Neue Schweizer Rundschau III, 11, 1936

С точки зрения эпохи, предшествовавшей 1914 году, события, происходящие в мире в настоящее время, кажутся совершенно немыслимыми. В предвоенные годы саму мысль о войне между цивилизованными нациями мы уже начинали рассматривать как нечто фантастическое; подобную нелепость мы считали все менее и менее возможной в нашем рациональном мире, организованном на началах международного сотрудничества. А то, что наступило после войны, показалось бы нам настоящим шабашем ведьм. Повсюду — невероятные революции, насильственные изменения государственных границ, возврат политической жизни к обычаям средневековья или даже еще более отдаленных времен, тоталитарные государства, поглощающие соседей и превосходящие все теократии прошлого в своих абсолютистских претензиях, преследования христиан и евреев, массовые политические убийства; мало того, в последнее время мы все оказались свидетелями жизнерадостно-наглого пиратского рейда против миролюбивого полуцивилизованного народа[2].

При таком положении дел в мире в целом нет ничего удивительного, что в различных сферах жизни возникают не менее любопытные проявления меньшего масштаба. В области философии нам придется подождать, пока найдется кто-нибудь, способный дать адекватную оценку времени, в котором мы живем. Но что касается религии, то мы уже сейчас можем видеть, что в этой сфере происходят весьма существенные события. Едва ли приходится удивляться тому, что в России многоцветное великолепие Восточной Православной Церкви оказалось вытеснено движением безбожников; действительно, трудно было удержаться от вздоха облегчения, покинув мерцающий интерьер Православной Церкви с ее многочисленными светильниками и войдя в скромную мечеть, где высокое и невидимое всеприсутствие Божества не заслоняется переизбытком сакрального реквизита. При всем безвкусии и жалком интеллектуальном уровне, при всей прискорбной бездуховности этой «научной» реакции заря «научного» просвещения XIX века неизбежно должна была взойти над Россией.

Но еще более любопытным и даже отчасти пикантным представляется то, что происходит ныне в цивилизованной стране, вроде бы давно уже преодолевшей уровень средних веков; это — пробуждение к новой жизни Вотана, древнего бога грозы и неистовства, до последнего времени пребывавшего в покое, подобно потухшему вулкану. Мы видели его возрождение в обличье Германского юношеского движения, и в самом начале этого возрождения в его честь была пролита кровь нескольких жертвенных агнцев. Верных почитателей блуждающего бога, белокурых юношей, а иногда и девушек, вооруженных ранцем и лютней, можно было увидеть в облике неугомонных странников на всех дорогах от Нордкапа до Сицилии. Позднее, в последние годы Веймарской республики, роль странников перешла к тысячам безработных, бесцельно слонявшихся где только возможно. К 1933 году они перестали странствовать; вместо этого сотни тысяч принялись шагать стройными рядами. Гитлеровское движение буквально подняло всю Германию — от пятилетних детей до стариков — на ноги, и породило образ нации, передвигающейся с одного места на другое. Бог Вотан пустился в свое странствие. В облике довольно-таки пристыженного Христа на белом коне его можно было увидеть в доме собраний одной северогерманской секты, объединяющей простой люд. Я не знаю, в какой мере эти люди осознавали древнюю связь Вотана с образами Христа и Диониса; полагаю, что скорее всего ни в какой.

Вотан — это неугомонный странник, там и сям порождающий смуту, сеющий раздоры и творящий волшебства. Христиане очень скоро отождествили его с дьяволом, и он продолжал жить только в угасающих локальных верованиях в качестве призрачного охотника, которого можно увидеть проносящимся, подобно блуждающему огоньку, вместе со свитой сквозь бурную ночь. В средние века роль не знающего отдыха странника перешла к Агасферу, Вечному Жиду, легенда о котором имеет не еврейское, а христианское происхождение. Мотив странника, не принявшего Христа, был спроецирован на евреев подобно тому, как мы всегда проецируем на других содержимое бессознательных слоев нашей психики. Так или иначе, совпадение антисемитизма с пробуждением Вотана представляет собой психологический нюанс, который, по-видимому, стоит специально отметить.

