– Меня зовут, – медленно произнес он, – Маркус Коул, действительный член Королевской коллегии психиатров. Мне пятьдесят восемь лет, я профессор судебной психиатрии, и чтобы явиться сюда, мне пришлось отменить встречу в Министерстве внутренних дел. А теперь, можно нам наконец снять эти нелепые штуки?
Утреннее занятие шло своим чередом, но напряженность в группе вовсе не ослабела, напротив – лишь возросла. Судя по всему, профессор Коул и Кристофер Майерс были хорошо знакомы: они обращались друг к другу на ты и демонстрировали неприкрытую и взаимную приязнь. На Рассела Уоттса посматривали с явным подозрением, а на доктора Даддена – с очевидной прохладцей. Следующая игра, сводившаяся к выкладыванию из спичек равносторонних треугольников, прошла без эксцессов. Затем с целью вскрыть латентные каналы творчества (по выражению Макгуайра) они принялись мастерить фигурки из ершиков для чистки курительных трубок. Процесс вызвал полемику, поскольку ершик Рассела Уоттса был признан крайне непристойным и двусмысленным, равно как и размахивание этим ершиком, нацеленным на доктора Херриот, которая усиленно делала вид, будто ничего не замечает. Наконец, перед самым перерывом на обед они сыграли в игру «Измени парадигму!», где от каждого требовалось найти в газете или журнале цветное рекламное объявление, разрезать его на куски и склеить из клочков оригинальную аппликацию. Картинка должна была получиться вполне осмысленной, а не абстрактной.
– И это все, на что ты способен? – поинтересовался доктор Майерс, глядя на творение профессора Коула.
– Что ты хочешь сказать? – раздраженно спросил профессор, пытаясь разлепить измазанные клеем пальцы.
– Несколько простовато, не находишь?
– К твоему сведению, вышел совсем недурственный самолет. – Бросив презрительный взгляд на плоды усилий доктора Майерса, профессор добавил:
– По крайней мере, гадать, что у меня получилось, не приходится.
– И как понимать твои слова?
– Это вот как называется? Слон или что еще?
– Господи, это лошадь.
– Лошадь выглядит иначе.
– Что значит иначе? Черт возьми, лошадь как лошадь. Я хотя бы попытался изобразить что-то нетривиальное. Самолет всякий сделает.
– Отвали, Майерс. Как был напыщенным козлом, так им и остался.
За обедом общее настроение не улучшилось. Отмыв руки от клея, профессор Коул молча жевал с отстраненным и унылым выражением на лице. Доктор Майерс вел себя куда громогласнее.
– Все равно что вернуться в херов детский сад, – жаловался он. – Сколько заплатили этим клоунам-недоросткам, чтобы они попусту отнимали у нас время? И вообще, кто-нибудь слышал об этих «Хиггли Миггли» или как их там?
– Фирма «Хинглтон Пендлбери», – сказал доктор Дадден, – пользуется заслуженным уважением в деловых кругах. Лично на меня сегодняшний семинар оказывает весьма стимулирующее воздействие. Не следует отвергать методы только потому, что они кажутся несколько незрелыми. На подобных семинарах зиждется успех американского бизнеса.
– Херня собачья, – сказал доктор Майерс. – Во-первых, медицина – это вам не бизнес. И во-вторых, успех американского бизнеса – это миф. Да взгляните на их государственный долг. Вряд ли немцы или японцы станут в рабочее время возиться со спичками и ершиками для трубок. Да вся эта фигня однозначно указывает, в чем проблема американцев: в их безнадежном инфантилизме.
– Что скажете, профессор? – спросила доктор Херриот.
Она сидела рядом с Расселом Уоттсом, старательно держась от него на расстоянии.
Профессор Коул отложил нож с вилкой и мечтательно сказал:
– Через два года выйду на пенсию. Психиатрией я занимаюсь уже почти двадцать пять лет, и за это время она из серьезной медицинской науки превратилась в разновидность государственной службы, к которой нет никакого доверия. Психология теперь – козел отпущения любой болезни, которую обществу посчастливилось подцепить. И мне представляется совершенно уместным, что в конце своей карьеры я клею из газет аппликации – под руководством человека на десять лет младше моего младшего сына. Сегодня, – продолжал он, оглядев аудиторию, внимавшую ему с потрясенным вниманием, – у меня должна была состояться встреча в Министерстве внутренних дел, где предполагалась обсудить случай шизофрении у молодого человека, находящегося на моем попечении. Я единственный, кто может дать квалифицированное медицинское заключение по этому случаю, но встреча пройдет без меня. Таковы реалии современной психиатрической практики в Лондоне.
