– Да, правда.
– И что вы сидели с ней полночи на террасе, на пронизывающем холоде и разговаривали о смысле жизни.
– Вообще-то разговаривали.
– А еще она всем рассказывает, что у тебя есть сестра-близнец.
Повисло выжидательное молчание. Терри повернулся и насмешливо посмотрел на Роберта.
– Ну?
– Что – ну?
– Не станешь же ты говорить, что и это правда?
Роберт посмотрел Терри прямо в глаза. Он чувствовал на себя взгляд Линн.
– На самом деле – правда.
Терри на короткое – на очень короткое – мгновение онемел. Он переводил взгляд с Роберта на Линн, и с Линн на Роберта, пытаясь решить, не изощренный ли это розыгрыш.
– Я был у тебя дома, – сказал он. – Я знаком с твоей семьей. У тебя нет ни братьев, ни сестер.
– Что же она о ней сказала? – спросил Роберт, не обращая внимания на Терри.
– Ну, по словам Сары, у тебя есть сестра-близнец, ее зовут Клео, но твои родители не могли позволить себе воспитать сразу двух детей, поэтому, когда вам было всего несколько дней, они отдали девочку приемной семье, и с тех пор ты никогда ее не видел.
Роберт молчал, но по лицу было понятно, что сейчас его терзают очень личные и очень тайные чувства. Посмотрев на него, Терри вознамерился вырвать правду.
– Так что, она лжет? Выдумывает?
– Нет, конечно. Как можно такое выдумать?
– У тебя есть сестра-близнец, которую зовут Клео, и ты никогда мне об этом не говорил?
– А почему я должен был говорить? Я же никогда ее не видел.
– Мы с тобой знакомы два года, мы два года дружим, и ты ни разу не сказал мне, что у тебя есть сестра-близнец. А потом ты знакомишься с какой-то странной, да что там – чокнутой бабой, начинаешь болтать с ней и через пять минут все ей выкладываешь?
– Она не чокнутая. И в ней нет ничего странного.
|
|
Тут Линн не выдержала и фыркнула:
– Терри, ты ведь знаешь Сару Тюдор. Ну помнишь, та, что… ну ты знаешь, которая с Ронни…
Впоследствии Роберт вспомнит, что лишь услышав это имя, он испытал предчувствие, внезапное осознание, что находится в свободном падении, стремительно летит в бездонную пропасть. Роберт точно знал, что все его надежды последней недели – пусть раньше он и считал их иллюзорными, но сейчас они казались ему крепче скалы – вот-вот превратятся в дым. Его охватила паника.
– А, так значит, это та самая? – тем временем говорил Терри. – Так вот о ком мы говорим? Ну, конечно, я с ней знаком. Она сидела за нашим столиком в тот день, когда у нас с Ронни зашел спор.
– Невысокая… – подсказала Линн.
– Да, и худая, блеклые голубые глаза, джинсовая куртка, светлые волосы, немного похожие на солому. И совершенно ненормальная.
– Точно, – кивнула Линн. – Ты тоже заметил?
– Мы тогда все решили, что она выжила из ума. Ронни заводит свою любимую пластинку про то, что все мужики – насильники и колотят жен, и тут эта девица, с которой никто и не думал заговаривать, вдруг встревает в разговор и заявляет, что она полностью согласна. А потом встает и уходит, чуть не опрокинув при этом стол.
– Я ее люблю, – сказал Роберт.
Терри и Линн как по команде повернули головы и ошалело уставились на него. Никто и подумал усомниться в его заявлении, но сам Роберт испытал от своих слов такое неожиданное удовольствие, такое облегчение, что решил повторить:
– Я ее люблю. Я считаю ее самой замечательной девушкой. Она самый очаровательный и самый красивый человек из всех, кого я когда-либо знал.
|
|
Терри потрясенно молчал – никогда прежде он не слышал от Роберта ничего подобного. Линн с сомнением покачала головой и снова уставилась в ветровое стекло.
