дьявола Дона Педро, бандита, который грабит и убивает ни в чем не повинных людей на Трэйси‑Трэйл!
Еще большее оцепенение охватило меня. Я настолько погрузился в мрачные размышления, что казалось, Джордж вышел из камеры всего минуту назад, когда на ратуше вдруг начал бить колокол. Он ударил девять раз, а я с замиранием сердца считал.
Значит, было уже девять вечера и жить мне оставалось всего час!
Тут неожиданно меня посетила совершенно новая мысль: не имеет значения, сколь велика вина Джоша Экера. Разве не справедливо – в соответствии с древним законом «око за око, зуб за зуб», – что, убив его, я должен заплатить собственной жизнью?
Я поднес к глазам руку и посмотрел на часы. Они остановились в половине пятого. Я установил стрелки на девять. Итак, впереди у меня около пятидесяти минут. А может, и побольше – в зависимости от того, как быстро толпа доберется сюда.
Затем я услышал стук копыт – со всех сторон к маленькой рыночной площади города неслись всадники. И никто не ехал в обратном направлении. Что ж, вполне понятно – кэтхильцы спешили к месту сбора.
Поднялся ветер. И ветви огромных деревьев, росших вокруг тюрьмы, неистово захлестали по крыше и стенам. Слушая эти звуки, я подумал, что это также признак надвигающейся бури, словно все стихии сговорились пробить себе путь к моему ненадежному убежищу. И вдруг, в зыбком свете фонарей, делавшем абсолютно нереальным все, что меня окружало, я увидел Бобби Мид. Девушка вцепилась в решетку моей камеры.
– Нельсон Грэй! – взволнованно позвала она.
Я вскочил и в одно мгновение подлетел к решетке. Всего лишь несколько дюймов разделяли нас, и я увидел, как страшно побледнело лицо Бобби, а ее глаза стали неправдоподобно огромными.
– Тебе известно, что они задумали? – спросила девушка.
Я молча кивнул.
– Трусливые негодяи! – гневно выдохнула она. – Я попробую урезонить это стадо двуногих скотов. Кто знает, может, и сумею их остановить. Если ничего у меня не выйдет – прощай, Нельс!
Я стоял у решетки, застыв в такой же ледяной неподвижности, как металл, из которого ее изготовили.
– Смелые люди встречались мне и раньше, но еще никогда я не видела такого храбреца, как ты. Я согласилась бы умереть, если бы этим могла тебе помочь. Да, ты тверд и несгибаем как сталь и ни капельки не боишься. А я уповаю только на одно – что Господь не даст умереть такому человеку, как ты!
Я ощутил крепкое пожатие ее рук, и девушка убежала. А я так и стоял столбом, беспомощно уставясь в пространство.
Ну что за человек ее отец!
Он мог бы в пух и прах сокрушить меня в ее глазах, мог смешать с дерьмом и навсегда вычеркнуть из ее жизни простым упоминанием о том, как я впал в истерику, как позорно лились слезы по моим щекам. Но Роберт Мид пощадил меня, иначе его дочь не пришла бы еще раз. Более того, отец позволил ей отправиться в Кэтхилл и попробовать удержать толпу, да и сам, несомненно, ждал за стенами тюрьмы. И я мог бы дать руку на отсечение, что Мид сделает все возможное, использует весь свой авторитет, пытаясь остановить жаждущих расправы горожан.
Да, меня просто ошеломило такое невероятное великодушие, слишком уж необычное, чтобы уложиться в моей измученной голове!
Итак, Бобби ушла, даже не подозревая, насколько я перепуган. Она считала меня храбрецом, а я не смел и рта открыть, понимая, что вряд ли смогу промямлить хоть что‑нибудь мало‑мальски внятное. Потом девушка услышит о моей смерти, и если я смогу вести себя перед толпой как подобает мужчине, то навсегда останусь в ее памяти героем!
Что за нелепый вздор! Тем не менее эта мысль придала мне мужества и заставила поднять голову выше. Теперь у меня появилась цель на оставшиеся минуты.
Пока все эти соображения обрушивались на меня, как поток воды на мельничное колесо, я продолжал торчать у решетки. А затем где‑то над моей головой ужасающе громко ударил колокол. Я слышал его так явственно, что казалось, он тоже где‑то тут, в тюрьме, и лишь постепенно я осознал, что звук исходит откуда‑то извне.
