– И сразу – в Исторический музей! – нарочно продолжает один из гостей, наперед зная, что Константиныч тут же оборвет, не воспринимая шутку:
– В какой Исторический музей? В «Арагви» мы пошли! Как дали там! Мы у Сталина были! Сейчас у бога побывать не то бы значило, что тогда у Сталина!
Когда заговорили об Ильюшине, Константиныч сказал то, что уже можно было слышать от других: «Он настроил свой коллектив делать такие самолеты, которые будут и сегодня, и завтра, и послезавтра». Но вот такое мог рассказать только летчик:
«Испытывали с братом самолет. Я вторым пилотом, на подхвате. Отчет пишем. И кое‑что посчитали неправильным, нехорошим – в аэродинамике, в устойчивости... Ильюшин прочел и говорит брату:
– Я не согласен, Вова.
– Серж, ну это твое дело, ты генеральный, а мы летчики, прав я, Костя?
– Я не подпишу, – не соглашается Ильюшин.
– Твое дело, а мы написали вот так.
Разошлись, три дня не разговаривали. А потом он, видимо, все снова продумал, просчитал, проверил и согласился с нами. Если б мы были не правы, ни за что б не согласился!
Ил‑12 мы с Володей испытывали, первый такой большой самолет. В фюзеляже протянули веревку, чтобы в случае чего сразу добраться до двери и выпрыгнуть... Испытывали двухмоторный дизельный бомбардировщик Ил‑6. Он был больше Ил‑4, имел более мощное вооружение. Включили моторы, слушаем потроха, взлетаем. Летим, чувствуем – сесть не сможем. Володя говорит мне:
– Ты прыгай, а я подумаю.
– Ты подумай, а я покурю, – ответил я.
– Интересно, чего она хочет, эта машина? – говорит Володя.
Была ровная облачность, и мы решили сымитировать посадку на облака. Получилось.
– Она любит большую скорость, – понял Володя. Мы полетели в Жуковский и сели там на очень большой скорости. Еле сели.
– Ну его к черту! – прямоломно охарактеризовал самолет Володя. Ильюшин сразу же зарубил эту машину:
– Согласен. Такой самолет не нужен. Не годится.
Вот его принципиальность. А сколько ума, труда вложено, сколько ночей потерянных!»
«Он не шел на неоправданный риск, – подтверждает и старший брат Владимир. – Он неторопкий был при выходе самолета в жизнь».
«Ты подумай, а я покурю» – такие жили на земле братья Коккинаки.
А их технику пилотирования проверял Сергей Николаевич Анохин:
– Я был инспектором и записал: «Отмечаю исключительно высокую технику пилотирования», – и ничего больше.
– Не беру своего брата, но из моего периода самый талантливый летчик – Сережа Анохин, – высказывает свое мнение Константин Коккинаки.
«Не беру своего брата»...
Несколько десятилетий, начиная с 1935 года, Владимир Коккинаки был ведущим и единственным летчиком‑испытателем на ильюшинской фирме. Рачительный хозяин, Ильюшин будет держать у себя только одного летчика, но зато этот летчик – Коккинаки, и можно уверенно сказать, что Владимир Константинович, приучивший к небу все Илы, по праву был их соавтором. Так сложилось в 30‑е годы, что ведущими летчиками‑испытателями были: у Туполева – Громов, у Поликарпова – Чкалов, у Яковлева – Пионтковский, у Ильюшина – Коккинаки. Великие конструкторы, великие летчики, и такие разные...
Много легенд ходило о Владимире Коккинаки. В темном переулке у забора ильюшинской фирмы пристал к нему некий субъект: «Снимай пальто кожаное!»
Владимир Константинович перебросил субъекта через забор на территорию фирмы, где его подобрали охранники.
Когда перестали выпускать его любимые сигареты «Памир», «Кокки», как называли летчика на фирме, поехал на табачную фабрику. Смотрит – на полу столько табаку рассыпано, уборщица подметает.