– Что ж, это меняет дело, – признала она.
– А этот парень Ронни, – ровным голосом продолжал Роберт, – полагаю, ты хотела сказать, что между ними роман?
– Я вовсе не говорила, что у нее роман с парнем.
Какое-то мгновение Роберт еще бессмысленно цеплялся за ее слова, отчаянно надеясь, что, быть может, он не правильно расслышал, и все будет в порядке.
– Но мне показалось…
– Ты все правильно понял, Роберт. Ты превзошел самого себя. – И Линн объяснила, терпеливо и не без участия:
– У нее действительно роман, но не с мужчиной. Ронни – женщина. Ронни – это Вероника.
Бездна вновь разверзлась – но теперь она была в два раза шире и глубже.
– Но ты же сказала, что она встречалась с парнем по имени Грегори, – запинаясь, пробормотал Роберт.
– Ну и что? А теперь она встречается с девушкой по имени Вероника.
Тут не вытерпел Терри и назвал все своими именами:
– Она лесбиянка, Боб.
Роберт смотрел на Линн, ожидая подтверждения и словно надеясь, что все это не более чем жестокая мужская шутка. Но Линн просто кивнула.
– По состоянию на понедельник, – сказала она.
Дождь почти прекратился. Терри включил зажигание.
– Все еще не могу поверить, – сказал он. – Мы два года дружим, и ты ни разу не сказал мне о сестре.
Он посмотрел в зеркало, включил поворотник и осторожно выехал на шоссе, держа курс на разрывы в облаках, откуда лился бледный солнечный свет.
|
|
***
На следующий день после долгого разговора с Робертом, в теплую, но ветреную пятницу Сара зашла в кафе «Валладон» и увидела Веронику, которая сидела с тремя другими женщинами. Сара замерла в дверях, не зная, что делать дальше; она смотрела, как Вероника, покинув подруг, направляется к ней – на лице ее сияла приветливая улыбка. Сара ощутила, как на локоть ей легла рука, обнаружила, что ее ведут к отдельному столику, где, судя по всему, предстоит беседа тет-а-тет. За столиком Сара достала из своего холщового рюкзачка книги и сказала, что не успела все прочесть; Вероника извинилась, что столь бесцеремонно всучила Саре книги, словно намекая на ее необразованность в определенных областях; глупость, конечно, ведь это, скорее, была уловка, чтобы встретиться с нею еще раз. Вероника зашла за стойку и налила себе кофе. (Слаттери, по обыкновению, настолько ушел в себя, что почти не вмешивался в жизнь кафе.) И они начали разговаривать.
Еще через день Сара позвонила Веронике. Они вместе поужинали, а затем отправились в кино на последний сеанс, и Сара опоздала на автобус. На следующее утро она проснулась в спальном мешке на полу комнаты Вероники в студгородке. А еще на следующее утро она проснулась в ее постели.
Ее разбудил щелчок: кто-то включил плейер. Первые несколько минут музыки Сара дремала, затем ее сознание выбралось на поверхность и стало осваиваться под песенку Билли Холлидей:
В понедельник опять тоска
Проросла из воскресной тоски.
– У тебя тоже? – спросила Вероника, присаживаясь на край кровати.
– Что тоже?
– В понедельник тоска.
– А сегодня понедельник? – Сара встревоженно привстала и посмотрела на часы. Они показывали десять пятнадцать. – Вот черт, у меня же лекция в полдесятого.
– У тебя глаза сонные. – Вероника попыталась коснуться ее лица указательным пальцем, но Сара дернулась и снова нырнула под одеяло. – Наверняка кофе хочешь.
– Ага, хочу.
– Я тоже, – сказала Вероника, – но, к сожалению, мы вчера весь выпили. – Она встала и потянулась, демонстрируя крепкое жилистое тело под длинной футболкой, которая доставала ей до колен. – Пожалуй, стоит смотаться к «Ионе». Кофе, завтрак и всяко-разно. Что скажешь?
