Было – поехал Ильюшин в 11.00 утра в ЦАГИ, в Жуковский, а на работу звонит Поскребышев: в 13.00 быть у Сталина. А до Жуковского на машине в один конец полтора часа. Позвонили в ГАИ. На Рязанском шоссе машину остановили, подошел милиционер: «Товарищ Ильюшин! В 13.00 вы должны быть у товарища Сталина! Разрешите, я буду вас сопровождать!»
Вот так. Сам Ильюшин говорил своему секретарю Марине Кучиевой:
– К Сталину я не должен опаздывать не только потому, что это Сталин, но и потому, что если я на пять минут опоздаю, то пробуду там целый день. Если вызывает Сталин, надо найти меня, где бы я ни был!
...После войны в небе и на земле наступила эра реактивной авиации. Много написано об этом нелегком переходе, и я не буду повторять то, что читатель найдет в других источниках, – я и сам когда‑то писал об этом в книге о Борисе Сергеевиче Стечкине. Передам то, что мне говорил 25 мая 1988 года Александр Сергеевич Яковлев, – ведь я едва ли не последний литератор, беседовавший с ним:
«Кончилась война. Мы победили. Авиация наша вполне соответствовала тому уровню, который требовался для победы. Но у нас ничего не делалось для перспективы. А перспектива в ту пору – реактивная авиация, в нашем министерстве на это смотрели иронически. Прямо никто не высказывался, но и мер никаких не принимали. Лично я неоднократно говорил Шахурину, что нужно срочно осваивать эту проблему для движения вперед. Я ему приводил примеры, как этим делом занимаются на Западе, особенно англичане и немцы – в конце войны. Я говорю, а Шахурин: „Когда будет нужно, нам скажут, и мы займемся“.
В конце войны я написал письмо Сталину, что у нас не хотят самостоятельно заниматься вопросами развития авиации, а это толкает нас на копирование немецкого реактивного «Мессершмитта‑262», и конкретно предлагают организовать в Саратове производство этого самолета.
Сталин нас вызвал вдвоем с Шахуриным и говорит ему: «Это вы предлагаете ставить „Мессершмитт“ вместо тех работ, которыми сейчас занимаются по развитию реактивной авиации?»
Шахурин что‑то пробормотал, и это решило его судьбу. А товарищ Сталин сказал: «Строить „Мессершмитт“ – это значит заранее обрекать себя на отставание на долгие годы. Мы с этим не согласны, и вы зря проводите работу в этом направлении».
Потом он меня вызвал одного: «Ну что ж, Шахурин, видимо, не способен двигать это дело. Давайте нового министра. Кого вы порекомендуете?»
Я сказал – Хруничева. Его я хорошо знал. Тогда его и назначили министром вместо Шахурина. Официально Шахурина, главкома Новикова и главного инженера ВВС Репина сняли и посадили за снабжение Красной Армии некачественными самолетами. Но думаю, что гнев Сталина был вызван еще и нашим отставанием в реактивной авиации».
...В 1946 году несколько конструкторских бюро получили задание от Сталина построить реактивный бомбардировщик. Менее чем за год КБ Ильюшина сделало Ил‑22 – первый наш реактивный бомбардировщик с четырьмя отечественными двигателями ТР‑1 конструкции А.М. Люльки.
Получился необычный самолет. В 1947 году впервые в мире двигатели были подвешены к крыльям на пилонах – то, что стали делать многие зарубежные фирмы, но значительно позже. И никто не обмолвился, что придумал эту новинку русский конструктор Сергей Ильюшин...
В августе 1947 года бомбардировщик вызвал восторг на параде в Тушине, но век новой машины оказался недолгим – не хватало тяги двигателей. Взлетели с двумя ускорителями, и следующий бомбардировщик – Ил‑24 – пришлось проектировать с английскими моторами «Дервент‑У». Ил‑22 и Ил‑24 стали промежуточными этапами к созданию самолета, который долгие годы стоял на вооружении наших ВВС. Речь идет о новой, этапной машине Ильюшина – фронтовом бомбардировщике Ил‑28.