– Да ведь хороший табак! Сделайте из него 500 пачек «Памира», мне надолго хватит!
Сделали. Летчиков любили.
С «Кокки» Ильюшин дружил до последних дней жизни. Их отношения можно назвать своеобразными. Ругались часто. Коккинаки сделает полет в Жуковском и сразу звонит Ильюшину:
– Трясло... Сваливало на бок... Задирало... Шумело...
– Ты врешь, Вова! Этого не может быть, не заливай, – отвечает Ильюшин. Положит трубку и говорит: – А может, не врет?
И на следующее утро, не заезжая на работу, Ильюшин уже в Жуковском. Записывающая техника не ахти какая – осциллографы, царапающие бумагу. К Коккинаки полное доверие, и тот, конечно, гордился этим, но у Ильюшина всегда было «доверяй, но проверяй», ибо и Коккинаки допускал ошибки. Но Ильюшин считал, что коль он избрал его испытателем на свою фирму, то менять не следует, хотя кое‑кто думал по‑иному. Бывало, на работе Ильюшин «подсовывал» под руководителя более сильного конкурента, но под Коккинаки – никогда...
И вот 17 августа 1946 года, накануне Дня Воздушного Флота, Владимир Коккинаки в своей неизменной кепке докуривает и занимает командирское место в очередной, как всегда, новой машине, которых в его жизни будет за 70. На этот раз – Ил‑18, поршневой.
Многие конструкторы первый вылет обставляют торжественно, приглашают высокое начальство. Обычно Ильюшин этого не делал, но на сей раз получилось исключение из правил. Торопил Московский комитет партии, и на первый вылет прибыл секретарь МК Фирюбин, из министерства – Дементьев, от ГВФ – маршал авиации Астахов, все со свитами. Много народу собралось на аэродроме.
Выкатив первую машину, подробно осматривают ее, проверяют, все ли сходится, потому что первая машина обычно не полностью соответствует чертежам. Есть изменения, и надо посмотреть, что же получилось на деле.
В девять утра закрыли двери, оттащили трап, Коккинаки запустил двигатели, но контролер ОТК, стоявший перед машиной и наблюдавший работу двигателей, дал отмашку флажком, чтобы Коккинаки их заглушил. Из гондолы одного мотора брызгала жидкость. Оказалось, лопнул шланг гидросистемы. Экипаж вышел, отложили полет на три часа.
К 12.00 заменили шланг, опять все собрались, опять Ильюшин пожелал удачи Коккинаки, опять оттащили трап, и опять очень скоро тот же контролер показал руками «стоп». Одна из четырех юбок капота двигателя не работала – двигатель мог перегреться. Ильюшин отложил вылет еще на шесть часов. Высокие гости снова разъехались, но к назначенному времени никого из них на аэродроме не было. Машина взлетела, и полет прошел без отказов.
Так Ильюшин в первый и последний раз пригласил начальство «на премьеру».
А когда иной раз, случалось, приезжал кто‑то из гостей, и было так, что самолет не очень слушал рулей, Ильюшин пояснял приехавшим:
– Смотрите, что летчик на нем вытворяет! После первого полета принято подбрасывать на руках испытателя и конструктора. Ильюшин этого не любил:
– Вы чего обрадовались? Решили качать после посадки, значит, не были уверены, что сядет?
...В кабинете Ильюшина – большой глобус. Подарил директор 30‑го завода Воронин. Глобус сперва не понравился, вроде бы даже хотел выбросить его Ильюшин. Но потом пригляделся и понял, что, оказывается, по нему легко ниточкой замерять расстояния дальних перелетов, международных трасс. Нередко вдвоем с Коккинаки они у этого глобуса намечали маршруты. Темпераментный Коккинаки и хладнокровный (а внутри тоже всегда горит!) Ильюшин. Удивительное, замечательное сочетание двух неординарных людей...
После войны в личной жизни Ильюшина произошли большие изменения. Распалась семья. Дети – Ирина и Владимир выросли, а с Раисой Михайловной он развелся. Поступил по‑мужски: оставил семье почти все, взяв с собой только письменный стол да собрание сочинений Джека Лондона...