Как последние секунды жизни или трепыхания сердца в груди, я считал эти удары один за одним – десять тяжелых, роковых стонов, – а потом, словно раскаты грома, эхом разносимые среди холмов, послышался нарастающий рокот. Но, в отличие от отголосков горного эха, он не умолкал, а, напротив, становился все громче, все сильней. Так завывания ветра сменяет рев бурлящей реки, готовой затопить все вокруг.
Это была толпа.
Затем я совершил очень глупый поступок – настолько легкомысленный и ребяческий, настолько смехотворный и нелепый, что до сих пор не могу сам себе объяснить, что за муха меня укусила. Стоя у решетки, я слегка повел плечами, стараясь расправить куртку, стряхнул пыль с брюк, разгладил обвязанный вокруг шеи платок и подобрал сомбреро, до сих пор валявшееся без дела в дальнем углу камеры.
После этого я опробовал свой голос, и сделал это весьма громко и четко, крикнув:
– Эй, парни, вот он я, здесь!
Видимо, таким образом я подсознательно готовился к решающей минуте, ибо единственное, что я могу еще сделать, – это собраться с духом и попробовать продержаться так до конца!
Но не сломаюсь ли я, когда увижу веревку? Не рассыплюсь ли, подобно воздушному замку, в самый ответственный момент?
Одному Богу известно!
И я вознес Господу молитву – но не во спасение своей никчемной души, не за‑ради милости в потустороннем мире. Нет, я молил Его, чтобы Он послал мне сил достойно умереть на глазах у множества людей!
О, я до сих пор не в силах избавиться от смущения, вспоминая тот ужасный день, но все же, описывая его подробности, нахожу и своего рода горькое удовлетворение. Их более чем достаточно, чтобы вдребезги разнести тайное мужское самолюбие, самое сокровенное тщеславие, причем раз и навсегда!
Я снова подал голос, повторив еще громче:
– Эй, я здесь!
И тут кто‑то спокойно отозвался:
– Да знаю я, что ты там. Но потише, старина! Незачем поднимать такой шум, дружище!
У двери моей темницы стоял Лэнки!
Глава 17
ЕЩЕ ОДНА ИСТОРИЯ
Все во мне мигом переменилось. Только что я молил Бога дать мне силы прилично умереть на глазах у множества людей – людей, которых я ненавидел и презирал, но, увидев фигуру Лэнки, его широкие, мощные плечи и некрасивое, перекошенное лицо, я немедленно позабыл о своем отчаянии, и надежда искрящимся огненным потоком ворвалась в душу. Мне хотелось вопить и плясать от радости, прямо‑таки визжать от восторга! Всего за десять секунд, полных надежды, я испытал такое огромное счастье, какого иной не изведает за долгую жизнь.
Но я не пустился в пляс и не закричал, потому что, увидев, что ловкие пальцы этого в высшей степени странного человека уже вовсю работают над замком, пережил еще одно потрясение, полностью захватившее все мое существо.
Лэнки уже второй раз спасал меня от верной гибели!
Тогда из раздевалки, где Том Экер решил учинить бойню, мы с Дэном Порсоном ни за что не вышли бы живыми. Но Лэнки уберег нас от такой беды, загадочным образом появившись в темноте, которая, несомненно, также была его рук делом.
А на сей раз буквально выхватывал меня из петли. Но почему?
Я был ему чужим. Разве что выказывал малую толику уважения и восхищения, но тем же могли похвастать и другие наши ковбои – всем нам доставляло массу удовольствия сидеть рядом и слушать его рассказы. Но, так или иначе, Лэнки примчался на помощь, хотя, разумеется, не мог не понимать, что, если его схватят при попытке освободить меня, обоих ожидает чудовищная участь – разъяренная толпа растерзает нас вместе.
Меня объял благоговейный трепет.
– Лэнки, старина, что принесло тебя сюда? – спросил я, прислонившись к решетке.
Прищурив глаза, он до упора вжался в стену, а голова его вывернулась таким образом, что ухо оказалось у самого замка, пальцы же тщательно исследовали механизм настолько крохотным инструментом, что я и разглядеть‑то его не мог – видел лишь, как вращается длинная костлявая кисть руки – иногда быстро, иногда помедленнее.
И даже в такой момент, говоря шепотом и с долгими паузами, Лэнки не мог удержаться от искушения рассказать очередную байку!