– Полагаю, больного хотят выписать? – спросил доктор Майерс.
– Да. Больничных коек не хватает, а его состояние в последние недели стабилизировалось.
– Навсегда?
– Нет. Только благодаря нашим усилиям.
– Так они его не выпишут?
– Надеюсь, что нет. Но такое возможно.
– Он опасен?
– Очень. – Профессор Коул устало поднялся и сказал:
– Пожалуй, пойду прилягу. Увидимся через полчаса.
Когда он ушел, доктор Дадден начал разливать кофе, фыркнув:
– Динозавр. Ему надо идти в ногу со временем.
– Не забывайте, что в отличие от вас, не все с восторгом принимают свободный рынок, доктор Дадден, – возмущенно сказал доктор Майерс.
– Придется принять, – ответил Дадден. – У вас нет иного выбора.
– Полагаю, ваша клиника процветает?
– У нас все нормально, все нормально.
– Не слишком много антирекламы?
Доктор Дадден перестал размешивать кофе.
– То есть?
– Меня интересует одна мелкая неприятность, которая случилась в прошлом году с тем молодым человеком. Его звали Уэбб, не так ли?
– Стивен Уэбб погиб в дорожной аварии. Это не имеет никакого отношения к моей клинике.
– Да, конечно. И все-таки это событие по-прежнему привлекает определенное внимание…
Доктор Дадден пожал плечами:
– Меня это не удивляет. Но и не беспокоит, по правде говоря.
– Возможно. – Доктор Майерс замешкался, словно собираясь поднять деликатную тему. – И все равно, я считаю, вам следует знать: я потребовал создать комитет для расследования этого случая. Вскоре вас об этом известят официально, в письменном виде.
Доктор Дадден замер с открытым ртом, не донеся до губ чашку с кофе. Лицо его побледнело.
– Понятно, – спокойно сказал он.
Доктор Херриот спохватилась, что тишина за столом слишком уж очевидная, и попросила Рассела Уоттса передать сахар. Он протянул ей лоханку с бело-коричневыми пакетиками, а другой рукой провел по ее бедру.
– Я более чем уверен, – прошептал он, – что твоя киска раскалилась.
– По-моему, пора возвращаться в конференц-зал, – сказала доктор Херриот, резко вскакивая. Голос ее прозвучал чересчур пронзительно.
Вторую половину дня участники семинара играли в изощренную игру «детки-пришельцы». С этой целью Тим Симпсон и Марк Макгуайр натянули над полом несколько веревочных кругов. Круги имели примерно двенадцать футов в диаметре, в центре каждого стояло ведерко, наполненное мармеладными фигурками.
– Вам может показаться, что это обычный мармелад, – сказал Тим Симпсон, – но на самом деле это зародыши внеземной формы жизни. Они только что приземлились у вас в саду, через тридцать минут вылупятся и превратятся в огромных, грозных чудовищ, способных уничтожить весь мир.
– Более того, – сказал Марк Макгуайр, – они уже излучают мощную и смертоносную радиоактивную энергию, так что всякий, кто войдет внутрь круга, погибнет.
– Есть только один способ уничтожить пришельцев, – сказал Тим Симпсон. – Они боятся воды. Погрузите их в воду, и они тут же погибнут.
Каждую группу снабдили ведром с водой и пятью веревками, длиной восемь футов каждая. Затем игроков известили, что в их распоряжении есть тридцать минут, чтобы переместить мармеладки из одного ведра в другое: при этом нельзя попадать в смертельно опасное радиоактивное поле, нельзя касаться руками ведра с пришельцами и нельзя вытаскивать его за пределы круга.
Доктор Дадден принял руководство своей группой.
– Давайте не будем торопиться, – сказал он. – Не будем пороть горячку и пять минут поразмыслим над стратегией.
– По-моему, все ясно, – сказал доктор Майерс. – Один из нас должен войти в круг и засунуть их в ведро с водой.
– Но он же погибнет, – сказал доктор Дадден.