Сталин, обладавший редчайшей интуицией, узнав об Ил‑28, предложил:
«А может, сразу запустим его в серию?»
Вероятно, ему были известны данные испытаний туполевского бомбардировщика Ту‑14, и он мог сравнить...
Кто бы отказался от такого предложения? Но неторопкий Ильюшин решил не рисковать и согласился только на то, чтобы его бомбардировщик включили в план опытного строительства...
Революция в авиации потребовала новые кадры, и в 1947 году дипломников МАИ впервые разделили на «винтовиков» и «реактивщиков». Одной из тех, кого определили в «реактивщики», была Ольга Николаевна Елсакова.
Какое это имеет отношение к Ильюшину? Самое прямое. Время, люди, продолжившие славу организации.
«Пятерых девчонок определили в „реактивщики“, – говорит Ольга Николаевна. – Я, наверно, зубрила была, отличница, потому тоже попала. Кончало нас человек 60 – первый выпуск „реактивщиков“ по специальности „самолетостроение“. К тому времени разогнали бюро Мясищева, и он стал у нас деканом и заведующим кафедрой. Эстет, красавец, барин, аристократ... Зашла к нему в валенках с калошами, а он говорит: „Ноги!“
Смотрю, что с моими ногами. «Извините!» – вышла, сняла калоши. Он посмотрел мои чертежи: «Красиво, но неконструктивно».
Это 1948 год. У меня был проект – самолет‑«бесхвостка». Я поняла, что диплом надо делать заново. Нас распределили защищаться по три человека в день в феврале‑марте. Но в январе появился председатель государственной экзаменационной комиссии Ильюшин, строгий, быстрый начальник, и сразу навел порядок: «Чего тянуть? Давайте по девять человек в день!»
Меня вызывает Мясищев: «Вам сегодня защищаться!»
Я чуть не упала. А он: «Чертежи у вас подписаны, возражений не принимаю».
Опасения Ольги усиливало еще и то, что защищался парень, получил пятерку, а когда следующий развесил свои чертежи, в коридор вышел Ильюшин: «Позовите этого студента! Мы ему ставим тройку. У него принципиальная ошибка. Он сделал прямолинейные направляющие у фонаря кабины пилота, что раздирает машину, и не держится герметизация. Это ошибка моей молодости – у меня так фонарь слетел!»
Однако ободрила студентка, бравшая на год академический отпуск в связи с замужеством. Она говорила медленно, долго, усыпила комиссию. Ильюшин спросил: «А каким методом вы решили прочность шасси?»
«Да там, в читалке...»
Ей поставили двойку. Но последнее слово сказал Ильюшин: «Она не готова к защите. Но учили? Учили. Государство потратило деньги? Потратило. Будет работать. Ставим тройку».
Хозяин. Дипломники обрадовались: двоек не ставят!
Ольга трещала громко, как сорока, и от страха так быстро, что разбудила комиссию. Ильюшин долго смотрел ее записку – ему явно понравился почерк. Читая приветственные адреса, которые ему дарили, он разбирал подписи и по ним определял, собранный человек или нет. Если подпись неразборчива, говорил: «Этот человек с хитринкой!»
Ольга получила пятерку. И тут же Ильюшин предложил: «Хотите со мной работать? И запомните: я не заставляю людей много работать. Переутомление сегодня сказывается на работе завтра».
Вот так сказал. А что Ольга? «Я подумаю», – ответила самому Ильюшину. И пришла посоветоваться к своему консультанту Соколову, который прежде работал у Ильюшина, но с двумя инженерами раскритиковал его на партийном собрании за чрезмерную требовательность. Тот тоже не остался в долгу, расчихвостил их, они подали заявление и ушли. В МАИ Соколов стал доктором наук. А Ольгу уже приглашали к себе работать Челомей и Черановский, причем с общежитием, – Ольга жила с родителями за городом.