Немецкие юноши, отмечавшие солнцестояние принесением в жертву баранов, были не первыми, кто услышал шорох в первобытном лесу бессознательного. Их предвосхитили Ницше, Шулер, Штефан Георге и Людвиг Клагес[3]. Литературная традиция долины Рейна и сельских местностей к югу от Майна несет на себе несмываемую классическую печать; любые проявления опьянения, избытка интерпретируются в этой традиции как восходящие к классическим моделям, к Дионису, к puer aeternus[4], к космогоническому Эросу[5]. Конечно, дионисийская интерпретация подобных вещей звучит приятнее для академического слуха, но Вотан кажется более правильной интерпретацией. Он является богом грозы и неистовства, разнуздывающим страсти и жажду битв; более того, он — величайший маг и иллюзионист, поднаторевший во всех оккультных секретах.

Случай Ницше, конечно, довольно своеобразен. Литература древних германцев не была ему знакома; он открыл «филистимлян от культуры», а объявленная им «смерть Бога» привела к встрече Заратустры с неизвестным богом нежданного облика, то враждебного Заратустре, то принимающего вид самого Заратустры. Заратустра тоже был магом, прорицателем и ураганным ветром:

И, подобно ветру, буду дуть среди них, и духом своим отниму дыхание их духа; так хочет моя будущность.

Поистине, Заратустра — это могучий ветер для всего низшего; и вот какой совет дает он своим врагам и всем, кто плюет и изрыгает:

«Берегитесь плевать против ветра».

А когда Заратустре пригрезилось, будто он — страж могил в «одинокой горной крепости смерти», пытающийся могучими усилиями открыть ее врата, внезапно

…порыв вьюги распахнул врата; свистя, воя и стеная, он бросил передо мною черный гроб.

И посреди свиста, воя и стенаний гроб развалился и изрыгнул тысячеголосый хохот.

Ученик, толковавший сон, сказал Заратустре:

Не ты ли — пронзительно свистящий вихрь, распахи­вающий врата крепости смерти?

Не ты ли — гроб, полный веселого злорадства и ан­гельских ужимок жизни?

В 1863 или 1864 году Ницше писал в стихотворении «Неведомому богу»:

Я хочу познать и познаю Тебя, о Неведомый,

Проницающий глубины моей души,

Проносящийся сквозь мою жизнь, как буря,

Неуловимый, но родственный мне!

Я хочу познать и познаю Тебя, и буду служить Тебе!

Спустя двадцать лет он написал в «плясовой» песне «Мистралю»:

Ветер, волен и неистов,

Небочист из небочистов,

Восхитительный мистраль,

Разве мы с тобой не братья

От единого зачатья...? [6]

В дифирамбе, известном как «Жалоба Ариадны», Ницше полностью отдается в жертву богу-охотнику:

Ибо простерта я и содрогаюсь,

как замерзший до полусмерти, когда ему греют ноги,

ибо бьет меня дрожь неведомых лихорадок,

колют острые ледяные стрелы мороза,

мысль не дает покоя!

Тот, чьего имени не произносят! Скрытый! Ужасный!

Ловец, притаившийся за облаками!

Молниями ты блещешь навстречу мне,

насмешливый взор из глубокой тьмы!

И вот лежу я,

гнусь, бьюсь, мучаюсь

вечным и бесконечным мучением,

поймана

тобой, беспощадный ловец,

тобой, Неизвестный Бог... [7]

Примечательный образ бога-охотника не следует считать лишь дифирамбической фигурой речи; он основан на опыте, пережитом Ницше в Пфорте в возрасте пятнадцати лет и отраженном в записках его сестры Элизабет Фёрстер-Ницше[8]. Бродя по мрачному ночному лесу, он внезапно услышал «ужасающий вопль из близлежащей лечебницы для душевнобольных», а вскоре столкнулся лицом к лицу с охотником, чьи «черты были дики и жутки». Приложив к губам свисток «в долине, окруженной диким кустарником», охотник «выдул из него настолько пронзитель­ный звук», что Ницше потерял сознание и очнулся только в Пфорте. Все это было ночным кошмаром. Интересно, что в своем сне Ницше — предполагавший в действительности посетить Айслебен, город Лютера, — обсуждал с охотником вопрос о том, чтобы вместо этого съездить в «Тойченталь», то есть «Долину германцев». Любой, имеющий уши, чтобы слышать, правильно поймет смысл пронзительного свиста бога грозы в ночном лесу.