Оставил квартиру – 206 квадратных метров, – половину которой посоветовал отдать государству, что и было сделано. Раиса Михайловна пенсию не получала, и каждый месяц он посылал ей деньги. Умерла в 1972 году...
Свою вторую жену Анастасию Васильевну Советову он знал давно – с 1937 года работали вместе. В кабинете Ильюшина висит чертеж Ил‑2, выполненный Анастасией Васильевной. Ил‑10, Ил‑28, да и Ил‑18 тоже она чертила... Взаимные чувства возникли давно, скрывать уже не было смысла, все знали об этом. Даже министр Шахурин сказал Ильюшину:
– Эту женщину надо куда‑нибудь перевести.
– Эту женщину я никому не позволю трогать, – ответил Ильюшин...
Через много лет, впервые после юности он приехал на свою родину в Дилялево. Потом почти каждый год ездил туда на охоту, рыбалку, с зимы собирался. Пишет из деревни Анастасии Васильевне:
«Отдыхаю хорошо, можно сказать, наслаждаюсь отдыхом. Много хожу, иногда до 20 километров в день, занимаюсь по утрам гимнастикой. 18‑ю выпустили 17.08.46. Все хорошо, даже очень хорошо. В воздухе она изумительно красива, поздравляю тебя, ты немало потрудилась над красотой ее линий. Трудно что‑либо добавить к ее красоте. Володя (Коккинаки) очень доволен. Улыбается во весь свой „маленький“ ротик. Он талантливый мастер своего дела. Уже сделал 3 полета.
Отдыхай хорошо, набирайся сил. Тут, на досуге, я уже подготовил работенки достаточно. Нажимать придется, как и прежде, очень сильно. Получаю сведения, что все наши ребята очень хорошо отдыхают, довольны, через несколько дней уже постепенно начнут съезжаться. Время летит»...
В ильюшинском КБ было заведено, что летом одновременно уходили в отпуск все во главе с генеральным. Оставалось несколько дежурных...
«Ильюшин заставлял приобретать путевки, и три Коккинаки бесплатно возили нас в Сочи», – вспоминают ветераны. После отпуска собирались и без раскачки приступали к работе. Конечно, раньше так было проще, потому что авиация была престижна, и возглавляли ее такие, как Туполев, Ильюшин, Яковлев, Микоян, они напрямую выходили на Сталина, который лично занимался авиацией.
«Все хорошо, даже очень хорошо...» Так мог написать только человек, знающий, как бывает плохо, и потому умеющий ценить хорошее.
Ил‑18 пролетел на Тушинском параде 1947 года во главе колонны Ил‑12. Опытная машина летала еще и в начале 50‑х, а потом ее полеты прекратили, и в серию не пошла. Не хватило компрессоров, которые отдали бомбардировщику Ту‑4...
«Жесткая команда поступила, – вспоминал В.К. Коккинаки, – самолет не нужен, порубить его».
Очень ругал эту машину Булганин. Она не была приспособлена к тогдашним аэродромам. Слишком забежал вперед Ильюшин. Считали, что еще долгие годы на такую машину не наберется ни пассажиров, ни грузов.
Думается, немало значил и разговор со Сталиным.
– Каждый разбившийся самолет, на котором погибли один, два или три человека, – большая трагедия, – сказал Сталин. – А у вас здесь 70 человек! Не дай бог, что случится...
Г.Ф. Байдуков рассказывал, как в 1947 году, будучи начальником Главного управления Гражданского воздушного флота, он на заседании Политбюро предложил ввести на пассажирских самолетах должность стюардессы. В Америке видел, понравилось.
– Это что, б..., что ли? – спросил глуховатый маршал Ворошилов...
Через десять лет Ильюшин построит турбовинтовой Ил‑18, и он надолго станет флагманом Аэрофлота. И будет не хватать самолетов. И обслуга будет наша, отечественная, другой нету.