Соколов сказал ей: «Хотите научиться работать – идите к Ильюшину. Он научит. Только сразу просите жилье».
...По случаю окончания института в холодной студенческой столовой закатили банкет: соленые огурцы, квашеная капуста и каждому по кусочку селедки. Ну и, разумеется, авиационный спирт. За столом рядом с выпускниками – Ильюшин, Яковлев, Микоян, Гуревич, Архангельский, Мясищев – имена, которые украсили бы любую державу.
Во время танцев Ильюшин пригласил Ольгу на вальс, и они получили первый приз. Одна смелая выпускница пыталась пригласить Яковлева, но он сидел молодой, красивый и важный, и сказал, что в своей жизни умеет делать только одно: строить самолеты...
Ильюшин спросил у Ольги:
– Ну и что вы решили?
– Сергей Владимирович, я бы с удовольствием пошла к вам, но пойду к Черановскому, потому что мне негде жить, а он дает общежитие.
– Вот вам мой телефон, завтра ровно в час дня позвоните, я узнаю у директора, как у нас дела с жильем.
Позвонила – приходите, жилье будет. Студенты, конечно, обыграли это дело: «Ну, Оля, когда станешь носить норковую шубу, не забудь про нас!»
Однако не сразу все получается в нашем Отечестве даже у таких немногочисленных обязательных людей, как Ильюшин, хотя именно благодаря им оно созидается и еще не рухнуло окончательно. Проходит месяц, два, три, а общежития нет. Перед днем Победы Ильюшин говорит:
– Ну, Ольга Николаевна, отремонтировали заводское общежитие барачного типа. Отведем вас туда.
И в обеденный перерыв генеральный конструктор Ильюшин и директор завода Кофман повели Ольгу в Эльдорадовский переулок, где за дровяным складом в бывшем сарае устроилось общежитие.
– В ближайшее время получите квартиру, – сказал Ильюшин. А что такое в России ближайшее время? Прожила пять лет в этом «Эльдорадо» и решила напомнить:
– Сергей Владимирович, а как насчет квартиры?
– О, поздно пришли, уже все распределили. Напомните перед следующим распределением. Напомнила.
– Вы знаете, – отвечает, – один пришел, у него трое детей. Если не дадите квартиру, говорит, приведу сюда и будем жить в вашем кабинете. Вот нахал! Молодец! Нет, Ольга Николаевна, поздно, потом, вы же знаете, я не занимаюсь квартирами.
Ольге стало обидно, вышла, разревелась, поехала домой. В гостях был приятель отца, работал в Морфлоте:
– Переходи ко мне, я тебе в течение года если не квартиру, то комнату гарантирую!
Счастливая Ольга пришла пораньше на работу, в восемь часов появился Ильюшин, она ему заявление на стол: прошу меня уволить!
Он молча прочитал, молча порвал. «Иди работать!» – сказал. А в час дня ей выдали ордер. И так бывало. Ильюшин снимал трубку «кремлевки», звонил, подписывал текст на депутатском бланке. Смотрели на его подпись и выписывали ордер даже без паспорта...
Вызывает Германова, будущего лауреата Ленинской премии, и говорит:
«Виктор Михайлович, получите ордер на квартиру!»
«Я не подавал заявления...»
Он следил за своими лучшими товарищами. Не дожидался, когда скромный человек начнет унижаться. А Германов – один из лучших, честнейших людей фирмы, возглавлял бюро эскизного проектирования...
Работала в ОКБ Дуся Акишина, наивная, простодушная девушка из деревни, все принимала за чистую монету. Жила в Опалихе в комнате с соседкой и мечтала получить в Москве отдельную комнату. Первого апреля решили разыграть Дусю. Сказали, что вызывает генеральный, хочет поговорить насчет жилья. Дуся летит к Ильюшину: «Сергей Владимирович, вы меня искали?»
«Нет, особенно не искал, но поговорить можно».
«Вы насчет комнаты, наверно...»