После десяти тридцати завтрак в студенческой забегаловке не подавали, поэтому они быстро оделись, успели как раз вовремя и были вознаграждены беконом, грибами и окаменевшей яичницей. Вероника быстро разделалась со своей порцией, затем принялась макать вилку в упругий бугорок желтка, к которому Сара, сидевшая напротив с рассеянным видом, так и не притронулась. Они почти не разговаривали – во всяком случае, до тех пор, пока к столику не подошла Линн, студентка с истфака, – но даже после этого говорила исключительно Вероника. Сара теребила в руках пакетик с сахаром, пересыпала сахар в нижнюю часть пакетика, затем складывала пополам, после чего переворачивала и повторяла процесс – до тех пор, пока пакетик не порвался и сахар не усеял остатки ее завтрака.
– Так я и знала, – сказала Вероника.
Линн к тому времени ушла.
– Прости, – рассмеялась Сара. – Дурная привычка. – Она провела рукой по волосам, захватила прядь и слегка потянула. Привычка, успевшая пленить Роберта. А теперь этот жест впервые увидела и Вероника.
– Чем сегодня займешься? – спросила она.
– Не знаю, – ответила Сара. Голос ее был бесцветен. – Честно говоря, чувствую себя немного странно.
– Я заметила.
– Просто… Как это… – Сара взглянула на соседний столик. Хотя в столовой почти никого не осталось, три студента решили сесть совсем рядом и завели отрывистый бессвязный гомон. – Меня очень смущает, но… ты помнишь, что я говорила вчера о своих снах? – (Действительно ли она уже рассказала Веронике, хотя они знакомы всего пару дней?) – О том, какие они яркие иногда?..
Вероника кивнула.
– Так вот, ночью я видела сон о тебе.
– Обо мне?
– О нас. – Сара оглянулась на студентов. Те увлеченно жевали шоколадные батончики. – Мы были…
– Да? – сказала Вероника.
– …вместе в постели.
Вероника пожала плечами.
– Звучит довольно невинно. У тебя из-за этого такой истерзанный вид?
– Знаешь, как это бывает, – сказала Сара, – когда видишь сон о ком-то. На следующий день совсем по-другому смотришь на этого человека.
– Верно, – сказала Вероника. – Особенно если сон эротический.
– Вот именно, – произнесла Сара почти шепотом.
– Что значит «вот именно»?
– То и значит… «вот именно».
– Тебе снился эротический сон, ты это хочешь сказать?
Сара кивнула, а затем сказала (и голос ее был тише самого тихого шепота):
– Хорошо бы эти козлы ушли.
– А почему ты решила, что это сон? – спросила Вероника.
– Они наверняка слушают.
– Зато ты не слушаешь.
Сара посмотрела на Веронику, глаза ее расширились. До нее наконец дошел смысл вопроса, и его подтекст внезапно обрел шокирующую ясность.
– Почему ты решила, что это сон? – повторила Вероника.
Следующие слова Сары были вообще едва различимы:
– Я знаю. – Затем еще тише:
– Я уверена.
Вероника улыбнулась и покачала головой.
– Похоже, я вот-вот влюблюсь в тебя, Сара.
В тот день, в два часа, Терри вошел в пустой кабинет доктора Даддена, не испросив разрешения и даже не поставив никого в известность, и умело отсоединил телефон. Он подключил свой ноутбук к телефонной розетке и нажал кнопку «Отправить», тем самым запустив стремительно развивающуюся, но сложную последовательность событий. Двоичные данные преобразовались в аналоговый сигнал, электрический ток повлек рецензию по телефонным линиям и через несколько секунд доставил ее в отдел искусств, где факсимильный аппарат преобразовал рецензию в цифровой вид и отправил на термопечатающую головку, чтобы восстановить текст на бумаге. В этом виде рецензия поступила к редактору отдела искусств, который быстро ее просмотрел, посмеялся и одобрил к публикации, так что на следующее утро ее прочел, быть может, каждый двадцатый из четырехсот тысяч читателей газеты, и одним из этих читателей оказалась Сара, заснувшая, читая рецензию в учительской во время утренней перемены.