– Ну и что? Он же спасет все население земли. За это стоит умереть, разве нет?
– Давайте кинем жребий, – предложила доктор Херриот. – Или вытянем спичку.
– Но вы же умрете, как только войдете в круг.
– Нам не сказали, что смерть наступает мгновенно. Возможно, у нас есть десять секунд, тридцать секунд или даже минута.
Доктор Дадден обратился с вопросом к Марку Макгуайру, и тот сообщил, что смерть наступает мгновенно; к тому же, человеческие жертвы противоречат духу упражнения. Вернувшись, Дадден обнаружил, что профессор Коул пытается завязать свою веревку петлей.
– Что вы делаете?
– Ясно что, – ответил профессор. – Надо накинуть на ведра лассо. Одной петлей затянем ведро с водой и втащим его на середину круга. Затем четверо с разных сторон накинут лассо на ведро с мармеладом, натянут веревки и приподнимут ведро, после чего мармелад просто надо будет высыпать в воду. Смотрите, – он показал на остальных, – они уже приступили.
Доктор Дадден задумчиво нахмурился.
– Может, и получится.
Задача оказалась на удивление трудной, и лишь минут через двадцать удалось накинуть четыре петли на центральное ведро. Все приготовились натянуть их по команде доктора Даддена.
– Отлично, – сказал он. – Теперь на счет «три» мы поднимаем ведро и…
– Можно мне кое-что сказать? – подал голос Рассел Уоттс.
– Что? – рявкнул доктор Дадден. Он был мокрый от пота, да и само задание начало казаться ему несколько нервным. – У нас осталось всего шесть минут.
– Ну, я просто подумал. Может, мы подходим не с того конца.
– В смысле?
– Ну, мы полагаем, что этим тварей надо уничтожить.
– Да?
– Но, может, стоит попробовать с ними договориться?
Кристофер Майерс с Сюзен Херриот отпустили веревки и с отчаянием переглянулись. Профессор Коул, напротив, казалось, не слушал. На его лицо вернулось сонное выражение. Он размышлял о пропущенной встрече, о пациенте-шизофренике, который находился на его попечении последние несколько недель, он спрашивал себя, что произойдет, если администрация больницы решит выписать этого человека.
Нападавший был ростом шесть футов и два дюйма, одет в черные джинсы и зеленую армейскую куртку
– Договориться? О чем вы толкуете?
– Возможно, это первый контакт с внеземной цивилизацией, а мы собираемся их убить, даже не попытавшись наладить общение.
Он расхаживал по платформе, что-то бормотал про себя и время от времени вскрикивал
– Господи, да это же просто мармелад, а не настоящие пришельцы! Это всего лишь игра.
– А если это всего лишь игра, то почему мы так серьезны?
– Давайте высыпем эту хрень в воду и покончим с этим.
В вечерних лучах солнца поблескивало лезвие ножа.
– И вообще, откуда мы знаем, что вода их убивает?
– Что?
– Они только что приземлились у нас в саду. Мы ничего о них не знаем. Откуда нам знать, что вода их убивает?
Потерпевший по-прежнему находится в коме, получив множество колотых ран в грудь и в горло
– Послушайте, возьмите веревку и тяните.
– Да. И хватит с нас детского лепета.
– Вы готовы, профессор?
Пациент был выписан вопреки моему профессиональному заключению и вопреки рекомендации, содержавшейся в памятной записке, которую я направил в Министерство внутренних дел
– Маркус, вы готовы?
Поскольку на улучшение состояния вашего сына нет, по-видимому, никаких надежд, я могу лишь принести свои соболезнования за то горе, которое было причинено вам и вашей семье
Профессор Коул осознал, что обращаются к нему, и обвел взглядом выжидающие лица коллег. Он обнаружил, что сидит на полу конференц-зала, хотя совершенно не помнил, как здесь оказался. Прежде чем подняться на ноги, он достал из кармана платок и вытер со щек и лба капельки пота.
После чего профессор Маркус Коул, действительный член Королевской коллегии психиатров, нехотя сказал:
– Да, я готов.
Четверо веревочников заняли свои места, и доктор Дадден досчитал до трех с размеренной, но взволнованной монотонностью. После успешного выполнения задания им разрешили съесть мармеладных утопленников.