Но что же побудило Ницше назвать своего бога Дионисом, а не Вотаном — только ли полученное им классическое филологическое образование? Нельзя ли предположить, что здесь сыграла свою роль его роковая встреча с Вагнером?

В своей книге «Империя без пространства» («Reich ohne Raum»), вышедшей первым изданием в 1919 году, Бруно Гётц описал тайну грядущих в Германии событий в форме весьма необычного видения. Эта маленькая книжка произ­вела на меня незабываемое впечатление как своеобразный «прогноз погоды» для Германии. В ней предвосхищен конфликт между миром идей и жизнью, между природой Вотана как бога грозы и его же природой как бога тайных волхвований. Вотан исчез, когда пали его дубы, и появился вновь, когда христианский Бог проявил слабость, не сумев спасти христианский мир от братоубийственной бойни.

Когда Святой Отец в Риме оказался способен только на то, чтобы бессильно оплакивать перед Богом судьбу «разделенной паствы», одноглазый старый охотник на опушке германского леса смеялся и седлал Слейпнира.

Мы прочно убеждены в том, что современный мир — это разумный мир; наше мнение основывается на экономических, политических и психологических факторах. Но если бы нам удалось хотя бы на мгновение забыть о том, что мы живем в 1936 году по Рождестве Христовом, отвлечься от нашей благонамеренной, слишком человеческой рассудительности и, сняв ответственность за современные события с человека, возложить ее на Бога или богов, мы обнаружили бы, что именно Вотан как нельзя лучше подходит в качестве гипотетического виновника. Я позволю себе высказать еретическое предположение, что непостижимые глубины вотановского характера способны объяснить национал-социализм лучше, чем все три названных выше разумных фактора в совокупности. Нет сомнения, что каждый из факторов объясняет какой-то существенный аспект того, что происходит в Германии, но Вотан объясняет значительно больше. Он способен прояснить многое в феномене, настолько чуждом любому иностранцу, что даже самые углубленные размышления ничуть не помогают его правильному пониманию.

В целом этот феномен можно определить словами «захваченность», «одержимость» (Ergriffenheit). Употребление этих слов предполагает, что существует не только «захваченный» («одержимый», Ergriffener), но и тот, кто «захватывает», «держит» (Ergreifer). Вотан — это «захватчик» людей, и если мы не хотим придавать статус божества Гитлеру (а ведь это иногда случается в действительности), мы должны признать данное объяснение единственно возможным. Конечно, Вотан разделяет это свойство со своим кузеном Дионисом, но последний, судя по всему, оказывает влияние главным образом на женщин. Менады[9] составляли своего рода женские штурмовые отряды и, судя по мифическим рассказам, представляли немалую опасность. Вотан ограничивался берсеркерами[10], находившими свое призвание в качестве «чернорубашечников» при мифических королях.

Разум, находящийся все еще в состоянии инфантилизма, мыслит богов как метафизические, живущие собственной жизнью сущности, или же рассматривает их как несерьезные или суеверные выдумки. С любой из этих двух точек зрения параллель между «возродившимся» Вотаном и социальной, политической, психологической бурей, сотрясающей ныне Германию, может выглядеть по меньшей мере как притча. Но не подлежит сомнению, что боги — это результат персонификации психологических сил; поэтому утверждение об их метафизическом существовании явля­ется интеллектуальной самонадеянностью в той же мере, что и утверждение, будто они просто-напросто «выдуманы». «Психические силы», о которых идет речь, не имеют ничего общего с сознательным разумом — какое бы удовольствие ни доставляла нам убежденность, будто сознание и психическая субстанция ничем не отличаются друг от друга. Здесь мы опять сталкиваемся со случаем интеллектуальной самонадеянности. «Психические силы» имеют несравненно больше отношения к сфере бессознательного. Наша мания рациональных объяснений, очевидно, укоренена в нашем страхе перед метафизикой: ведь обе эти крайности всегда были и остаются враждебными друг другу «неразлучницами». Посему любая неожиданность, надвигающаяся на нас из тьмы, представляется нам либо как нечто приходящее извне и поэтому реальное, либо как галлюцинация, то есть нечто ложное. В уме современного че­ловека лишь в последнее время забрезжила мысль о том, что нечто, не приходящее извне, также может быть реальным и истинным.

