Когда я был маленьким, я часто просыпался с мыслью, что мира больше не существует.
ОДИН
Наутро после того как мы похоронили птичку, я проснулся с высокой температурой. Все тело ломило, горло болело, голова раскалывалась. Я уставился на свои руки, словно они принадлежали кому-то другому. Когда я попытался встать, вся комната зашаталась, и закружилась. Я попытался сделать шаг, но мои ноги меня не слушались. Не устояв на ногах, я рухнул в кровать.
В дверях комнаты появилась мама, но почему-то она показалась мне нереальной.
— Мам? Мам? Это ты? — мне казалось, что я кричал.
В её глазах читался вопрос.
— Да,— сказала она. У неё был очень озабоченный вид.
— Я упал, — сказал я.
Она начала что-то говорить, но я не мог разобрать ни слова. Все было так странно, и мне стало казаться, что я просто сплю. Мама потрогала мой лоб:
— Да ты весь горишь, — сказала она.
Я почувствовал её руку на своем лице.
Я продолжал гадать, где же я нахожусь, так что я спросил:
— Где мы?
— Чшш, — успокаивала меня мама.
Мир вокруг затих. Между мной и миром появился невидимый барьер, и на мгновение мне показалось, что мир никогда не хотел, чтобы я существовал, и сейчас пользуется возможностью, и избавляется от меня.
Я поднял глаза, и увидел маму с двумя таблетками аспирина и стаканом воды в руках. Когда я взял стакан, то стало заметно, как сильно трясутся мои руки. Мама сунула мне в рот термометр.
— Сорок один, — сказала она, взглянув на термометр. — Такую температуру нужно сбить. Это всё твои тренировки в бассейне, — покачав головой, сказала она.
— Это просто простуда, — прошептал я. Но мне показалось, что это сказал кто-то другой.
— Я думаю, у тебя грипп.
Но сейчас лето. Слова крутились у меня на языке, но я не мог их произнести. Меня трясло. Мама укрыла меня ещё одним одеялом.
Голова закружилась, в глазах потемнело, и я уснул.
Птицы падали с неба. Воробьи. Миллионы воробьев. Это был дождь из воробьев. Падая, они задевали меня, и я весь был покрыт их кровью. Я не мог найти места, чтобы укрыться. Их клювы рассекали мою кожу как стрелы. Я видел, как падает самолет Бадди Холли и слышал песню Вейлона Дженнингса «Ла Бамба». Я слышал, как плачет Данте. И когда я обернулся, чтобы посмотреть, где он, я увидел его, держащего искалеченное тело Ричи Валенса. И тут самолет рухнул прямо на нас. Все что я мог рассмотреть — это тени и земля в огне.
Потом небо и вовсе исчезло.
Я, наверное, кричал во сне, потому что мама и папа вбежали в мою комнату. Меня трясло, и я весь вспотел. И вдруг я понял, что рыдаю и никак не могу остановиться.
Отец взял меня на руки и сел в кресло. Я чувствовал себя маленьким и слабым. Я хотел обнять его, но руки меня не слушались. Мне захотелось спросить у него, держал ли он меня также в детстве и почему я этого не помню. Я начал думать, что все еще сплю, но увидев, как мама меняет простыни на моей кровати, я понял, что это реально. Всё кроме меня.
Кажется, я что-то бормотал. Отец прижал меня крепче, и что-то прошептал. Но ни его объятья, ни его шепот не избавили меня от озноба. Мама обтерла меня полотенцем, и вдвоем с отцом они сменили мне одежду. И вдруг я сказал странную вещь: «Только не выбрасывай мою футболку. Мне её подарил папа». Я расплакался, но не знал почему, ведь я не из тех парней, которые плачут. Я подумал, что может быть это вовсе не я, а кто-то другой разрыдался.
Я услышал, как отец прошептал: «Тише, все в порядке». Он положил меня на кровать, а мама протянула мне стакан воды и ещё аспирина.
Я взглянул на отца, и понял, что он волнуется. Мне стало грустно от того, что я заставляю его тревожиться. Я хотел сказать ему, что вовсе не ненавижу его. Я просто не понимаю его, не понимаю, какой он на самом деле. Но я очень хочу его понять. Мама сказала что-то отцу на испанском, и он кивнул.
Мир затих. Я уснул, и сны вновь вернулись. Мне снилось, что за окном лил дождь, сверкали молнии, слышались раскаты грома. Я увидел себя, бегущего под дождем. Я искал Данте, я звал его: «Данте! Вернись! Вернись!» Потом я стал искать, и звать отца: «Папа! Папа! Где ты? Куда ты ушел?»
Когда я снова проснулся, то был весь мокрый от пота. Отец сидел в кресле и внимательно смотрел на меня. В комнату вошла мама. Она посмотрела на отца, а потом на меня.
— Я не хотел вас пугать, — сказал я шепотом.
Мама улыбнулась, и я подумал, что в молодости она была довольно привлекательной девушкой. Мама помогла мне сесть.