А Ильюшин уже занимался новой машиной. И дома все было по‑новому.
«Я работала в серийном КБ, – говорит Анастасия Васильевна, – а этажом выше было опытное КБ. Он взял меня туда в особо секретную группу».
Во втором браке в семье Ильюшиных родилось два сына – Сергей в 1947 году и Александр в 1955‑м. «Дети любви», – говорят о них. Оба потом трудились на отцовской фирме на скромных должностях в отличие от детей других генеральных конструкторов.
По природе семьянин, Ильюшин не любил выносить наружу свою семейную жизнь. Однако сейчас, когда его нет, читая его письма, можно понять, какие чистые, на хорошую зависть, отношения сложились у него со второй женой.
Он любил семью, но отдыхать ездил один – не на юг, не в санаторий, не за границу, а, как мы знаем, в родное Дилялево. Родительской избы уже не было и в помине, и Ильюшин построил небольшой деревянный домик с душем. Я побывал там с его младшим сыном Сашей и увидел такой знакомый и родной самолетный бензобак, пользуемый здесь для нагревания воды. Единственно напоминающее, что здесь жил человек, причастный к авиации. Компактный домик в три комнаты. Чайные чашки с блюдечками, засохший букет осенних цветов на столе...
Ильюшин приезжал сюда каждый год, начиная с 1946‑го, когда еще не было этого домика. Ночевал в коровнике, писал Анастасии Васильевне, что петух не дает спать...
Бывала здесь сестра Анна из Вологды, убирала, готовила, ходила с клюкой и всем говорила: «Я сестра Ильюшина!»
За высокий, пронзительный голос ее прозвали «крикуньей». Оттого, наверно, и «крикунья», что брат – знаменитость, а сама – обычная, но хочется, хочется...
До чего ж добрый у нас народ! Жизнь выщелачивает из него все человеческое, да, видать, не до конца еще выщелочила. В Дилялеве соседская бабка угощала нас с Сашей Ильюшиным медом, совала в дорогу банку консервов, может, последнюю...
...На Красноармейской улице, перед зданием ОКБ, плескал фонтанчик с небольшим бассейном, и сослуживцы знали: если там плавают подсадные утки, а на солнце сушатся теплая куртка и прочая охотничья амуниция, значит, Хозяин собирается в отпуск.
...В 1957 году на Ил‑14, на котором должны были лететь за рубеж премьер Булганин и Первый секретарь ЦК Хрущев, произошла чрезвычайная неприятность: лопнула бензиновая трубка. Поправили дело, но Ильюшин сильно перенервничал. Сказал старому другу Ивану Жукову: «Знаешь, Ваня, у меня больше нет сил, до того измотан! Поедем с тобой на охоту».
До Вологды добрались на поезде. Ильюшин заехал к сестре, взял подушку и одеяло, из обкома партии доставили четырех подсадных уток и собаку, дали машину. Ильюшинскому родственнику, Павлу Васильевичу, работавшему в обкомовском автохозяйстве, дали отпуск на неделю: поезжай с Сергеем Владимировичем на охоту!
Что говорить, Ильюшин – гордость области. Приехали в Дилялево.
– Смотри – лебеда! – показывает Сергей Владимирович Жукову. – Здесь был наш дом.
Так устроена жизнь, что после родительского дома, после детства, остается лебеда, как после тебя – память или пустота.
...Навестили соседей и поехали по берегу Кубенского озера. Сели в лодку, забрались на островок и сразу же, только переоделись, стали сооружать шалаш, чтоб успеть до темноты. Втроем легли спать в шалаше. Холодно.
– Разбуди меня в два часа ночи, – говорит Ильюшин Жукову. Одеяльце сестрица дала махонькое, пытались кое‑как укрыться. Жуков зажигает спичку: половина первого. Снова зажигает – прошло пятнадцать минут. Так до двух ночи. Разбудил. Вдвоем сели в лодку. На Ильюшине меховые брюки, летная куртка. С собой ружье, собака, утки. Пирожки с яблоками Анастасия Васильевна приготовила.