Терри к ней даже пальцем не притронулся, что Сара впоследствии неизменно подчеркивала, обсуждая этот случай с друзьями или психоаналитиком. Но она все равно испугалась. Никогда она не видела подобной ярости – даже у Грегори в ту ночь, когда они расстались. Терри колотил кулаками по столу, по стенам. Издавал пронзительные, нечленораздельные выкрики. Расшвыривал во все стороны мелкую мебель.
– Но я ни при чем, – твердила Сара. – Я ни при чем. Я ведь не специально.
После того случая Терри почти неделю с ней не разговаривал. Квартира, в которой они вместе жили, просторностью не отличалась, и потому полностью изолироваться друг от друга было трудно, но Терри продемонстрировал свое отношение: убрал все свои книги и бумаги из гостиной, где обычно работал, и устроил импровизированный кабинет в темной и неотапливаемой третьей спальне. Впрочем, старался он напрасно, поскольку в конце недели его вызвали к редактору и известили об увольнении; а поскольку арендную плату он вносил за обоих, на этом их совместное проживание закончилось. В журнале «Кадр» Терри проработал всего три месяца.
Через несколько дней они съехали: для Терри начался продолжительный период кочевий по квартирам приятелей, а для Сары (которая тогда еще не нашла работу в школе) – жизнь у нелюбимой тетки в Крауч-Энде. Но к тому времени ярость Терри поубавилась. Он смог увидеть в происшествии если не смешную сторону, то хотя бы иронию, которая в последующие годы доставляла ему все больше и больше удовольствия. Он продолжал общаться с Сарой, ходил вместе с ней на вечеринки и время от времени просил еще раз рассказать ту историю, чтобы яснее представить себе, как же произошла катастрофа.
– Это был сон, Терри. Видимо, мне приснилось, будто я все сделала.
– Но как такое может быть? Ни у кого не бывает подобных снов.
– У меня бывает. Со мной такое происходит всю жизнь.
Даже теперь, оглядываясь на тот день, Сара не могла отличить сон от яви – так гладко одно перетекло в другое. И сну, и яви сопутствовал один и тот же антураж: робкое послеполуденное солнце, на которое то и дело набегают облака, отчего стол то погружается в тень, то ярко сияет; шум поездов, громыхающих мимо каждые несколько минут; за железнодорожными путями волнуется море листвы – кладбище. Середина ноября. После отъезда Терри в Италию в квартире поселилась призрачная тишина. Все эти дни Сара ни с кем не разговаривала, если не считать самого Терри – утром он позвонил из Милана и долго трещал о знаменитом режиссере, у которого ему поручили взять интервью, потом поинтересовался, пришла ли корректура речи Генри Логана.
– Да, – ответила Сара, – с утренней почтой.
– Хорошо, потому что я кое-что хочу там подправить, – сказал Терри.
Журнал «Кадр» в тот год – последний год своего существования – превратился в аскетическое, страшноватое на вид издание с небольшой, но весьма влиятельной читательской аудиторией: сплошь специалисты и истинные любители кино. Статьи в журнале были, как правило, пространными, отягощенными огромными сносками, с редкими иллюстрациями. В обычных обстоятельствах редколлегия и не подумала бы помещать столь короткий и легковесный материал, как послеобеденная речь Генри Логана, но этот печально известный британский киномагнат и продюсер сначала объявил о своем уходе из киноиндустрии, а затем спас – по одному ему ведомым причинам – «Кадр» от очередного и на сей раз грозившего стать роковым финансового кризиса. И теперь, когда Логан стал благодетелем и главным акционером журнала, не могло быть и речи о том, чтобы презреть рукопись с присохшими остатками еды, которую одним прекрасным утром Генри Логан гордо хлопнул на стол главного редактора. Рукопись имела весьма вдохновляющее название – «Фрагменты из жизни в кино», и появление этих листков немедленно вызвало среди сотрудников цепную реакцию: один за другим они отфутболивали их друг другу, старательно уклонясь от кошмарной задачи – привести рукопись в сколько-нибудь читабельный вид. В итоге непосильный труд возложили на Терри – как на самого молодого сотрудника, занимающего самое низкое положение. Терри сразу понял, что с содержанием речи много не сделаешь: то была банальная смесь пустых воспоминаний и тошнотворной похвальбы. Тем не менее, он постарался отбросить личную неприязнь, которую питал к отпрыску Логана после не столь давнего общения, и занялся самой насущной, с его точки зрения, работой: сносками, которые придали бы статье биографическую основательность, а заодно разъяснили зарубежному читателю многочисленные отсылки к британским культурным реалиям.