У него бровь вверх поползла:
«Дуся, сегодня первое апреля...»
«Сергей Владимирович, вот у других...» – заныла Дуся.
«На других никогда не ссылайтесь. У меня квартира 170 квадратных метров. Добивайтесь для себя. Завтра я вам сообщу перед обедом».
Как‑то поздним вечером зашел в отдел, все уткнулись в работу, а он говорит:
«Мне сегодня ночью приснилось, что еду на машине и вижу на обочине дороги сидит девушка в пестреньком платье с солдатом...»
«Ой, Сергей Владимирович, это вам не приснилось, это вы меня видели!» – воскликнула Дуся, сама непосредственность.
Заглянул в обеденный перерыв: женщины едят сметану.
«Масло к маслу льнет», – сказал. Наверно, это у него вологодское...
Одна сотрудница подошла к нему, нечаянно стала на ботинок и что‑то говорит, не замечая.
«Вы принесли материал?» – спросил он.
«Да, вот возьмите».
«И долго так будете стоять?»
«Я пошла».
«Хорошо, а то у меня нога занемела».
Земной, и чувство юмора земное. Подарил ему заземление академик Микулин – тот всех своих знакомых пытался заземлить, сам спал, подключенный к батарее, чтобы снять статическое напряжение. И Ильюшина пытался заземлить.
«Я и так заземлен!» – смеялся Сергей Владимирович.
«Бегу на совещание, туфли в пыли, – вспоминает О.Н. Елсакова, – а он стоит в своих сверкающих ботиночках и говорит: „Чищу, чищу, а все не блестят!“
Перед кабинетом у него висело зеркало, и каждый мог посмотреть, в каком виде идет к нему...
К дням рождения покупали подарки, все небогатые были, собирали по пятерке – кому сервиз, кому вазу... Ильюшин узнал, обиделся, что его не включили. Потом много лет принимал участие в сборе денег, а себе обычно заказывал большой торт, который сам разрезал на всех...
Чтобы решить квартирный вопрос, который, по мнению классика, испортил население, начали активно строить пять собственных домов. Поставили их на улицах Красноармейской, Нестерова, Степана Супруна. 182 семьи из ОКБ улучшили жилищные условия. Организовали цепочку: въезжает человек в новую квартиру, а освободившуюся занимает кто‑то другой, и так далее. Сложность нередко была в том, что одна освободившаяся квартира была райисполкомовская, а другая – ведомственная. Чтобы не потерять ни метра своей площади, требовалось вмешательство Ильюшина.
Не получалось предоставить квартиру бортинженеру Кюссу. Попросили Ильюшина поехать на комиссию Моссовета. Поехал со своими простенько, в костюме без регалий. На заседании комиссии отстаивал бортинженера, доказывая, какой тот сильный специалист. Председатель перебил его:
«Да о чем вы говорите? Как вы рассуждаете? Вы не государственный человек!» – и понес.
Ильюшин заявил: «Вот вы меня тут всячески поливали, сказали, что я не государственный человек, а я, между прочим, депутат Верховного Совета СССР и считаю, что наш работник заслужил себе квартиру!»
Председатель несколько смягчился: «Ладно, мы сегодня не будем принимать решение, еще раз вернемся к этому вопросу».
Вышли в коридор. Ильюшин говорит: «Ну, ребятушки, больше я с вами ни в какую организацию не поеду. Подпишу любое письмо, а меня с собой не возите. Но теперь я знаю, каково вам приходится».
Пошел к машине. В это время одного из его сотрудников догнал жилищный инспектор: «Послушайте, наш председатель не знал, что это Ильюшин! Успокойте Сергея Владимировича, конечно, мы решим положительно!»
Он любил бывать на новосельях и однажды стал читать Пушкина. Один сотрудник тоже великолепно знал Пушкина. Устроили состязание. Ильюшин полтора часа читал наизусть и выиграл...
Но кто может лучше рассказать о своем начальнике, чем его секретарь?