– Ну, Нелли, это вроде как… – забормотал он. – В общем, похоже на те давние времена, когда я мотался по всему Юкатану с одним джентльменом» который хотел присмотреть себе кусок хорошей земли. Так вот, там, на табачных плантациях, вкалывали рабы. В долину Валле‑Насиональ их загребали из самых разных мест, но никто, даже самый здоровый, крепкий мужчина, не протягивал там больше года. А по большей части люди мерли куда быстрее. Обычно шести‑семи месяцев с них хватало. Называлось все это работой по контракту, но рабство – название более точное. Тот джентльмен, с которым я туда приехал, раздумывал, не потратить ли кое‑какие деньжата на покупку земель в Валле‑Насиональ, и мы просто чудесно проводили время, можешь мне поверить! Лили и ели вдоволь, и все самое лучшее!
Многое довелось нам там повидать. На полях мы видели рабов, валившихся с ног от усталости. Плач и стоны так. и стояли над темными бараками, куда их запирали на ночь. Большинство из них были индейцами яки. Яки – прямо‑таки железные люди, и держались они дольше всех остальных. Но из всего увиденного там больше всего меня поразил один парень, сидевший на краю дороги, когда мы проезжали мимо погожим летним деньком. Его отпустили помирать. Там это было в порядке вещей; если кто‑то из работников настолько слабел, что не мог отработать даже те жалкие крохи, что им скупо выдавали раз в день, случалось, бедолагу отпускали – пусть, мол, помрет, пробивая себе путь к свободе. Вот нам и встретился один такой несчастный. Он сидел на обочине и смеялся над собой. Это был уже не человек, Нелли, а всего лишь мешок костей. Сквозь кожу его лица просвечивал череп. Представляешь? Прямо сквозь кожу!
Тут Лэнки прервал повествование, и я заметил, что одним ухом зачарованно внимаю странной и страшной истории, а другим напряженно прислушиваюсь к реву толпы, похожему на грохот штормового моря. Звук этот становился все громче и раздавался все ближе с каждой секундой. Так ревет громадная лавина воды, бешено несущаяся сквозь прореху в плотине.
После краткой паузы, когда работа над замком потребовала всего внимания Лэнки, он продолжил рассказ все тем же вкрадчивым, приглушенным голосом. Можно подумать, он не слышит, как быстро приближается звук, означавший смерть для нас обоих.
– Ну, так вот, остановились мы, и я спросил у этого несчастного: «Что это тебя так развеселило, дружище?» И он ответил мне: «Сеньор, я сижу здесь и смеюсь над очень забавней штукой». – «И какая же это забавная штука?» – не унимался я. «Да всего‑навсего я сам, – опять рассмеялся тот бедолага. – Сейчас меня бросает как щепку на громадных волнах жизни, сеньор, и я вспоминаю, что всего год назад я был крепким, сильным мужчиной, свободным и счастливым, целым и невредимым. Владел собственной землей, имел жену. В общем, жил не тужил, пока не выяснилось, что мой брат, исчезнувший незадолго до того, поехал в эту долину смерти. Тогда я встряхнулся и, ощутив крепость своих мышц, сказал себе: „Я такой сильный, что вполне могу туда отправиться, найти брата и вытащить из этого ада!“ Я приехал сюда, и едва успел сунуть нос в эту долину, как меня схватили и заставили работать. Каждый день на протяжении месяца меня избивали и стегали плетьми. Это поубавило во мне силенок. И вот уже год меня ежедневно терзал один и тот вопрос: „Как я мог оказаться таким идиотом?“ Понимаете? Я же видел, что акула уже заглотила одного человека, но мне и в голову не пришло, что с тем же успехом она слопает второго. А чертова акула смогла. И теперь она переваривает мои останки. Вот почему я смеюсь, сеньор. И за все это время мне так и не довелось увидеть моего брата. Никаких сомнений, он мертв и точно так же смеется, как я теперь, – в аду!»
Вот такую историю поведал мне в Валле‑Насиональ мексиканец, сидевший у дороги в ожидании смерти и слишком слабый, чтобы подняться и шагнуть ей навстречу!
Наверняка Лэнки и дальше рассказывал бы что‑нибудь в том же духе, но тут приблизившийся к тюрьме рев неожиданно оборвался, рассыпавшись вокруг здания, и я физически ощутил какой‑то удар, словно бы мощное электрическое поле вдруг коснулось меня.
– Лэнки! Лэнки! – позвал я.
– Да, братишка, – тихонько откликнулся он, не поднимая головы.
– Слишком поздно, Лэнки, – шепнул я. – Если тебя сцапают здесь, прикончат вместе со мной. В них сам дьявол вселился! Слышишь этот рев?