— Дорогой, ты вспотел. Почему бы тебе не принять душ?
— Мне снились кошмары.
Я положил голову ей на плечо. Я хотел, чтобы вот так втроем все вместе мы сидели вечно.
Отец помог мне принять душ. Как только теплая вода коснулась моего тела, я вспомнил о своих снах... Данте, мой отец. Интересно, как выглядел мой отец в молодости. Мама говорила, что он был красив. Такой же красивый, как и Данте? И я тут же сам удивился своим мыслям. Когда я вернулся в постель, мама уже успела поменять постельное белье.
— Жар прошел, — сказала она, и протянула мне стакан воды. Я не хотел пить, но выпил весь стакан. Я даже не знал, что меня так сильно мучает жажда. Я попросил маму принести ещё воды.
Отец все еще сидел в кресле.
— Ты искал меня, — сказал он.
Я взглянул на него.
— Во сне. Ты искал меня.
— Я всегда ищу тебя, — прошептал я.
ДВА
На следующее утро я проснулся, и подумал, что умер. Я понимал, что этого не может быть, но все еще продолжал думать об этом. Может быть, какая-то часть тебя умирает, когда ты болеешь? Я не знаю.
Мамино лечение состояло в том, чтобы влить в меня галлон воды. В конце концов, я взбунтовался и отказался пить.
— Мой мочевой пузырь скоро лопнет.
— Это необходимо. Нужно промыть твой организм.
Но вода это не единственное, что меня раздражало. Я ненавидел её куриный суп. Первая тарелка была восхитительна. Я еще никогда не был так голоден. Это был в основном бульон. Но суп появился и на второй день. И это тоже было нормально, потому что это был уже полноценный суп с курицей, овощами и теплым хлебом. Потом суп был на обед и на ужин.
Мне надоели вода и куриный суп. Мне надоело болеть. После четырех дней в постели, я решил, что выздоровел.
— Я уже поправился, — сообщил я маме.
— Еще нет, — ответила она.
— Я в заложниках, — первое, что я сказал отцу, когда он вернулся с работы.
Он ухмыльнулся.
— Я в порядке, пап. Правда.
— Ты еще бледный.
— Мне нужно на свежий воздух.
— Потерпи ещё денек, — сказал он, — а потом можешь идти и творить свои безобразия дальше.
— Хорошо, но только больше никакого куриного супа.
— Это ты с мамой договаривайся.
Выходя из моей комнаты, он немного замешкался. Стоя спиной ко мне он спросил:
— Тебе больше не снились кошмары?
— Мне постоянно снятся кошмары, — ответил я.
— Даже когда ты здоров?
— Ага.
Он обернулся, и посмотрел на меня.
— И ты всегда ищешь кого-то?
— В основном да.
— И ты всегда пытаешься найти меня?
— Мне кажется, что в первую очередь я хочу найти себя, пап.
Было странно обсуждать с ним что-то подобное. Но я тоже был напуган этими кошмарами. Я хотел продолжить разговор, но не знал, как выразить словами то, что было внутри меня. Я посмотрел на отца и пожал плечами.
— Извини, — сказал он. — Извини, что я так далеко.
— Ничего.
— Нет, — сказал он, — это не нормально.
Казалось, он хотел сказать ещё что-то, но передумал. Он развернулся и вышел из комнаты.
Я опустил взгляд. Вдруг я услышал голос отца:
— У меня тоже бывают кошмары, Ари.
Я хотел узнать у него, были ли эти кошмары связаны с войной или с моим братом. Я хотел спросить, просыпается ли он таким же напуганным, как и я. Но все что я сделал, это просто улыбнулся ему. Он наконец-то, рассказал что-то о себе. Я был счастлив.
ТРИ
Мне разрешили смотреть телевизор. Но я кое-что понял о себе. На самом деле, я не люблю телевидение. Ни капельки. Я выключил телевизор и стал наблюдать за мамой, которая сидела за кухонным столом и готовилась к занятиям.
— Мам.
Она посмотрела на меня, и я попытался представить её, стоящую перед классом. Интересно, что парни о ней думают. Как они её видят? Нравится ли она им?
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— Тебе нравится преподавать?
— Конечно, — сказала она.
— Даже если твоим ученикам все равно?
— Я открою тебе секрет. Я не несу ответственность за то, хотят мои ученики учиться или нет. Желание должно исходить от них, не от меня. Это всего лишь моя работа.
— Даже если им все равно?
— Даже если им все равно.
— А если твои ученики так же, как и я считают, что жизнь скучна?
— Таково мнение всех пятнадцатилетних.
— Это просто период, — сказал я.
— Да, это просто период такой, — ответила она и рассмеялась.
— Ты любишь пятнадцатилетних?
— Ты спрашиваешь, люблю ли я тебя или своих студентов?
— И про себя, и про них.
— Я тебя обожаю, Ари, ты же знаешь.
— Да, но ты также обожаешь и своих учеников.
— Ты ревнуешь?
— Можно мне пойти на улицу?