Марина Макаровна Кучиева проработала с Ильюшиным с 1945‑го по 1970 год.
«Он мне всегда говорил: „Секретарь – мое лицо. Что скажут о секретаре, то скажут обо мне“. Всегда спросит, кто звонил, что я ответила... „Вот это ты хорошо ответила, а тут не так сказала, ведь сегодня это самый важный вопрос!“ Умел выхватывать главное. За 25 лет работы он ругал меня дважды. Один раз несправедливо. Я ему сказала: „Я этого не знала, не видела, не слышала и никому ничего не говорила“.
Прошла неделя, он меня вызвал, извинился: «Да, ты права».
Он был справедливый. Очень, очень справедливый».
Марина Макаровна говорит сдержанно, лишнего не скажет – школа.
«Поздно, часов в одиннадцать, позвонили от министра обороны, завтра совещание, пригласили начальника нашего вооружения Федорова, а я забыла ему сказать. Утром звонит „кремлевка“: Федоров у нас должен быть!
– Ой, я забыла!
– Мы будем жаловаться Ильюшину.
Я вызвала Федорова и на ильюшинской машине отправила в министерство, а Сергей Владимирович в это время был в группе фюзеляжа. Когда пришел, я ему призналась и сказала, что только что отправила Федорова. Он посмотрел на часы:
– Хорошо.
Только вошел в кабинет, звонит «кремлевка». Он отвечает:
– Да, я знаю. Совещание в десять, а наш вопрос в одиннадцать. Федоров успеет.
Ничего мне не было за это. Понимал, что не ошибается тот, кто не работает. А спрашивал строго. Но я его никогда не обманывала. Скажет: «Что ж ты наделала!»
Пунктуально всем отвечал. Столько депутатских писем было, он ведь много лет был депутатом от Мордовской АССР. Очень добрый человек. Просят избиратели, детей устраивал в санаторий и свои деньги давал на дорогу. Много раз я отправляла деньги – его личные.
У кузнеца заболела жена, положили в больницу. Он говорит: узнай, как она себя чувствует. Может, лекарство какое надо?
Обязательно поможет. А если не может, скажет «нет», объяснит почему, и никто его не заставит. Я очень уважаю Сергея Владимировича. Это особый человек. Человек с большой буквы».
Его за глаза называли Хозяин, и это не случайно. Он берег карандаш, лист бумаги, берег время сотрудников. Такое же отношение к производству, к самолету...
Человек капитальный, преданный делу.
«Иногда он бывал жестоким, – добавляет Радий Петрович Папковский. – Человек противоречив. Жестокость? Нет, пожалуй, жесткость. Иногда это было несправедливо, по наветам. Кто‑то его подогреет, нашепчет, а он не проверит. Было за ним такое, и мы это знали.
И его боялись потому, что он мог разобраться в любом вопросе, его обкрутить, обмануть было невозможно.
Он работает с конструктором, и можно было подойти, послушать, самому вмешаться: «Сергей Владимирович, вот так лучше...» – «Да, правильно... Давай так...»
Позволял, когда видел, что не просто ротозейничаешь.
Когда я начал работать, мне ведущий говорит: ты давай делай вот так. Хозяин так любит.
Но когда думаешь о конечном результате, все мелкие обиды на него уходят в сторону. Не это определяло его. Я считаю, что он выполнил то, что на него возложили, на 150 процентов. Но написать о нем – трудное дело. Ни святым, ни сухарем он не был, а был интереснейшим человеком».
Ильюшин признался, что две трети своего времени он тратил на воспитание коллектива. И все‑таки, что же такое Ильюшин? Что такое ильюшинская школа?
«В сутках 24 часа, и в каждый из них можно работать», – говорил он. Работать можно по‑разному. Он был воистину Хозяином и потому стремился свести к минимуму «мартышкин труд» или труд согласно поговорке: «Что нам, малярам, – дождь идет, а мы красим».