И действительно, сам дьявол орал и вопил их ртами. Это его голос несся из глотки каждого, кто прорывался в тюрьму. Да, именно его голос – неистовствующего, алчущего свежей крови дьявола.
– Вот что я скажу тебе, Нелли, – снова заговорил Лэнки, не прекращая работы, – это напоминает мне историю об одном парне, которому предстояло сделать выбор между яблочным и тыквенным пирогами. Так вот, увидел он перед собой оба пирога и говорит себе, мол, уж конечно яблочный пирог хорош непременно, но кто его знает, вдруг окажется, что тыквенный куда лучше всех, какие готовила, бывало, тетушка Мэгги в старые добрые времена, а потому не попробовать ли…
Тут наконец громко щелкнул замок, и дверь распахнулась предо мною так неожиданно, что я чуть не вывалился в коридор,
В руке моей тотчас оказался револьвер – внушительный кольт, еще согретый теплом Лэнки.
– А теперь, Нелли, ноги – в руки! – скомандовал мой спаситель.
И мы понеслись по тюремному коридору. Заключенные во всех камерах поприлипали к решеткам, стараясь не упустить зрелище, а заметив, что мы удираем, подняли дикий рев. Орали они куда громче толпы, пока еще находившийся снаружи.
Миновав главный вход и продолжая мчаться сломя голову, мы услышали зычный, громоподобный возглас:
– Джордж! Джордж! Ты, ленивый, никчемный соня, сейчас же открывай дверь, а не то мы свернем тебе шею!
Подобно тому полумертвому бедолаге из Валле‑Насиональ, о котором мне только что рассказал Лэнки, я почувствовал, что вот‑вот взорвусь смехом, – Джорджа как пить дать и след простыл. Он, конечно, не стал дожидаться начала представления. Нет, нет и еще раз нет! Серая паутина страха, опутывавшая лицо негра сегодня вечером, уж что‑нибудь да означала!
От напора толпы тюрьму защищала только крепость замков и засовов. Я мысленно воздал благодарность тем, кто изготовил их из такой прочной стали.
Тюрьма сотрясалась от тяжелых ударов. Я оглянулся, когда мы сворачивали в конце длинного, пустого коридора, и увидел, как трясется и прогибается массивная, крепкая дверь.
Один вопрос прочно засел у меня в голове: судя по всему, Лэнки бежал в определенном направлении к какой‑то конкретной цели, но я никак не мог догадаться, где он отыскал путь на волю, ибо шум и вой озверевшей толпы окружал тюрьму со всех сторон; линчеватели ломились не только через главный вход – в то время, как кто‑то упорно колотил в дверь парадного входа, я услышал такие же удары и с тылу.
Море угрожающих воплей бушевало вокруг нас, предвещая неотвратимую катастрофу.
Мы остановились у какой‑то двери. Лэнки резким толчком открыл ее и, схватив меня за плечо, с силой толкнул вверх, на лестницу, а сам чуть‑чуть помедлил сзади – и я услыхал лязг возвращаемого на место засова.
Добравшись до верхних ступенек лестницы, я неожиданно стукнулся головой о балку.
Мгновенно рядом со мной оказался Лэнки, и желтый лучик тусклого фонаря прорезал тьму, очертив пределы узкого длинного чердака, чьи перекрытия располагались в довольно причудливом беспорядке.
Лэнки, согнувшись в три погибели, побежал вперед, указывая дорогу, и как только он сделал шаг, раздался ужасный грохот, потрясший все здание.
Парадная дверь тюрьмы рухнула, и теперь океан людской злобы заклокотал внутри ее стен.
Лэнки наконец остановился и показал мне открытый люк.
– Вот тут я и прошел, чтобы оставить тебе визитную карточку, Нелли, – объяснил он. – Как, по‑твоему, сумеешь подпрыгнуть на такую высоту?
Я попробовал, но безуспешно – не хватило нескольких дюймов.
– Давай‑ка сначала я, – предложил Лэнки и мощным тигриным прыжком взлетел наверх. Еще мгновение потребовалось ему, чтобы протиснуться сквозь узкое отверстие люка.
И тут же длинные, мощные руки высунулись из щели высоко над мой головой.
– Прыгай! – распорядился мой долговязый друг.
Я поднатужился, и Лэнки, поймал меня за руки, подтянул и вытащил на крышу, после чего захлопнул люк.