Я не мог также умело, как она избегать неприятных мне вопросов.
— Ты можешь выйти только завтра.
— Ты тиран, фашист.
— Таков мир, Ари.
— Благодаря тебе я знаю разные режимы правления. Муссолини был тираном. Франко был тираном. И папа говорит, что Рейган тоже тиран.
— Не воспринимай шутки отца так буквально, Ари. Он всего лишь хотел сказать, что президент Рейган, по его мнению, слишком деспотичен.
— Я знаю, что он имел в виду. Так же, как и ты понимаешь, что я имею в виду.
— Я тебя поняла, Ари. Но ты все равно не выйдешь из дома.
— Я просто хочу выбраться отсюда. Я схожу сума.
Она встала, подошла ко мне и сказала:
— Мне жаль, что ты считаешь, что я слишком строга с тобой. Но у меня на это есть причины. Когда ты подрастешь...
— Ты всегда так говоришь. Мне пятнадцать. Сколько мне должно исполниться, мам, прежде чем ты поймешь, что я уже не маленький мальчик?
Она взяла мою руку и поцеловала.
— Для меня ты всегда ребенок, — прошептала она. По её щекам катились слезы. Я не мог понять, что происходит. Сначала Данте, потом я, теперь мама. Может быть слезами можно заразиться так же, как и простудой?
— Все хорошо, мам, — прошептал я и улыбнулся ей. Я надеялся, что она объяснит причину своих слез. — Ты в порядке?
— Да, — сказала она, — все хорошо.
— Я так не думаю.
— Я стараюсь не сильно волноваться за тебя.
— Почему ты волнуешься? Это был просто грипп.
— Я говорю не об этом.
— А о чем?
— О том, чем ты занимаешься вне дома.
— Всякой ерундой.
— У тебя даже нет друзей.
Она вдруг осеклась и закрыла рот рукой.
Мне хотелось возненавидеть её за такие обвинения.
— А мне никто и не нужен. И как у меня могут появиться друзья, если ты даже не выпускаешь меня из дома? И кстати, у меня есть друзья, мам. Школьные друзья и Данте. Он мой друг.
— Ах да, Данте, — сказала она.
— Да, — сказал я — Данте.
— Я рада за Данте.
— Я в порядке, мам. Я не тот тип парней... — я не знал, что сказать. — Я просто другой, — сказал я. Я даже сам не понял, что я имел в виду.
— Знаешь, что я думаю?
Я не хотел знать, что она думает. Но мне придется выслушать её.
— Конечно, — сказал я.
Она проигнорировала мой сарказм.
— Я думаю, что ты не догадываешься, насколько сильно мы тебя любим.
— Я знаю.
Она хотела что-то сказать, но передумала.
— Ари, я просто хочу, чтобы ты был счастлив.
Мне хотелось объяснить ей, что мне трудно быть счастливым. Но я думаю, что она это и сама прекрасно понимала.
— Но я сейчас в таком возрасте, когда я должен быть недоволен жизнью.
Это её рассмешило.
У нас снова все было хорошо.
— А ты не против, если ко мне заглянет Данте?
ЧЕТЫРЕ
Данте взял трубку уже после второго гудка.
— Ты пропустил занятие в бассейне, — сказал он раздраженно.
— Я болел, подхватил грипп. Почти все время я спал, просыпаясь в холодном поту от кошмаров, и ел куриный суп.
— Температура была?
— Ага.
— Кости ломило?
— Ага.
— А ночная потливость?
— Была.
— Это плохо, — сказал он. — А про что были твои кошмары?
— Я не хочу об этом говорить.
Казалось, что ответ его удовлетворил. Но уже через пятнадцать минут он стоял у входной двери моего дома. Я услышал звонок в дверь, а потом голос Данте, который о чем-то говорил с моей мамой. Он любит поговорить.
Я услышал, как он прошел в зал, и вот он уже стоял в дверях моей комнаты. На нем была старая поношенная футболка и старые дырявые джинсы.
— Привет, — сказал он. У него в руках была книга стихов, блокнот для рисования и несколько угольных карандашей.
— Ты забыл надеть обувь, — сказал я ему.
— Я пожертвовал её одному бедняку.
— Полагаю, что джинсы будут следующими.
— Ага, — ответил он, и мы оба рассмеялись.
Он посмотрел на меня.
— Ты всё еще бледный.
— И все равно больше похож на мексиканца, чем ты.
— Любой больше похож на мексиканца, чем я. Ты скажи это тем, кто дал мне свои гены.
Его голос изменился. Было заметно, что его сильно беспокоили все эти разговоры про мексиканцев.
— Хорошо, хорошо, — сказал я и решил сменить тему. — Я смотрю, ты принес свой блокнот с рисунками.
— Ага.
— Ты покажешь мне свои наброски?
— Нет. Я лучше тебя нарисую.
— А что если я не хочу, чтобы ты меня рисовал?
— А как я стану художником без практики?
— А разве моделям не платят?
— Только красивым моделям.
— Разве я не красивый?