– Оставайся со мной, Ваня, – говорит Ильюшин.
– Нет, Сергей Владимирович, холодно. – Жуков возвращается к Павлу Васильевичу, а Ильюшин остается на утреннюю тягу.
– Ребятушки, заезжайте за мной в девять часов!
И так каждый день, целую неделю. Озеро неоглядное, уток много, добыча была. Возвращались в деревню, бабунька завтрак проготовит: на большой сковороде жареные рыбки, залитые яичницей. Ел он немного – клюнет несколько раз вилкой, и: «Ребятушки, пошли!»
Стремительный, все делал быстро. В деревне у него тоже заботы. Родственницу навестил, у нее дочь ходит в школу за одиннадцать километров в любую погоду, а места глухие. Поехал в интернат, договорился с директором, чтоб пристроил девчонку.
Днем отдыхает, лежит в избе, бывало, в жаркую пору и на полу – прохладно. Приходит женщина с работы, в ватнике, садится на пол, рассказывает о жизни, ничего не просит, пришла поговорить с земляком:
– А моя Манька‑то дура!
– А что такое?
– Поехала в Вологду к зубному врачу, сняла здоровые зубы и поставила коронки – мода!
Зайдет тракторист, руки в мазуте. Разговор с уважением, но без напряга, свой ведь Ильюшин‑то!
Недалеко завод, изготавливающий вологодское масло, то, что раньше называлось Парижским. Пошел, посмотрел. Крутится бочка, остановили, открыли крышку, дали кусочек ватмана: «Пробуйте масло!»
Ильюшин попробовал, предложил встретиться с коллективом.
В деревенской избе на громадный стол вознесли пятиведерный самовар, напекли пирожков с рыбой... Попили чаю, водочки, но Ильюшин не большой любитель, да и в его присутствии не очень расходились. Стояла сельповская водка с этикетками, засиженными мухами, – в деревне ее брать некому, сплошь старики да старухи.
– Давайте попробуем грог! – сказал Ильюшин и налил стопку в стакан с крутым кипятком и заваркой. Играл на баяне и пел с земляками протяжные русские песни...
На другой день ему говорили: «Уж мы отведали грогу, когда вы уехали, Сергей Владимирович!»
Сосед сестры Ильюшина помнит эти поездки на охоту и рыбалку. Ильюшин ездил и на своей «Победе», сам за рулем. Знакомы не были, но через сына Сережу Ильюшин пригласил соседа в гости, в Москву.
– А у тебя есть мой самолет? – спросил Ильюшин. – Сережа, дай ему самолет! – и подарил макет Ил‑62. Это было незадолго до смерти... 62‑я машина – его особая гордость...
Владимир Александрович Пеньков, бывший первый заместитель председателя Вологодского райисполкома, часто встречал Ильюшина в Дилялеве и на озере.
«Этот человек умел молчать и слушать. На охоте убьет столько, сколько нужно, не больше, две‑три утки. Сидит в куртке на завалинке, чинит сети. Подходит к нему полковник, начищенный, надраенный:
– Хочу с вами поговорить о деле, Сергей Владимирович.
– А ты, наверно, охотник?
– Нет.
– Тогда рыбак?
– Нет.
– О чем же нам тогда говорить?
Он приехал отдыхать, но чувствовалось, голова занята».
Спал на берегу озера как‑то, его обокрали. Он сказал:
«Вот это по‑нашему, по‑вологодски!»
К сожалению, не только по‑вологодски. Россия...
Но сам‑то, сам‑то он не стал таким! В детстве у него совсем истерлись лапти. Шел по деревне, смотрит – висят на заборе новенькие лапотки. Не выдержал, унес. Мать увидела обнову и строго‑настрого велела немедля отнести на место. Отнес. И с тех пор не смел прикасаться к чужому. А повзрослев, понял, что для того, чтобы выйти в люди, в человеки, большая настойчивость нужна. И при этом не потерять то хорошее, непоказное, непосредственное, что есть внутри тебя...