Сару чувствовала, что на нее наваливается сонливость, но бороться с ней не могла.
Слова перед глазами то фокусировались, то расплывались.
Она заставила себя сосредоточиться, но ни к чему хорошему это не привело. Веки наливались тяжестью…
Разбудила ее Кэтрин десять минут спустя – осторожно потрясла Сару за плечо и сказала:
– Сара, проснись. Перемена заканчивается.
– Я заснула? Черт. – Сара выпрямилась на стуле и, щурясь, оглядела комнату. Коллеги уже расходились по классам, на этот раз ее не потревожил даже звонок. Она крикнула вслед Норману (высокий практикант с беспокойным взглядом, которому едва минуло двадцать):
– Я подойду чуть позже, хорошо?
– Да-да, ничего страшного.
– Минут через двадцать.
Наверное, он считает меня очень странной, подумала Сара и, открыв пузырек с мазиндолом[18], положила в рот пару таблеток.
Слишком вежлив или слишком пуглив, чтобы возразить.
Когда учительская опустела, Сара налила себе очередную чашку кофе и медленно, с усилием вспомнила, о чем прочла в газете. Рецензия Терри на фильм. Странно, что она до сих пор еженедельно получает его критические статьи, хотя самого Терри не видела больше десяти лет. Из поверхностного знакомства с его работами Сара составила на удивление полный образ: она знала вкусы Терри в музыке и кино, знала, что он по-прежнему живет в Лондоне; она могла представить, какова его светская жизнь, у нее даже имелись вполне разумные догадки относительно его дохода (в три раза больше, чем у нее? в четыре?). Но для него она, наверное, перестала существовать. Вспоминает ли Терри о том времени, когда они жили в одной квартире после окончания университета; спрашивает ли себя, что с ней сталось?
Не то чтобы это имело значение. Не то чтобы это хоть что-то меняло.
Сара вновь взялась за рецензию и не сумела вспомнить, сколько она уже прочла. Бегло проглядев статью, она решила, что на этот раз текст куда более связный, чем большинство опусов Терри. По крайней мере, в целом его оценка фильма была восторженной. «Удовольствие для всей семьи» – таков был его (не самый оригинальный) вывод, и прочитав последнюю фразу, Сара позволила себе горькую усмешку. Хорошо им, подумала она, людям, у которых есть семья. А куда деваться остальным?
В последнее время ее мысли все чаще текли именно в таком направлении, и она решила немедленно выкинуть их из головы. Отложив газету, Сара потянулась к высокой и шаткой стопке папок, вытянула из нее несколько бланков для результатов второго этапа контрольной проверки знаний – один из многих бюрократических побочных продуктов Национального управления школьных программ. Анкеты в какой-то степени отвлекли ее – пока не пришло время пойти проведать, как Норман справляется с преподаванием английского языка и литературы.
Сара испытывала некое предчувствие – Норман будил в ней сложную смесь изумления и сочувствия. В пользу практиканта говорили преданность делу, добродушие и, казалось, искренняя симпатия к детям (к сожалению, ничего похожего на взаимность не наблюдалось). Однако Норман был до смешного наивен, а его методы – слишком старомодными для столь молодого человека. Хотя Сара и понимала, что ей легко критиковать: за одиннадцать лет работы атмосфера в школе изменилась столь кардинально, что она с содроганием думала, как повела бы себя, начинай она сейчас. Сара искренне восхищалась всяким, кто в наши дни шел работать в школу.