Данте заулыбался:
— Не будь занудой.
Он казался смущенным. Но я смутился больше, потому что почувствовал, что покраснел. Даже такие смуглые парни как я могут краснеть.
— Ты действительно собираешься стать художником? — спросил я.
— Конечно. Ты мне не веришь?
— Мне нужны доказательства.
Он сел в кресло и внимательно посмотрел на меня.
— Ты все ещё выглядишь больным.
— Спасибо.
— Может это из-за твоих кошмаров?
— Возможно.
Я не хотел говорить о моих снах.
— Когда я был маленький, я часто просыпался, думая, что мир исчез. Я вставал и смотрел на себя в зеркало. В моих глазах была грусть.
— Как и в моих.
— Ага.
— Мои глаза всегда печальны.
— Но ведь мир не исчез, Ари.
— Конечно, он не исчез.
— Поэтому не надо грустить.
— Грустно, грустно, грустно, — сказал я.
— Грустно, грустно, грустно, — сказал он.
Мы оба рассмеялись. Я был рад, что он пришел. За время болезни я очень ослаб и мне это не нравилось. Смех придал мне силы.
— Я хочу тебя нарисовать.
— А если я этого не хочу?
— Ты же сам просил доказательств.
Он протянул мне сборник стихов.
— Читай. Ты будешь читать, а я буду рисовать тебя.
Он стал осматривать все в моей комнате: меня, кровать, покрывала, подушки, освещение. Я чувствовал себя странно, неловко и некомфортно. Взгляд Данте был направлен на меня, и я не знал, нравится мне это или нет. Я точно знал, что чувствую себя не в своей тарелке. Но казалось, что для Данте я был невидимый. Его интересовал только его блокнот. И я расслабился.
— Только нарисуй меня красиво.
— Читай, — сказал он. — Просто читай.
Уже совсем скоро я забыл, что Данте меня рисует. Я просто читал. Читал, читал, и читал. Иногда я поднимал глаза, чтобы взглянуть на него. Но он был поглощен работой. Я прочел строчку, и попытался понять её: «звезды сделаны из того, что мы не можем удержать». Красиво сказано, но я не знал, что это значит. Обдумывая значение этой фразы, я уснул.
Когда я проснулся, Данте уже не было. И он не оставил ни одного наброска, которые он рисовал с меня. Он оставил только рисунок моего кресла. Это было идеально. Кресло на фоне пустой стены моей комнаты. Он изобразил даже послеполуденный свет, льющийся в комнату, тени, падающие на кресло, и придал всему этому такую глубину, что создавалось впечатление, что это что-то больше, чем просто неодушевленный предмет. От рисунка веяло печалью и одиночеством. Интересно, Данте передал свое видение мира в целом или так он видит мой мир.
Я долго разглядывал рисунок. Он меня пугал, потому что в нем было что-то правдивое.
Интересно, а где он научился рисовать. Я ему завидовал. Он умел плавать, рисовать, общаться с людьми. Он читал стихи, и любил себя. Интересно, как это любить себя. И почему одни люди не любят себя, а другие вполне собой довольны?
Я посмотрел на рисунок, потом на кресло. И тут я заметил записку.
Ари,
Я надеюсь, тебе понравился рисунок твоего кресла. Я скучаю по нашим занятиям в бассейне. Охранники такие придурки.
Данте
После ужина я ему позвонил.
— Почему ты ушел?
— Тебе надо было отдохнуть.
— Извини, что я уснул.
Повисла пауза.
— Мне понравился рисунок, — прервал я неловкое молчание.
— Почему?
— Потому что он очень правдоподобный.
— И это единственная причина?
— В нем что-то есть, — сказал я.
— Что?
— Эмоции.
— Расскажи мне, — сказал Данте.
— Это печаль. Печаль и одиночество.
— Это о тебе, — сказал он.
Меня взбесило, что он увидел какой я на самом деле.
— Я не всегда грустный, — сказал я.
— Я знаю.
— А почему ты мне не показал остальные рисунки?
— Не хочу.
— Почему?
— По той же причине, почему ты не хочешь рассказывать про свои кошмары.
ПЯТЬ
Грипп и не собирался отступать.
В эту ночь опять вернулись кошмары. Мой брат. Он стоял на другом берегу реки. Он был в Хуаресе, а я в Эль Пасо и мы могли видеть друг друга. Я кричал: «Бернардо, иди сюда!», а он только качал головой. Я подумал, что он просто не понимает и закричал на испанском. Мне казалось, что если бы я нашел правильные слова и сказал бы их на правильном языке, то он бы пересек реку и вернулся бы домой. Потом появился отец. Он и мой брат пристально смотрели друг на друга. На их лицах читалась боль всех отцов и сыновей мира. И эта боль была столь велика, что они разрыдались. Вдруг мой сон изменился, и отец с братом исчезли. Теперь я стоял на том месте, где только что стоял мой отец, а Данте стоял на другом берегу напротив меня. Он был без рубашки и босиком. Я хотел доплыть до него, но не мог пошевелиться. Потом он сказал мне что-то на английском, но я его не понял. Я сказал ему что-то по-испански, но он не понял меня.