С усердием новичка Терри потратил на подготовку сносок не меньше недели и все еще мучился, решая, какие выкинуть, а какие оставить, когда позвонили из журнала и сообщили, что заболел один штатный журналист. Терри предстояло его заменить в весьма приятном деле – съездить в Милан и подготовить репортаж о съемках престижного совместного англо-итальянского фильма. Перед отъездом Терри отдал в редакцию более-менее законченный вариант рукописи, снабженной сносками, хотя в статье и оставалось несколько зудящих неясностей. Как раз для того, чтобы разрешить одну из них, он в то утро и позвонил Саре из Италии.
– А теперь слушай меня внимательно, – сказал Терри, – корректуру следует отправить сегодня же вечером экспресс-почтой. Первым делом вычитай на предмет опечаток. А затем – ты слушаешь? – а затем я хочу, чтобы ты вычеркнула третью сноску. – Терри произнес эти слова как можно четче, поскольку международная линия остервенело трещала и шипела. – Сноска номер три. Удали ее. Она не нужна. Лишняя и не сообщает ничего нового.
– Хорошо, – сказала Сара. – Это просто. Я сделаю, не беспокойся.
– Понимаю, но убедись, что все сделано правильно, – сказал Терри. – Тебе надо перенумеровать сноски. Убедись, что они соответствуют.
– Терри, я все сделаю. Не волнуйся.
И Терри успокоенно повесил трубку, бормоча что-то о предстоящем обеде с Марчелло Мастроянни.
Сара сходила в магазин и дождалась, когда день перевалит за половину, и солнечные пятна лягут на стол в гостиной. Сварив кофе, она достала из конверта листы корректуры и аккуратно разложила их перед собой. Сноски Терри размещались на отдельном листе; третью следовало удалить, а остальные перенумеровать, но Сара решила до поры до времени отложить лист со сносками и сначала обратиться к самому тексту (всего пять страниц), чтобы внимательно проверить его на предмет смысловых ошибок и опечаток. Это дело заняло у нее минут двадцать. Прочитав все, она вернулась к предложению в самом начале. «Кто бы мог подумать всего лишь год назад, – писал Логан, – что я стану директором-распорядителем нового солидного загородного клуба и досугового центра, расположенного не где-нибудь, а в Теддингтоне, на расстоянии вытянутой руки от тех самых студий?» В конце фразы стояла цифра "3", отсылавшая читателя к незамысловатой сноске на отдельном листе: «Спокойный, респектабельный пригород Лондона на берегу Темзы, к югу от Ричмонда». Именно ее Терри хотел удалить. Сара не понимала зачем, тем более – зачем удалять в последний момент, но, в конце концов, так решил Терри. Поэтому она зачеркнула в тексте маленькую цифру "3", поставила на полях четкую пометку для верстальщика и начала выправлять нумерацию остальных сносок: вместо "4" стало "3", вместо "5" – "4" и так далее. Сами сноски она пока оставила нетронутыми. Работа была простой, механической, а в квартире стояла такая тишина, что Сара слышала шорох шариковой ручки по бумаге, и каждый глоток кофе казался оглушительным взрывом.
Она заменила в тексте «16» на «15», и тут ее отвлек шум из коридора: что-то упало в почтовый ящик. Было довольно поздно, но вечерняя почта иногда запаздывала. Обычный белый конверт с маркой для срочных почтовых отправлений, имя на конверте написано почерком, в котором Сара безошибочно узнала руку Роберта. Дрожа всем телом, она вскрыла конверт и прямо в коридоре принялась читать.
Она не получала от Роберта никаких известий с того самого дня, как они расстались – с того дня, когда она оставила его на краю обрыва; лицо его тогда было в ссадинах – следствие какого-то странного, так и не выясненного происшествия, случившегося в предрассветные часы. Роберт не пошел за ней к дому, а час спустя приехали родители Сары и увезли ее из Эшдауна.
И с тех пор – ничего.