Вчерашний урок, на котором она присутствовала лишь последние десять минут, больше напоминал хаос. В полном соответствии с правительственным указом знакомить школьников с «классической поэзией», Норман предложил классу «Упавшую звезду» Джона Донна[19], что, на взгляд Сары, не слишком подходило для десятилетних детей. Поначалу класс откровенно скучал, но к моменту ее появления школьники уже вовсю упражнялись в остроумии и безудержно веселились. Как обычно, заводилой выступал Энди Эллис, который в ответ на вопрос, какие мысли вызывает у него строка «Научи меня песням русалок», сказал, что она напоминает ему название фильма, который они с другом недавно взяли в прокате, поскольку слыхали, будто это кино про лесбиянок. Не обращая внимания на усилия Нормана сменить тему, Энди принялся расписывать свое глубочайшее разочарование – фильм оказался слабоват по части того, что он с обезоруживающей откровенностью назвал «работой девушки на девушке». Выступление Энди спровоцировало оживленную дискуссию среди мужской половины класса – но не по поводу таланта Джона Донна рифмой живописать морские пейзажи, а о том, можно ли разглядеть лобковые волосы Шэрон Стоун в «Основном инстинкте», если умело воспользоваться стоп-кадром. В конце урока – очень неразумно, на взгляд Сары, – Норман попросил учеников написать стихотворение о звездах и на следующий день принести его в школу.
Вот и сейчас класс Нормана бесновался. Правда, при ее появлении ученики слегка угомонились. Сара направилась к пустой парте в последнем ряду, отметив, что веселье вызвано домашним заданием – стихами о звездах. Одна из девочек, Мелани Харрис, едва сдерживала слезы. После прихода Сары зачитали пару невыразительных произведений, которые сопровождались отчетливым, хоть и приглушенным, бормотаньем и смешками. И тут наступил черед Энди Эллиса.
Уже первая строчка стихотворения Энди «Слушай, ты, вонючий пидор, мудозвон» вызвала некоторую тревогу – по крайней мере у Сары. Будь на то ее воля, она бы, наверное, вмешалась, но Норман шокированно молчал и без помехи дал исполнить произведение целиком.
Слушай ты, вонючий пидор, мудозвон
Только тронь мою чувилу, заведу тебе музон
Ты, сучара, вылезай, по хлебалу мне вруби-ка
Я тебя козла урою, вышибу твои мозги
Улетишь к далеким звездам – так тебе я звездану
Улетишь к далеким звездам – так тебе я звездану
Если с ней в моей постели, гад, тебя найду
Ей лохматку до отказа я свинцом набью
А потом займусь тобою, и дрожи тогда от страха
Ведь помрешь, как всякий, кто мою чувилу трахал
Улетишь к далеким звездам – так тебе я звездану
Улетишь к далеким звездам – так тебе я звездану
Пока половина учеников сидела, раскрыв рты – то ли от благоговения, то ли от изумления, зато другая половина – почти все мальчишки и одна-две девочки – наградили Энди бурной овацией. Несмотря на неловкость ситуации, Сара не могла не отметить, что реакция на стихотворение разделила класс скорее по половому, чем по расовому признаку. Сам Энди происходил из белой семьи (довольно обеспеченной), так что его попытки в области гангста-рэпа выглядят весьма похвальными, подумала она. Еще Саре понравилось, как изобретательно он умудрился обыграть тему звезд. Разумеется, ничего подобного она бы говорить не стала – в подобной ситуации Сара попросила бы Энди остаться после урока и поспешила бы вызвать следующего чтеца. Однако Норман, обретя дар речи, казалось, преисполнился решимости ступить на еще более зыбкую почву.– Очень интересно, Энди, – сказал он, когда гвалт немного стих, – но мне интересно, насколько хорошо ты понимаешь, что написал.
– Отлично понимаю.
– Да-да, мы понимаем, сэр, – подхватил другой мальчик.