Я так одинок. Вдруг свет погас, и Данте исчез в темноте.
Я проснулся, и почувствовал себя потерянным.
Я не понимал, где я нахожусь.
Лихорадка вернулась. Я думал, что может на этот раз все будет по-другому. Я знал, что это просто жар. Я снова уснул. С неба начали падать воробьи, и я был тем, кто их убил.
ШЕСТЬ
Данте зашел навестить меня. Со мной было не весело, и он это знал. Но ему было все равно.
— Ты хочешь поговорить?
— Нет, — ответил я.
— Ты хочешь, чтобы я ушел?
— Нет.
Он читал мне стихи, а я думал про воробьев, падающих с неба. Когда я слушал Данте, я подумал, а как звучит голос моего брата. Интересно, читал ли он когда-нибудь стихи. Мой мозг кипел: падающие воробьи, призрак моего брата, голос Данте.
Данте закончил читать один стих и стал искать следующий.
— А ты не боишься заразиться от меня? — спросил я.
— Нет.
— Ты ничего не боишься.
— Я боюсь многих вещей, Ари.
Я хотел спросить его, чего же он боится, но он вряд ли бы ответил.
СЕМЬ
Жар прошел, но кошмары остались. В них был мой отец, мой брат, Данте и иногда даже мама. У меня в голове постоянно всплывал один образ. Я иду по улице, держа за руку брата. Интересно, это воспоминание или сон. Или надежда.
Я лежал и думал о своей жизни, о проблемах и загадках. Я решил, что мой школьный год провален. Данте посещал соборную школу, потому что там была команда по плаванию. Мои родители тоже хотели отдать меня в эту школу, но я отказался. Я объяснил родителям, что в этой школе учатся только богатые. На что мама ответила, что за хорошую успеваемость там выплачивают стипендию. Я возразил, заявив, что вовсе не такой умный, чтобы заработать стипендию. Но мама не уступала, и сказала, что они могут себе позволить оплачивать моё обучение. «Я ненавижу этих мальчиков!» Я умолял отца не отправлять меня в эту школу.
Я никогда не говорил Данте, что ненавижу учеников его школы. Он не должен этого знать.
Я вспомнил про мамины обвинения: «У тебя нет друзей».
Я вспомнил про нарисованное Данте кресло и про то, как точно рисунок выражал мой внутренний мир.
Я был креслом. Я почувствовал себя ещё хуже.
Я понимал, что я уже давно не мальчик. Но я все ещё ощущал себя ребенком, хотя и уже начал чувствовать что-то мужское в себе. Я больше не хотел, чтобы со мной обращались как с ребенком. Я не хотел жить в созданном родителями мире, но собственного мира я еще не создал. Странным образом дружба с Данте заставляла меня чувствовать себя еще более одиноким.
Может это потому, что Данте вхож в любую компанию, а я чувствую себя везде не к месту. Мне даже не принадлежит моё собственное тело. Я превращаюсь сам не знаю в кого. Перемены болезненны, и я не знаю почему. Все мои переживания и эмоции не имеют никакого смысла.
Когда я был помладше, я решил вести дневник. Я даже что-то записывал в маленькую специально для этого купленную кожаную книжечку. Но я никогда не отличался дисциплинированностью и, поэтому записи в дневник велись урывками.
Когда я был в шестом классе, родители подарили мне на день рождения бейсбольную перчатку и печатную машинку. Тогда я состоял в бейсбольной команде, и перчатка была кстати. Но вот зачем печатная машинка? Как им в голову пришла мысль, что мне нужна печатная машинка? Я притворился, что всем доволен. Но у меня это не очень хорошо получилось. Плохой из меня притворщик.
Самое забавное то, что я научился печатать на машинке. В конце концов, какой никакой, а навык. С бейсболом наоборот ничего не получилось. Играл я хорошо, но без особого желания. Я делал это только для отца.
Я не знаю, почему я обо всем этом думал в тот момент. Возможно, потому что эти мысли всегда были со мной. Наверное, у меня в голове транслируется моё собственное телевидение, и я могу контролировать все, что хочу «смотреть» и переключать каналы в любое время.
Я подумал позвонить Данте. Но поразмыслив, решил, что у меня совсем нет желания с кем-нибудь говорить. Мне нравилось быть погруженным в собственные мысли.
Я вспомнил о моих старших сестрах и о том, насколько близки они между собой и как далеки они от меня. Я понимал, что это все из-за возраста. В этом все дело. Они всегда говорили, что я родился «немного поздно». Однажды я услышал их разговор на кухне, в котором речь шла обо мне, и они употребили именно это выражение, «поздно родился». Я решил поговорить с сестрами. Я посмотрел на Сесилию, и сказал: «Это вы родились слишком рано». Я улыбнулся ей, и покачал головой. «Разве это не печально? Это чертовски печально». На что моя другая сестра Сильвия, прочитала мне целую лекцию: «Я терпеть не могу это слово. Не употребляй его. Это неуважительно».