Столько лет во всех конструкторских бюро чертили на ватмане! Ильюшин добился, чтобы в его ОКБ чертежи делали на прозрачном пергамине, сократив тем самым колоссальный труд копировщиц и немалые денежные затраты.
«Самолет от человека во всем подтянутости требует, – говорил Ильюшин. – Люблю в людях уверенность и убежденность, скромность и деловитость».
Сам был таким. В министерстве его называли «чистоплотом».
«Он приучил нас к пунктуальности, – говорит Г.К. Нохратян‑Торосян, – и время он удивительно ценил. Вообще его трудоспособности можно было только удивляться.
Может, по инерции, но и после войны делалось удивительно много».
Золотым правилом Ильюшина, которому он неукоснительно следовал и следил за его выполнением, было то, что конструктор должен работать за доской в первую половину дня и обязательно со свежей головой. В первую половину дня он занимается своей текущей работой, никуда не ходит увязывать. К нему никто не приходит, не мешает, не звонят по телефону – так было у Ильюшина. Первая половина дня полностью посвящена конструированию. Человек приходит за пять минут до начала работы, готовит рабочее место и начинает трудиться. Нормальная рабочая обстановка складывается не только из дисциплины, но и из самого рабочего места, вплоть до карандаша. А карандаши были хорошие – чешские, да и американцы давали по ленд‑лизу. И резинки были белые, каучуковые, грязи не оставляли. И готовальни американские завел Ильюшин. И трудно представить, чтобы помещение ремонтировали, когда все работают, а не летом во время всеобщего отпуска.
«Конечно, в ту пору и бюрократии было поменьше, – говорит Г. К. Нохратян‑Торосян. – Ко времени перестройки у нас стало 120 министерств, а при Сталине было 17, и каждого министра знали по фамилии – Бещев, Шахурин, Шашков, Засядько, Зверев, Устинов, Ванников... А говорят, что тогда развели бюрократию...
У Ильюшина были такие черты, которые сложно классифицировать – положительные или отрицательные. Единство противоположностей. Общительный, веселый на досуге человек и в то же время строгий, не меняющий своих принципов ни на работе, ни на отдыхе».
Во время массовки на природе, окруженный группой сотрудников, он играл на гармони. Поиграл, отложил ее, отошел в сторону. Один из коллег взял гармошку и стал что‑то пиликать. Пришел Ильюшин, выгнул бровь:
– Знаешь что, есть такое неписаный закон: гармошку, мотоцикл и жену из рук в руки не передавать!
Сказал не зло, но с определенной строгостью. Вроде бы с юмором, но все‑таки серьезно. Иной на его месте, может, и не обратил бы внимания.
Великие мастера сплачивать коллектив – японцы. Организуют экскурсии, поездки на природу... Ильюшин, не зная этих японских штучек, сам внедрял нечто подобное. Действовало. К тому же, когда человек выпьет в компании, он невольно раскрывается – и обида, и ненависть, и любовь – все наружу. Сам‑то он выпивал мало, почти не пил. Лишь однажды, когда Ильюшины жили на Патриарших прудах, Сталин напоил. Чекисты привезли, приставили к двери и ушли...
Все, кто с ним бывал за одним столом, вели себя тверезо. Две‑три рюмки выпьют – вино и коньяк всегда оставались. В иных компаниях не хватает. Один мой знакомый, окинув привычным взглядом накрытый стол, всегда говорит: все хорошо, но водки не хватит, – сколько б бутылок ни стояло...
«Пьян да умен – два удела в нем», – ссылался на народную мудрость маршал Голованов.
Когда Ильюшину было тридцать лет, у него заболела печень, и один врач посоветовал: «Молодой человек, если хотите жить, перестаньте есть мягкий хлеб, сахар и не пейте спиртного».
Ильюшин стал следовать этому совету. К тому ж и ел немного, даже от любимого пирога маленький кусочек отрезал. После еды прогуливался, чтобы отработать калории.