– Мы понимаем каждое слово, сэр, – сказал третий.
(Сара подавила искушение закрыть лицо ладонями. Она знала, что учителя называют «сэр», только когда класс находится в особенно агрессивном настроении.)
– А вы разве каких-то слов не поняли, сэр?
– Вы, наверное, не поняли, что такое лохматка, сэр?
– Да не понял он. Он даже «Основной инстинкт» не смотрел.
– Хватит! – заорал Норман, стараясь перекрыть гогот. – Твое так называемое стихотворение, Энди, – не что иное, как попурри из непристойностей.
– Извините, сэр, – сказал кто-то, поднимая руку, – а что такое попурри?
Норман пропустил вопрос мимо ушей.
– Просто нагромождение похабщины, где нет ни ритма, ни смысла.
– Вообще-то ритм есть, – заметил Энди. – И смысл есть, как и в стихотворении, которое вы заставили нас читать вчера.
– Смысл? Что-то я не заметил смысла.
– Ну, сэр, – сказал сосед Энди. – Один черномазый очень рассердился на своего друга и поэтому хочет его грохнуть.
– Да, сэр. И бабу свою тоже хочет грохнуть.
– Потому что она сучья шлюха, сэр.
– Заткнитесь! Все! – Норман переключился на Энди. – Ты сам это написал?
– Сам.
– Чушь. Как ты мог придумать такое?
– Ну, я много слушаю рэп, вот и появилась мысль. Я слушаю таких как Оникс, Эм-Си Рен и Ноториэс Б. И. Г. Мисс Тюдор говорит, что влияние других культур и традиций очень полезно для нас.
Норман обратил на Сару взгляд, отчасти обвиняя, отчасти взывая к помощи. Она лишь мило улыбнулась в ответ.
– И вообще, – продолжал Энди, – вчера вы говорили, что «Палп» и «Оазис» – это поэзия.
– Да, но…
– А в чем разница, сэр? Не в том ли, что Оникс – негр?
– Вы, случайно, не расист, сэр?
Молодцы мальчишки, подумала Сара. На мгновение она испытала за них едва ли не гордость.
– Ну вот что. – Губы Нормана дрожали, лицо его побелело. – Энди, с тобой мы увидимся позже. У тебя большие неприятности. Ты сам не понимаешь, насколько большие. А теперь все остальные заткнули свои ё… просто заткнулись… – Класс уже громыхал смехом. – …просто заткнулись и послушали следующее стихотворение. И чтобы до звонка я больше никого не слышал. Ясно?
Порядок восстановился только внешне, и у Сары появились совсем дурные предчувствия, когда Норман вызвал Элисон Хилл. Так получилось, что Элисон была младше всех в классе – замкнутая и молчаливая девочка. После наглого эпатажа Энди, ее голос звучал особенно робко и монотонно.
– Мое стихотворение называется «Дыры в небе», – тихо заговорила Элисон. – Когда звезды умирают, они превращаются в черные дыры. Астролог смотрел на три звезды. Он смотрел в телескоп. Одна звезда была крошечной, а две других – большие. Одна из больших звезд умерла и превратилась в черную дыру. Двум другим звездам стало так одиноко. Вокруг на миллионы и миллионы миль не было других звезд. Только чернота и пустое небо. Мне так жалко эти две одинокие звезды, – сказал астролог. Но он был слишком далеко и не мог им помочь. Так они и остались там на небе, и хотя иногда они подмигивали, им было страшно в темной пустоте.
Наступило полупочтительное молчание. Один мальчик саркастически зааплодировал.
– Очень хорошо, Элисон, – сказал Норман. – Действительно очень хорошо. Правда, я заметил одну мелкую ошибку. Кто-нибудь еще заметил? – Руку никто не поднял. – Ты назвала человека с телескопом астрологом, но думаю, ты имела в виду астронома.
– А какая разница? – спросил кто-то.