«Смотрю, Анастасия Васильевна что‑то много белья развесила сушить, они вместе тогда приехали, – говорит дилялевская соседка Лиза Федосеева. – Оказывается, Сергей Владимирович поехал к озеру на лошади, привязал ее к дереву, и на катере отправился рыбалить. Когда вернулся, отвязал лошадь, а та захотела пить да понесла его к воде, он и оказался в озере. Пришлось все сушить».
Анастасия Васильевна позволила переписать несколько писем Сергея Владимировича разных лет. Вот некоторые отрывки.
«...Народу становится все меньше и меньше, а край наш хороший, красивый край, и народ хороший, добрый. Я часами сижу и любуюсь далью, которая расстилается перед нашим домиком. Озеро, а за ним дали, нескончаемые дали, на 50 – 70 километров. Вся эта панорама как живая, она с каждым часом меняется, особенно красиво озеро. Оно то голубое, то тихое, как стекло, все поверхности берега отражаются в нем, а иногда подует ветер, и оно свирепеет, становится темным, и по небу бежит бесчисленное множество белячков, в такую пору даже мой катер не выдерживает мощной и крутой волны...»
«Иногда я думаю, зачем мне сюда ездить? – пишет он в другом письме. – Ведь дома, на даче так хорошо, и главное, все дома, все вместе. Если бы я смог отдыхать и полечить нервную систему дома, то это было бы самым лучшим. Но в последнее время все относящееся к вопросам работы меня стало очень раздражать... Может, я многого требую от людей, но для того, чтобы быть менее требовательным, мне нужно изменить самого себя и начать требовать меньше с самого себя, но это невозможно, а чтобы выдержать темп, с которым я работаю всю сознательную жизнь, при котором только и возможно справиться с работой, и вести дело к успеху, нужны здоровье, сильная нервная система – вот это и заставляет меня отдыхать здесь. Вся обстановка здесь располагает к отдыху.
У меня есть занятие. Я занят, вернее, моя мысль – охота, рыбная ловля, чистка ружья, обдумывание, куда ехать завтра на охоту. Так что я выбросил из головы, вернее сказать, улетучил все, связанное с работой».
«Вторник отдыхал, а в среду опять на охоту. Убил еще 3 утки. В пятницу охота была плохая, всего две утки. Так что уточек я поел досыта. Катер работает надежно. Погода здесь стоит очень жаркая, среди дня особенно. Я стараюсь днем быть дома. Каждый день принимаю душ, а иногда и 2 раза. Очень хорошо, особенно после охоты. Постель удобная, не такая, как дома, но можно хорошо отдохнуть... Готовит и убирает в домике Мария Ивановна Осокина. Правда, кое‑что приходится делать самому: утром готовить самовар, так как она занята у себя дома. В остальном обслуживанием я доволен. Вообще, отношение Осокиных ко мне очень хорошее и внимательное.
Б Дилялеве за год ничего не изменилось. Дела в колхозе плохие. Жизнь колхозников улучшилась, но лишь за счет снижения налогов с участков личного пользования... Хозяйство идет плохо. На трудодень дали за 1958 г. по 300 г хлеба и 80 коп. денег. Поэтому все, особенно молодежь, стараются уехать из деревни.
Был у рыбаков. Рыбу ел уже несколько раз, так что мое питание хорошее, свежие утки и свежая рыба. До сих пор есть помидоры и т.д.»
«В общем я доволен, что сюда приехал, но одному скучно. Правда, первую неделю побыть одному полезно, и отдыхаешь от всего, и успокаиваются нервы.
Милая моя дорогая мамочка, Сережа, Саша, я так привязан к вам, так вас люблю, что не скажешь словами. Я радуюсь, что мы так хорошо и дружно живем, и наша дружба и греет, и светит. Мне всего чаще вспоминается, когда мы всей семьей садимся за стол в полном сборе и когда ведем застольный разговор, в котором участие принимают и Сережа, и Сашок, и все кушаем с аппетитом, и все довольны и веселы. Сию минуту еду на телефон в Березники, думаю, что быстро соединят, сегодня выходной день, отдыхаю, на охоту не еду...»