Он с омерзением вспоминал, как ночевал в охотничьем домике и с грохотом ввалился весьма ответственный работник в мертвецки пьяном состоянии. Высокопоставленная туша нелепо упала на кровать...
Был особый, самый большой ежегодный праздник в ОКБ, который обязательно вспоминают все, кто работал с Ильюшиным. Полгода жили предвкушением праздника, полгода потом вспоминали. Обычно летом получали большую премию, Ильюшин заказывал теплоход, и все ОКБ в назначенный день отправлялось по каналу Москва – Волга. Ильюшин считал, что раз в год коллектив должен хоть один день отдыхать вместе. Поручая организовать поездку, он говорил: «Надо сделать так, чтобы все желающие смогли участвовать!»
Проплывали километров тридцать, останавливались в живописном месте, где укажет Ильюшин, садились за общий «стол» на зеленой поляне, кучковались, играли в волейбол, футбол, боролись... И Ильюшин боролся – сильный, кряжистый, крепкий мужик! Купался, нырял, и не было ему равных по дальности ныряния. Однажды вынырнул без трусов и смеется: «Я бы еще дальше проплыл, да трусы потерял!»
Сохранились снимки: Ильюшин среди своих, в соломенной шляпе, тенниске, как председатель колхоза, как будто едут сдавать хлеб государству... Отличить его от обычного рядового сотрудника было невозможно. Однажды капитан парохода, на котором плыли, спросил: «Который‑то Ильюшин, покажите!» Показали. «Какой же он у вас простой!»
«Простой! – подумали и улыбнулись: – Тебе бы с ним поработать!»
На службе он ходил быстро, почти бегом, а домой шел неторопливо, снова обдумывая что‑то. Становился неторопким, как при.выпуске в жизнь нового самолета. На работу ходил пешком – с Планетной улицы на Ленинградский проспект, держа металлическую палку, в которой перекатывалась дробь – для укрепления руки, Микулин придумал. Пушкин когда‑то гулял с подобной тростью, принимал ванну со льдом. Зачем? Чтоб его, полного физических и духовных сил, самого умного человека в России, застрелил некий иноземец, ногтя его не стоящий? Все – зачем, зачем? Ильюшину, казалось, сноса не будет...
Зачем он жил? Был ли счастлив? Доволен? Вряд ли. Но, во всяком случае, он был куда счастливее многих тех, кто работал тогда и дожил до сегодняшних дней...
Кончается работа, Ильюшин говорит своим помощникам: «Ну, ребятушки, устали? Поехали на Речной вокзал!»
Посадит в машину и везет в ресторан. Приедут, сядут за стол, Ильюшин закажет все, что надо, подойдет к оркестру, попросит, чтоб исполняли русские песни... Потом развезет по домам. А когда к себе домой приглашал на пироги, подойдет со списочком к Германову, Лещинеру, Семенову, человек десять обойдет: «Завтра я приглашаю вас к себе в гости!»
Но не дай Бог на другой день кому‑нибудь опоздать на работу! Были Дима, Витя, а проштрафились – сразу Дмитрий Владимирович, Виктор Николаевич... Но очень не любил, когда приглашал, а кто‑то почему‑то не мог прийти, отказывался. Резко отворачивался и долго не разговаривал. Обида? Тщеславие? Хозяин.
«Все‑таки он хороший был человек, Сергей Владимирович, – говорит О.Н. Елсакова. – В семь вечера мне улетать в командировку, я с чемоданом пришла на работу, а в шесть он вызывает меня:
– Ольга Николаевна, я вас приглашаю на чашку чая!
– Но я сейчас улетаю в командировку.
– Билет можно сдать.
Ребята сдали билет, взяли на час ночи. Я попила у него чайку, Анастасия Васильевна испекла наплетушку – северный пирог с яйцами и сметаной. Не событие, а запомнилось».
«У меня много знакомых на других авиационных фирмах, – говорит Е.С. Черников, – они признавались: у нас до Бога проще добраться, чем до генерального. В этом отношении Ильюшин был, конечно, на голову выше других».