Они пожаловались маме, что я выражаюсь. Ей не нравились подобные высказывания. Сурово посмотрев на меня, она сказала: «Употребление подобных выражений указывает на отсутствие уважения и воображения. И не закатывай глаза».
Но настоящие неприятности начались после того как я отказался извиняться. И после этого случая я больше не слышал, чтобы сестры употребляли выражение «родился слишком поздно» в мой адрес.
Я бесился от того, что не мог поговорить ни со своим братом, ни со своими сестрами. Не то, чтобы мои сестры совсем обо мне не заботились. Просто они обращались со мной скорее, как с сыном, чем с братом. Но мне не нужны были три мамы. И поэтому на самом деле я был очень одинок. Чувство одиночество вызывало у меня желание поговорить с кем-то моего возраста, с тем, кто понимает, что употребление матерных слов дает мне ощущение свободы.
Иногда я записываю все ругательства, которые приходят мне на ум. Мне становится легче. У моей мамы на все есть свои правила. Правило для отца: не курить в доме, а для всех остальных: не выражаться. Она это терпеть не может. Даже когда отец употреблял новые интересные слова, она говорила ему: «Лучше выйди на улицу, может быть, там ты найдешь кого-нибудь, кому понравится твоя манера речи».
Моя мама добрая, но при этом очень строгая. Я думаю, это её способ выжить. Я не хотел иметь неприятности с мамой из-за ругательств, поэтому все матерные слова я держал при себе.
Ещё меня беспокоило моё имя. Ангел Аристотель Мендоза. Я ненавидел имя Ангел и никому не позволял называть меня так. Все, кого я знал с именем Ангел, были настоящие придурки. А что касается имени Аристотель, то хотя я и знал, что был назван в честь дедушки, я так же знал, что такое имя носил известный философ. И меня это раздражало, так как все ожидали от меня того, чего я не мог им дать.
Поэтому я всегда представлялся именем Ари.
Если я подписывал письма, то ставил подпись Воздух*.
Я думаю, было бы чудесно стать воздухом. Я могу быть всем и ничем одновременно. Я необходим и при этом невидим. Я всем нужен, но никто меня не видит.
_______________________________________________________________________________________________
· Воздух – с англ. Air. Получается игра слов: Ari – Air.
ВОСЕМЬ
Мама прервала мои мысли, если они таковыми были.
— Данте звонит.
Я шел мимо кухни и заметил, что мама делала уборку в ящиках. Чтобы не значило лето, для мамы — это работа.
Я плюхнулся на диван в гостиной и взял телефон.
— Привет, — сказал я.
— Привет. Что делаешь?
— Ничего. Я не очень хорошо себя чувствую. Поле обеда мама ведет меня к врачу.
— Я надеялся, мы пойдем поплавать.
— Черт, — сказал я. — Я не могу. Я просто, понимаешь…
— Да, знаю. Значит, ты ничего не делаешь?
— Ага.
— Ты читаешь что-то, Ари?
— Нет. Я думаю.
— О чем?
— О разных вещах.
— О разных вещах?
— Знаешь, Данте, о вещах.
— Например?
— Знаешь, например, что две мои сестры и брат намного старше меня, и что я чувствую из-за этого.
— По сколько им лет?
— Мои сестры близняшки. Они не одинаковые, но очень похожи. Им двадцать семь. Моя мама родила их, когда ей было восемнадцать.
— Вау, — сказал он. — Двадцать семь.
— Да, вау.
— Мне пятнадцать и у меня есть три племянницы и четыре племянника.
— Это круто, Ари.
— Поверь мне, Данте, это не так уж и круто. Они даже не называют меня дядей.
— А сколько лет твоему брату?
— Двадцать пять.
— Я всегда хотел брата.
— Да, у меня можно сказать, его тоже нет.
— Почему?
— Мы не говорим о нем. Он будто мертв.
— Почему?
— Он в тюрьме. Я никому не рассказывал о своем брате. Я ни разу не сказал о нем и слова. Я не хочу говорить о нем.
Данте ничего не ответил.
— Мы можем не говорить о нем? — спросил я.
— Почему?
— Мне как-то не по себе.
— Ари, ты ничего не сделал.
— Я не хочу говорить о нем, хорошо?
— Хорошо. Но знаешь, что, Ари? У тебя очень интересная жизнь.
— Не совсем, — сказал я.
— Но это так. По крайней мере, у тебя есть сестры и брат. А у меня только мама и папа.
— А что насчет кузин?
— Я им не нравлюсь. Они думают, что я немного другой. Они настоящие мексиканцы. А я, как ты там называешь меня?
— Почо.
— Вот кто я. Мой испанский не очень хорош.
— Ты можешь выучить его, — ответил я.
— Учить его в школе совсем не так, как дома или на улице. И это очень тяжело, потому что большинство моих кузин со стороны мамы, и они очень бедные. Моя мама самая младшая и она очень долго боролась со своей семьей, чтобы пойти в школу. Ее отец не думал, что девочка должна идти в колледж. Так что моя мама сказала: «К черту все. Я пойду туда в любом случае».