Два письма, отправленные Роберту в Эшдаун, остались без ответа. Через шесть или семь недель после отъезда Сара позвонила, и незнакомый голос сообщил, что Роберт уехал больше месяца назад. Сара позвонила его родителям и получила ответ, что Роберт на каникулах, катается по Европе. В следующий раз она добилась от них какого-то не правдоподобного адреса – название городка в 200 милях от Лондона ни о чем ей не говорило. Телефона там не было. Сара написала по этому адресу, но Роберт так и не ответил. Терри тоже писал ему, но и его письма будто канули. И Сара оставила попытки. Роберт сказал, что ему не нужна ее дружба – по крайней мере, в данный момент. Судя по всему, он не кривил душой. А к другому она была пока не готова.
И вот – письмо.
Без обратного адреса, в конверте – одинокий листок, исписанный, казалось, второпях. Было ясно, что ничего конкретного в письме нет.
Дорогая Сара,
Эшдаун – это плохо. Плохая идея. Я прожил там еще с неделю. Слишком много призраков прошлого.
Потом поехал домой – ненадолго. Ссорился с отцом (мы никогда не ладили), и подолгу валялся в постели. Не самое большое удовольствие, поэтому я решил отправиться в путешествие. Тоже не самое большое удовольствие.
Это безнадежно, – подумала Сара. Хуже, чем безнадежно. Но следующий абзац, по крайней мере, длиннее.
Я тебе рассказывал про сон, который видел в детстве? Наверное, рассказывал, я ведь всё тебе рассказывал. Я стою где-то на дороге, очень жаркой и пыльной, с женщиной в форме медсестры, она указывает вдаль, на здание, и я знаю, что это больница. Женщина стоит перед указателем на иностранном языке.
Я наконец понял смысл этого сна. Понял, что он пытался мне сообщить.
И вот я здесь. Ты приблизительно знаешь где, по штемпелю на марке, но еще какое-то время я не буду пытаться связаться с тобой. Сейчас ты вряд ли сочтешь мое общество приятным.
Ну вот пока и все, Сара. Но когда-нибудь ты снова получишь от меня весточку. Обещаю. Надеюсь, до того времени у тебя все будет хорошо.
Люблю тебя больше прежнего.
Роберт.
– О чем говорилось в том письме? – всегда спрашивал ее Терри.
– Ни о чем, – отвечала Сара. – Почти ни о чем. В нем не говорилось, где он или что он собирается делать… ничего.
– А что произошло потом?
– Ну, я думаю… помню, что отнесла письмо в гостиную, немного посидела, стала снова его читать. И где-то на середине письма меня затрясло, я почувствовала, как это приближается, но не могла ничего поделать, и потом я, должно быть… потеряла силы… наверное.
– Потеряла силы? В каком смысле?
– Знаешь, со мной такое бывает. Похоже на обморок, только я не теряю сознания, но мышцы становятся ватными, и я не могу пошевелиться, пока не пройдет приступ… Со мной такое случилось на той вечеринке, помнишь?
– Ты тогда напилась.
– Мы все напились. И я – не больше остальных. Я прекрасно знаю, что чувствуешь, когда пьян, но это совсем другое. Во-первых, эти приступы совершенно изматывают. После приступа мне хочется только одного – заснуть.
Именно это она тогда и сделала – несколько минут спустя растянулась на диване со скомканным письмом Роберта в руке. И в тот день Саре приснился сон – и как все сны, которые она видела, если ее что-то тревожило или возбуждало, он был навеян недавними событиями. Саре снилось, что она вносит правку в статью Терри. Роковым образом ей приснилось, будто она закончила работу над рукописью. Ей даже приснилось, будто она все проверила еще раз. Так что проснувшись со слегка затуманенной головой (несколько минут спустя? позже? – установить невозможно), она привстала, огляделась, отложила в сторону письмо Роберта и вернулась за стол; даже не просмотрев текст, Сара вложила рукопись в конверт с заранее наклеенной маркой и надписанным адресом, запечатала и сбегала к почтовому ящику на другой стороне улицы.
Но сами сноски так и остались неисправленными и неперенумерованными. Вот так получилось, что послеобеденная речь Генри Логана вызвала семь исков по обвинению в клевете, имела катастрофические последствия для карьеры Терри и в конечном счете была увековечена журналистской легендой как «статья, которая закрыла „Кадр“».
ФРАГМЕНТЫИЗ ЖИЗНИ В КИНО