«Получил твое письмо 25‑го, но так как был на охоте, то прочитал его только в субботу. Хотя письма мы писали в одно и то же время, но как совпадают наши чувства и мысли! Я очень рад был твоему длинному письму и читал его несколько раз... Да, у нас действительно хорошая и славная семья, и все дальше так же чудесно идет наша жизнь. Дорогая моя, как мы уже говорили с тобой, нужно помочь Сереже в учебе, у нас к этому имеются все возможности, и нужно не упустить в этом вопросе время, я тебе писал».
«Вспомню вас и думаю: хорошо бы очутиться в кухне за нашим маленьким столиком с кривой ножкой. Так было бы хорошо. Но пока мне одному здесь полезнее, и пока это „полезнее“ будет существовать, я буду здесь. Уже эти три дня мне дали то, что я от всего, что меня нервирует и заботит, отошел. Думы мои переключились на охоту, на рыбную ловлю и другие заботы, с ними связанные»...
Читаешь эти письма и думаешь: какая б ни была хорошая семья, но для настоящего мужчины главное – работа, его дело, ради которого он жертвует всем и подчиняет себя делу...
«Пишу тебе письмо, а кругом тихо‑тихо. В окно видно озеро и заозерные дали, по озеру идет пассажирский пароход. Дождик перестает, идет чуть‑чуть...»
«Тяжело жить с неделю, кажется годом, вспоминаю и часто вижу во сне, ты единственный и самый родной мне человек, я, конечно, понимаю, что тебе трудно за всем успевать, но что делать, ведь это наши дети, и Сережа – славный, хороший мальчик... Саше тоже нужно внимание, хорошо бы его в группу для прогулок, а то ведь он совершенно не знает детей – это плохо. Он рано будет взрослым, но главное воспитание и внимание к нему остается за тобой...
Я хорошо помню твои советы и наказы и выполняю их, я многое из того, что ты мне говоришь, учитываю и исполняю. Думаю и надеюсь, что наши детки будут такими внимательными к добрым советам и будут исполнять их».
«Дорогая, я очень люблю тебя, люблю деток, люблю нашу тихую, скромную жизнь. Если есть на свете счастье в личной жизни, то я очень счастлив, что встретил тебя на своем пути. До того, как я тебя встретил, ты уже жила в моих мечтах... Вот уже 23 года, как мы встретились с тобой, и как они быстро промелькнули! Ну, у нас еще много хорошего впереди, а наши славные мальчики...
Я думаю, что с Сережей нам нужно обходиться больше добрым словом, это, мне кажется, будет лучше...
Позавтракал, съел натертую морковку, творог с молоком и кусочек рыбы с домашней булкой, что ты мне положила. Я две булочки съел с аппетитом (хороший аппетит – то нужно писать его через два «п» – неплохой каламбур?).
Я знаю, что ты много внимания уделяешь Сереже, это участь мамы. Но, извини меня, я не в упрек, а лишь высказываю тебе свою мысль, что ты раньше была спокойнее и выдержаннее, я старался брать с тебя пример. Я иногда начну шуметь, а ты мне в ответ спокойно отвечаешь, и я не раз ловил себя на этом и сбавлял тон. Самое великое (выделено мною. – Ф.Ч.) в людях – это спокойствие и выдержка. Я называю это великим потому, что это очень и очень редкое качество в людях, и ты этим своим благородным свойством очень сильно на меня повлияла».
«Это все не случайно, – задумалась Анастасия Васильевна, – кто‑то соединяет людей. У нас большая любовь. Неземная. Это не каждый испытает. Не каждый».
Почерк мелкий, быстрый, мысль спешила, иногда запятые не ставил.