– Разница очень большая. – Норман написал оба слова на доске и с довольным видом повернулся к классу. – Как видите, эти слова отличаются всего двумя буквами, но означают совершенно различные вещи. Астроном – это серьезный ученый, который имеет дело с телескопом и другими научными приборами, при помощи которых изучает звезды, а астролог – легкомысленный и суеверный человек, который только делает вид, что изучает звезды, а на самом деле составляет гороскопы и прочую ерунду.
Сара ощутила еще одну смену настроения. Элисон, казалось, ни на что не обращала внимания, сидя с рассеянным безразличием. На какой-то миг Саре почудилось, что она видит в лице девочки блеклое отражение другого лица – безымянного, из прошлого. (Возможно, все дело было в том, как девочка кривила рот и машинально покусывала нижнюю губу.) Остальной класс был одержим желанием порезвиться.
– Вы утверждаете, что гороскопы – это несерьезно, сэр?
– Да, утверждаю.
– Но их печатают в газетах.
– Нельзя верить всему, что пишут в газетах.
– Я думаю, можно многое узнать о человеке по его знаку, – сказала одна из девочек.
– Точно, можно. У вас какой знак, сэр?
– Вы наверняка Лев, правда, сэр? Льву полагается быть очень сильным и уверенным в себе?
– Это Скорпион восходит в Уране, сэр, или просто на вас так сидят брюки?
После урока Сара вместе с Норманом направилась через спортивную площадку в столовую. Сара почти не говорила о минувшем уроке – лишь издала несколько туманных ободряющих звуков и мягко намекнула, что выбор стихотворения Джона Донна был не слишком удачен. Норман же отчаянно переживал случившееся: особенно потрясло его обвинение в расизме.
– Они просто пытались вывести вас из себя, – сказала Сара.
Норман остановился и посмотрел на нее. Солнце ярко освещало площадку, он непроизвольно сощурился и спросил:
– Вы правда так считаете?
Сара кивнула. Она провела рукой по волосам – густым, пепельно-седым волосам до плеч, которые успели очаровать Нормана, – потом, не сознавая того, захватила пальцами прядь и слегка дернула.
– У вас неплохо получается. Честное слово. – Она рассмеялась. – Знаете, мы все прошли через такое. Как вспомню, как сама начинала…
Они снова двинулись к столовой.
– Кстати, у меня для вас письмо, – сказал Норман. – Осталось в учительской, в портфеле.
Сара предположила, что письмо написал сам Норман: она чувствовала его потребность что-то сказать, сделать какое-то важное заявление. И облегченно перевела дух, когда Норман добавил:
– От одной девушки из колледжа, которая уверяет, что знает вас. Я рассказывал про вас друзьям, и эта девушка – я сам с ней не очень хорошо знаком – сказала одной моей подруге, что знала вас много лет назад, когда вы были студенткой.
Облегчение сменилось недоумением.
– Вряд ли. Всем моим студенческим друзьям уже за тридцать. Сколько ей лет?
– Около двадцати, наверное. Ее зовут Руби. Руби Шарп.
Теперь остановилась Сара. Они почти подошли к двери в столовую, мимо них группами и парами протискивались, уныло сутулясь, дети.
– Да, я действительно знала девочку по имени Руби, – медленно сказала Сара. – Не очень хорошо, но… Да, я знаю ее. Удивительно.
Она улыбнулась, на секунду увидев перед собой не кирпичный фасад корпуса естественных наук, а нечто менее осязаемое: бледное детское лицо, шапку рыжих волос, пляж… Сару пронзила боль, в горле внезапно пересохло.
– И сейчас она живет в Лондоне? – хрипло спросила она. – Тоже собирается стать учителем?
– Нет, по-моему, она занимается биологией. – Норман открыл дверь столовой, и на них навалилась крикливая, влажная духота. – Но она живет в том же корпусе, что и моя подруга, и как-то раз я заговорил о… Ну, каким-то образом разговор зашел о вас.