— Я не могу представить, чтобы твоя мама говорила «к черту все».
— Ну, возможно она выразилась не совсем так, но она имела в виду именно это. Она была очень умной и очень старалась попасть в колледж. Она получила какую-то стипендию в Беркли. Именно там она и встретила моего отца. Я родился где-то там. Они учились. Мама училась на психолога. А папа — на учителя английского языка. Родители моего папы были мексиканцами. Они жили в маленьком домике в восточном Лос-Анджелесе, говорили по-английски и управляли небольшим рестораном. Мои родители создали свой собственный мир. И я живу в их новом мире. Но они понимают старый мир, мир в котором они родились, а я нет. Я никуда не подхожу. Это проблема.
— Это не так, — сказал я. — Ты подходишь всему. Вот такой ты.
— Ты просто никогда не видел меня с кузинами. Рядом с ними, я выгляжу как фрик.
Я понимал это чувство.
— Я понимаю, — ответил я. — Я тоже чувствую себя фриком.
— Ну, по крайней мере, ты настоящий мексиканец.
— А что я знаю о Мексике, Данте?
Он молчал, и это было очень странно.
— Думаешь, так будет всегда?
— Как?
— И имею в виду, когда мы начнем чувствовать, будто весь мир принадлежит нам?
Я хотел сказать ему, что мир никогда не будет принадлежать нам.
— Я не знаю, — сказал я. — Завтра.
ДЕВЯТЬ
Я зашел на кухню и начал смотреть как мама прибирается в ящиках.
— О чем вы с Данте разговаривали?
— О разных вещах.
Я хотел спросить о моем брате. Но я знал, что это плохая идея.
— Он рассказывал мне о своих родителях, о том, что они познакомились в Беркли. И что он родился там. Он сказал, что помнит, как его родители все время читали книги и учились.
Мама улыбнулась.
— Точно также было и с нами.
— Я не помню.
— Я заканчивала бакалавра, когда твой отец был на войне. Это помогало мне отвлечься. Я постоянно волновалась. Моя мама и тети помогали заботится о твоих сестрах и брате, пока я ходила в колледж и училась. А когда твой отец вернулся, у нас родился ты.
Она улыбнулась и как всегда провела рукой по моим волосам.
— Твой отец устроился на почту, а я продолжала учиться. У меня был ты и колледж. И твой отец был в безопасности.
— Было сложно?
— Я была счастлива. Ты был таким хорошим младенцем. Я думала, что умерла и попала на небеса. Мы купили этот дом. Ему был нужен ремонт, но он был нашим. И я занималась тем, о чем мечтала всю жизнь.
— Ты всегда хотела быть учителем?
— Всегда. Когда я росла, у нас ничего не было, но мама понимала, как много для меня значит обучение. Она расплакалась, когда я сказала, что я собираюсь выйти замуж за твоего отца.
— Он ей не нравился?
— Нет, дело не в этом. Она просто хотела, чтобы я продолжала ходить в колледж. И я пообещала, что не брошу. Это заняло время, но я сдержала свое обещание.
Это был первый раз, когда я действительно увидел мою маму, как человека. Человека, который был намного больше, чем просто моей мамой. Было странно думать о ней так. Я хотел спросить о своем отце, но я не знал, как.
— Он изменился? Когда вернулся с войны?
— Да.
— Насколько?
— Внутри него много шрамов, Ари.
— Но что это? Боль? Что это?
— Я не знаю.
— Как ты можешь мне знать, мам?
— Потому что они его, Ари. Они только его.
Я понял, что она и сама не до конца приняла его личные шрамы.
— Они когда-нибудь излечатся?
— Я так не думаю.
— Мам? Могу я кое-что спросить?
— Ты можешь спросить, о чем угодно.
— Его тяжело любить?
— Нет, — сказал она, даже не задумываясь.
— Ты понимаешь его?
— Не всегда. Но Ари, я не всегда должна понимать людей, которых люблю.
— А я должен.
— Это сложно, не так ли?
— Я не знаю его, мам.
— Я знаю, что ты разозлишься, когда я скажу это, Ари, но я все равно скажу это. Возможно, однажды ты поймешь.
— Ага, — сказал я. — Однажды.
Однажды, я пойму моего отца. Однажды он мне все расскажет. Однажды. Я ненавижу это слово.
ДЕСЯТЬ
Мне нравилось, когда мама говорила, о чем она думает. Казалось, она могла делать это. Не то чтобы мы много разговаривали, но, когда это все же случалось, я чувствовал, будто действительно знаю ее. А я не испытывал такого чувства к огромному количеству людей. Когда она говорила со мной, у нее было много идей, по поводу того, кем я должен быть. Я ненавидел это и боролся с ней, потому что не хотел, чтобы она вмешивалась.