Приводил изречение Уоррена: «Если бы человек знал, как жить, он бы никогда не умер». Или (вычитал у йогов): «Каждому человеку на жизнь отпущен определенный объем пищи, и чем скорее его израсходуешь, тем скорее умрешь».
Весь был предан работе, но говорил: «У меня ноги сами домой бегут». Справедливая истина, что счастье заключается в том, чтобы с радостью идти и на работу, и с работы домой. Анастасия Васильевна добавляет:
«Он приходил домой поздно, весь издерганный. Надо было его восстановить. Я занималась им, а детьми мало. Поставлю ему Шаляпина – „Блоху“, арию Мефистофеля. Штоколова любил... Много пластинок было».
Он купил гармошку, изучил нотную азбуку, играл русские песни. Это была отдушина, чтобы думка отдохнула. Думка‑то текла, как ручеек, и трудно было переключиться. Немаловажной причиной появления гармошки послужил совет врачей. В 1957 году стала сильно болеть голова, и нужна была разрядка, не связанная с физическими усилиями. В «гармошечное дело» он втравил и Серафима Черникова. Вдвоем ездили на московскую баянную фабрику, познакомились с мастерами, делавшими инструменты на заказ...
«У меня до сих пор лежит отцовская гармошка, – вспоминает Евгений Черников. – Сергей Владимирович абсолютно не умел играть, но учился с увлечением, а это главное. Сложно было его слушать, но играл у удовольствием и никогда не пропускал случая, чтобы продемонстрировать достигнутое».
Похоже играл на баяне маршал Жуков. Разрядка, увлечение...
Люди из деревни. И, наверное, дань эпохе. Ильюшин любил музыку, особенно мелодичные песни.
«Как‑то я пришел к нему домой, – говорит В.Н. Семенов. – Он завел пластинку „Не слышно шума городского...“. Кто‑то поет хриплым голосом, пьяный, что ли... „Это я пою!“ – он говорит. Я и не знал, куда деваться.
– А ты любишь песни? – спрашивает.
– Очень.
– Спел бы что‑нибудь!
Я спел, и мы записали. Прослушали.
– Нравится тебе? – спрашивает.
– Нет. У меня же нет голоса!
– А когда ты поешь, ты разве слышишь себя?
– Слышу хорошего певца, которого слушал когда‑то, а не себя.
– Также и я, – тихо сказал он».
Есть запись – он поет на итальянском языке «Мое солнце» вместе с В.М. Молотовым на свадьбе сына Владимира. У Молотова был хороший голос – это я знаю...
Об Ильюшине говорят коротко: крестьянин. В обиходе это подразумевает не только народность, но и ограниченность. Может, был не очень развит? Малый уровень культуры? Для иных он казался ниже их уровня. Однако кто из них, аристократов, мог наизусть читать Шекспира? Ильюшин удивлялся, как Лев Толстой мог невысоко отзываться о Шекспире... Нет, уровень у него был не «крестьянский».
Ромео, милый, не клянись луной,
что каждый день свой образ изменяет,
чтоб не была подобно ей
изменчива твоя любовь...
Терпеть не мог измены, предательства. Ну а кто это любит? «Если говорите, то говорите то, что у вас на сердце. Или молчите». Имел право так сказать, потому что сам был надежный человек.
Читал гостям наизусть Тютчева, Беранже – память феноменальная, присущая людям выдающимся. Любил Лескова, Достоевского, Лондона. Короче говоря, понимал, что к чему в литературе. А Джек Лондон был его любимым героем. Как‑то взял его фотографию, положил рядом свою, где молодой, в летной форме с петличками: «Чем не парень?»
Интересно посмотреть на себя молодого, еще не побывавшего в когтях у жизни... А эта довоенная летная форма – зависть поколения!
...Отдохнуть и после войны не всегда удавалось. Вечером на вологодском поезде отправился в отпуск, а через несколько часов вслед летит срочная телеграмма: поезд такой‑то, вагон такой‑то. Снимают с поезда на полпути – Сталин вызывает. Иосиф Виссарионович сам не отдыхал и стране не давал покоя.