За обедом беседа с Норманом давалась Саре нелегко. Имя Руби, всплывшее после стольких лет, всколыхнуло целый ворох чувств, далеко не во всем приятных. И все же особых причин для тревоги у Сары не было – если проявить благоразумие, то вряд ли будет особый вред от воспоминаний о чете Шарп, смотрителях Эшдауна, об их рыжеволосой девчушке, за которой они иногда просили присмотреть. Как и от воспоминаний о вечерах на террасе Эшдауна, проведенных с Руби и Вероникой за игрой в карты или в слова, и о том дне – на пляже с Робертом.
Да, мысли неизменно возвращались к Роберту, и Сара привычно рассердилась на себя. Прошло двенадцать лет, целых двенадцать лет, с тех пор, как она его видела (последнюю и нелепую встречу Сара не считала, хотя именно от нее саднила память), но по-прежнему достаточно было напомнить о Роберте – хватало какой-нибудь мелкой детали, – и старая боль тут же вырывалась наружу. Боль, которую не смогли приглушить ни время, ни несколько изнурительных месяцев общения с психоаналитиком.
Мне тридцать пять, сказала Сара себе. Детей нет. Разведена. Не пора ли забыть о той далекой, скоротечной и не такой уж значительной дружбе.
Поток ее мыслей оборвала просьба Нормана передать кетчуп. Завороженно, не отдавая себе отчета, Сара следила, как Норман энергично мешает кетчуп с горкой водянистого картофельного пюре.
***
Руби постаралась, чтобы письмо вышло коротким и вежливым. Она не знала, как Сара отнесется к весточке от человека, который знал ее так мимолетно, так давно и в таком юном возрасте. Это ведь почти все равно, что писать человеку совершенно незнакомому. Руби старательно подчеркнула, что лишь память о добром отношении Сары, растревоженная случайным разговором с Норманом, побудила ее сесть за это письмо. Иной причины или скрытого смысла нет. И все же Руби не ждала ответа.
Но Сару письмо очаровало, и вскоре она передала через Нормана ответную записку, приписав в конце свой телефонный номер и предложив встретиться и где-нибудь перекусить. Вот почему в понедельник вечером, несколько дней спустя, Руби добралась до Северного Лондона и незнакомыми улицами шагала к дому Сары. В руке она сжимала написанный карандашом адрес.
Дом она отыскала довольно легко – на улице, куда надо было свернуть, как только поднимешься из подземки. Дом оказался последним в ряду, маленький и аккуратный, два этажа и подвал, эркер с цветочными ящиками. Руби пришла на десять минут раньше, поэтому миновала дом и поднялась на несколько ярдов вверх по холму, наслаждаясь вечерним солнцем и ощущением небольшого приключения – этот незнакомый Лондон так отличался от делового, но безликого района, где располагалось ее собственное жилище. Ей нравились крутые и узкие улочки, высокие дома, обсаженные деревьями тротуары, полное ощущение, что находишься вдали от городской суеты. Здесь царила почти деревенская тишина.
Тишина осеняла и первые несколько секунд встречи Руби и Сары. Ни та, ни другая не могли вымолвить ни слова.
– Боже мой, это ведь ты, – наконец сказала Сара и поспешила объяснить свою сдержанность:
– Твои волосы…
– А… – Руби рассмеялась и осторожно коснулась волос, словно не веря, что они на месте. – Да, конечно. Небольшая смена имиджа.
Прежде волосы Руби были огненно-рыжими. Теперь они спадали на плечи изящными черными прядями.
– Перекрасилась год назад, – сказала она. – Люди почему-то не очень расположены к рыжим. Уж я-то это заметила. – И добавила уже серьезно:
– Отлично выглядишь. Мне нравятся, когда у молодых седина.
Сара улыбнулась:
– Ну, входи же.