Я не думаю, что должен слушать, кем люди хотят меня видеть. Если бы ты не был таким молчаливым, Ари… Если бы ты был более дисциплинирован... Да, у всех было свое мнение по поводу моего поведения, и по поводу того, кем я должен стать. Особенно у моих старших сестер.
Потому что я был самым младшим.
Потому что я был неожиданным.
Потому что я родился слишком поздно.
Потому что мой старший брат был в тюрьме. И возможно мои родители винили себя за это. Если бы они только сказали что-то, сделали что-то. Они не допустят этой ошибки снова. Так что, я застрял с виной моих родителей. Виной, о которой моя мама никогда не говорила. Иногда она мельком упоминала моего брата. Но она никогда не называла его по имени.
Так что, теперь я был единственным сыном. И на самом деле, это было тяжело. Но все было так, как было.
Каждый раз, когда я упоминал моего брата при Данте, у меня появлялось странное чувство, будто я предаю свою семью. И это было плохое чувство. В нашем доме было так много призраков — призрак моего брата, призрак войны моего отца, призрак голосов моих сестер. Я даже думал, что внутри меня тоже есть призраки, просто я еще их не обнаружил. Они могли показаться в любой момент. Они просто ждали подходящего времени.
Я взял свой старый дневник и пролистал несколько страниц. Я нашел запись, которую написал через неделю после того, как мне исполнилось пятнадцать:
Мне не нравится быть пятнадцатилетним.
Мне не нравилось быть четырнадцатилетним.
Мне не нравилось быть тринадцатилетним.
Мне не нравилось быть двенадцатилетним.
Мне не нравилось быть одиннадцатилетним.
Мне нравилось быть десятилетним. Не знаю почему, но в пятом классе у меня был очень хороший год.
Пятый класс был замечательным. Миссис Педрегон была хорошим учителем и по какой-то причине, я всем нравился. Хороший год. Замечательный год. Пятый класс. Но сейчас, в пятнадцать лет, все немного неловко. Мой голос вытворяет странные вещи. Моя мама говорит, что мои рефлексы пытаются смириться с тем, что я так быстро расту.
Я не особо волнуюсь по этому поводу.
Мое тело делает вещи, которые я не могу контролировать. И мне просто не нравится это.
В конце концов, у меня волосы по всему телу. Волосы подмышками, волосы на ногах, и волосы вокруг… волосы между ногами. Мне не нравится это. Даже на моих пальцах растут волосы. Как такое может быть?
А мои ноги становятся все больше и больше. Что не так с большими ногами? Когда мне было десять, я был очень маленьким, и я не волновался по поводу волос. Единственной вещью, из-за которой я волновался, было мое знание английского. Когда мне было десять, я решил, что не хочу иметь мексиканский акцент. Я хотел быть американцем. И когда я говорил, я хотел звучать, как американец.
Какая разница, если я не выгляжу как настоящий американец?
Как вообще выглядят настоящие американцы?
У них большие руки, большие ноги и волосы вокруг… Ну, между ног?
Мне было ужасно стыдно, когда я читал свои собственные слова. Я был таким идиотом. Должно быть, я был самым огромным неудачником в мире, потому что писал о волосах и прочих вещах на моем теле. Не удивительно, что я перестал вести дневник. Я будто писал доказательство своей собственной глупости. Зачем я делал это? Почему я хотел напоминать себе, каким идиотом я был?
Я даже не знаю, почему не швырнул дневник через всю комнату. Я просто продолжал листать его. А затем я наткнулся на страницу, посвященную моему брату.
В этом доме нет фотографий моего брата.
Здесь есть фотографии моих старших сестер с их свадеб. Фотография моей мамы в ее первом исповедническом платье. Фотография моего папы из Вьетнама. Мои детские фотографии, фотографии с первого дня школы и фотография, на которой я держу кубок за первое место в чемпионате.
Фотографии трех моих племянниц и четырех племенников.
Фотографии моих бабушек и дедушек, которые уже давно мертвы.
По всему дому куча фотографий.
Но нет ни одной фотографии моего брата.
Потому что он в тюрьме.
Никто не говорит о нем.
Он будто вовсе умер.
Но это хуже, чем быть мертвым. По крайней мере, о мертвых не боятся говорить и рассказывать разные истории. Люди улыбаются, когда рассказывают эти истории. Иногда они даже смеются. Мы говорим даже собаке, которая у нас была давным-давно.
Даже о Чарли, мертвой собаке, рассказывают истории.
А о моем брате не говорят ничего.
Он был стерт из нашей семейной истории. Это неправильно. Мой брат больше, чем просто слово, написанное на картонке. Я должен написать эссе про Александра Хэмилтона, и даже его я знаю лучше.
Я бы лучше написал эссе о моем брате.
Но не думаю, что кому-либо в школе было интересно читать это эссе.
Я думал, хватит ли у меня когда-либо смелости, чтобы попросить родителей рассказать о брате. Однажды я спросил сестер. Сесилия и Сильвия грозно взглянули на меня.
— Даже не вспоминай его.
Я вспомнил, что в тот момен