Сам он в командировки ездил со своими специалистами, ездил к главным конструкторам двигателей – в Запорожье, Пермь, Куйбышев... Садились на поезд, приезжали, размещались в гостинице. Кончат заседать, выходят на улицу. Сотрудники жмутся: свободное время, можно бы и выпить, но как генеральный? А генеральный читает их мысли: «Ребятушки, ну что ж, мы сегодня не отметим? – И становился в очередь за коньяком. – Только не забыть бы лимонов купить. Я много не ем, но лимон к коньячку – обязательно! – И всех приглашал в свой номер. – Чего ж не разливаете, ребятушки?»
И ребятушки разливали. И он рюмки две выпивал...
Как‑то собрались на Волге, возле Куйбышева: «Я буду уху варить, вы мне помогайте! – говорит. Все чистят рыбу, а он надел фартук: – Я вам тройную уху сварю!»
«Что нравилось в нем? – задается вопросом фрезеровщик Валентин Васильевич Макаров, работающий на фирме с 1946 года. – Подошел ко мне, протянул руку, я вытер руки, поздоровались.
– Что это ты такой худой? – спрашивает. – Ты здоров? А я тощий был, отвечаю:
– Я всегда такой.
– Ну если здоров, тогда это хорошо. Может, спортом занимаешься?
– Нет, спортом не занимаюсь, берегу здоровье.
Ильюшин взял чертеж, посмотрел:
– Можно по этим чертежам работать или нет?
– Листков много. – Я делал турельное кольцо для пулемета на самолете Ил‑22. К чертежу дается еще 5 – 6 «лучей». «Луч» – «листок уточнения чертежа». На чертеже один размер, а на «луче» изменен. Помарки делать не имеешь права, все в голове надо держать или на бумажке отмечать. Неудобно. А был приказ по ОКБ о том, что чертеж не должен иметь больше трех «лучей». Если больше – нужен новый чертеж.
– Это безобразие, – сказал Ильюшин и что‑то записал. На следующее утро ко мне бежит Евгений Иванович Санков:
– Какой разговор был с Сергеем Владимировичем?
Я рассказал. Через три часа у меня был новый чертеж. А Евгению Ивановичу, наверно, попало...
В наши механические цехи Ильюшин не так часто ходил, но рабочие привыкли, что посещал. Сейчас, если Генрих Васильевич появится, то все знают заранее, убирают, подметают. А тогда – дело обычное. На сборке он чуть ли не каждый день бывал».
Не зря Ильюшин ходил по заводским цехам, прислушивался к рабочим. Фаин – механик, мастер высшего класса, скажет ему: «Сергей Владимирович, я‑то эту деталь сделаю, а на серийном производстве не потянут!»
Ильюшин немедленно вызывал конструктора, и это место переделывали. Он понимал, что достигнуть совершенства в самолете по всем параметрам невозможно. Как правило, что‑то улучшают за счет другого. Чем‑то надо жертвовать ради более важного.
Стиль ильюшинской фирмы – технологичность. Все, что придумано, должно быть удобно в изготовлении и монтаже. Можно сделать экзотику, а нужен простой и надежный самолет. Просто, но качественно, дешево, но надежно! – девиз ильюшинской фирмы.
Быть конкурентоспособным и никому не уступать на мировом рынке – так работал и так завещал работать Ильюшин. И потому он считал, что самолет, как и ребенка, не только производят на свет, но и всю жизнь воспитывают. Но если что‑то не нравилось...
«Я тебе запрещаю летать на этой машине!» – сказал он однажды Коккинаки. Взял топор и разрубил деревянный фюзеляж...
Он составил «Памятку конструктору» и постоянно ее дополнял, излагая основные принципы работы, которые позволят сделать конструкцию полностью обдуманной. В «Памятке» были, например, такие пункты:
«– Пускай силу по кратчайшему пути и принимай ее по возможности меньшим количеством деталей.