Я подумал, что едва ли мы далеко продвинулись по пути к свободе, но все же в лицо мне бил вольный ветер ночи и волнующая надежда на спасение начала разрастаться в душе. А вместе с ней я ощутил неимоверный прилив сил.
Однако внизу, под нами, полускрытое тьмой, было видно и слышно неясное колыхание бурлящего моря человеческих тел.
Глава 18
ВЕРХОМ НА ДЕРЕВЕ
Кроме ощущения вольного ветра, бьющего в лицо, мое теперешнее положение выгодно отличалось от прежнего тем, что в руке я сжимал револьвер, а самое главное – рядом был Лэнки. Никогда не забуду его легких, уверенных движений. Во мраке ночи, на ветру он чувствовал себя как дома, словно вышедшая поохотиться дикая кошка.
Мы быстро продвигались вперед – скорее шли, чем ползли, хотя и пришлось опуститься на четвереньки. Я следовал за Лэнки со всем доступным мне проворством, пока мы не добрались до места, где ветви двух величественных деревьев, истинных царей леса, некогда возвышавшегося на месте города и практически полностью вырубленного к настоящему времени, бились о крышу тюрьмы, то высоко взлетая вверх, то возвращаясь обратно мощным, неистовым рывком.
– Для нас это единственный путь к спасению, – прошептал Лэнки. – Этой дорогой я и воспользовался, чтобы навестить тебя, дружище, и точно так же нам предстоит теперь убраться отсюда.
Представьте себе, что вам нужно вскочить на спину галопом мчащегося скакуна, и к тому же – в кромешной темноте! Но и это было бы относительно безопасно в сравнении с необходимостью поймать одну из этих свирепо бьющих по крыше, машущих, хлещущих гигантских веток, покрытых густой листвой, мешавшей обнаружить местоположение крепких, толстых сучьев, за один из которых нужно было ухватиться, чтобы унестись прочь, когда ветер снова отшвырнет их от крыши.
Лэнки крикнул мне на ухо:
– Через пару секунд они снова будут как раз где надо. Следи за мной, малыш. Если тебе по силам скачки на мустанге, кататься верхом на дереве не так уж и сложно.
Дикий вой злобы и разочарования донесся снизу, из тюрьмы. Мне показалось, будто я физически ощущаю вибрации ярости, проходящие через крышу. Именно их сила – так, во всяком случае, невольно подумал я – вытолкнула Лэнки из предыдущего положения – он стоял, припав к крыше, на четвереньках – и подбросила высоко вверх.
Одновременно на него темной, призрачной тенью надвинулась одна из ветвей. Лэнки нырнул в листву и тотчас улетел прочь.
Да, Лэнки сделал все, что только может сделать один человек для спасения другого. Он подготовил и выполнил за меня все, кроме завершающего прыжка на свободу, но уж это мне предстояло совершить самому, ибо тут никто не сумел бы меня подменить.
Решимости придавал тот самый вопль разочарования – простенькая логическая операция позволяла безошибочно угадать, что он означал: ворвавшиеся в здание обнаружили мое исчезновение из камеры и открытую дверь! Значит, теперь линчеватели кинутся искать меня повсюду – в своем нынешнем состоянии они не могли так просто отказаться от расправы!
Но когда ветвь, унесшая Лэнки, трепеща под порывами ветра, вновь приблизилась к крыше, я не смог сделать ничего, кроме как протянуть руки навстречу. Экое беспомощное, неповоротливое чучело! Конечно же я упустил свой шанс.
Тем временем новость о моем бегстве, похоже, выплеснулась за стены тюрьмы и распространялась теперь в толпе на площади – не просто же так там вопили от ярости и досады.
И снова ветвь воротилась ко мне, и я, весь дрожа, поднялся, неимоверным усилием воли заставляя себя сделать еще одну попытку. Но вновь страх падения сдавил мое сердце в самый неподходящий момент. Я так и не смог прыгнуть!
Какой‑то громкий звук раздался уже совсем близко.
Я понял, что это хлопнула крышка люка, ведущего с чердака на крышу. Еще чуть‑чуть – и меня снова поволокут в камеру, откуда Лэнки только что вызволил, рискуя жизнью. Я не мог допустить, чтобы такой позор лег на мои плечи. Именно стыд – а вовсе не мужество! – заставил меня прыгнуть. На этот раз темная, беспорядочная масса огромной ветви более слабо качнулась в мою сторону – она едва дотягивала до крыши. Это вынудило меня мобилизовать все силы, чтобы сделать два пружинистых бег