Чтобы быть лучше понятым и избежать излишней предубежденности, я бы мог, конечно, обойтись без имени Вотана и вместо него говорить о furor teutonicus («тевтонской ярости»). Но в этом случае мы все равно говорили бы о том же, и притом в менее удачных терминах, потому что furor здесь — не более чем психологическая оценка Вотана, информирующая нас лишь о том, что немцы пребывают в состоянии «ярости». Таким образом, мы теряем из виду самую характерную черту данного феномена, а именно — драматический аспект «захваченного» и «захватчика». В феномене современной Германии особенно впечатляет то, что человек, который сам по себе явно «одержим», заразил весь народ до такой степени, что все пришло в движение навстречу неминуемой гибели.

Мне представляется, что именно Вотан является наиболее точно сформулированной гипотезой. Судя по всему, он и вправду всего лишь спал на горе Кифгейзер, пока вороны не призвали его и не возвестили о наступлении утренней зари. Он является фундаментальным атрибутом немецкой души, иррациональным психологическим фактором, воздействующим на область высокого давления цивилизации подобно циклону и развеивающим ее без следа. Несмотря на свою «сдвинутость», поклонники Вотана, как мне представляется, оценивают происходящее правильнее, нежели поклонники разума. Судя по всему, все забыли, что Вотан для немцев — это данность первостепенной важности, наиболее истинное выражение и непревзойденное олицетворение того фундаментального качества, которое особенно присуще немцам. Хьюстон Стюарт Чемберлен[11] может служить симптомом того, что и в других местах, возможно, спят свои скрытые от посторонних взглядов боги. Демонстративное подчеркивание таких вещей, как германская раса (в просторечии называемая почему-то «арийской»), германское наследие, кровь и почва, «Вагалавейа»[12], полет Валькирий[13], Иисус как светловолосый и голубоглазый герой, греческая мать святого Павла, дьявол как международный Альберих[14] в облике еврея или масона, северное сияние как свет цивилизации, низшие средиземноморские расы — все это служит необходимой декорацией для разыгрывающейся ныне драмы, причем глубинный смысл всего перечисленного один: немцы одержимы неким божеством, а их дом наполнился «могучим порывистым ветром». Если не ошибаюсь, почти сразу вслед за приходом Гитлера к власти в журнале «Панч» появилась карикатура, изображающая разъяренного берсеркера, рвущего опутавшие его узы. В Германии вырвался на волю ураган — а в это время мы тешим себя мыслью, что на дворе прекрасная погода.

В Швейцарии сравнительно спокойно, хотя время от вре­мени и здесь ощущаются порывы ветра с севера или юга. Иногда в них можно уловить нечто зловещее, иногда же ветерок кажется настолько безобидным или даже идеалистическим, что никто не испытывает тревоги. «Не нужно будить спящих собак» — нам пока что вполне удается следовать этой мудрой поговорке. Часто говорят, что швейцарцы не любят создавать себе проблем. Я должен опровергнуть это обвинение: у швейцарцев есть свои проблемы, но они ни за что на свете не признаются в этом, даже видя, куда дует ветер. Мы отдаем дань времени «бури и натиска» в Германии, но мы о нем не говорим, что позволяет нам лучше почувствовать собственное превосходство.

Ныне именно немцы, и прежде всего немцы имеют возможность — не исключено, что единственную во всей истории, — заглянуть в глубь собственных сердец и узнать, в чем состоят те угрозы душевной жизни, от которых христианство попыталось спасти человечество. Германия — страна духовных катастроф, где природа всегда лишь прикидывается, будто ищет мира с разумом, который правит миром. Обманчивый мир нарушается ветром, дующим в Европу из степей Азии, бушующим на широком фронте от Фракии до Балтии, гонящим перед собой народы, подобно сухим листьям, или возбуждающим мысли, которые сотрясают мир до основания. Это — стихийный Дионис, врывающийся в аполлонический порядок. Тот, кто поднимает эту бурю, зовется Вотаном, и мы можем многое узнать о нем по тем политическим неурядицам и духовным переворотам, которые он успел породить на протяжении всей истории. Что же до точного исследования этого персонажа, то для этого следует обратиться к веку мифов, которые объясняли действительность не в терминах человека и его ограниченных возможностей, а искали более глубокие причины в душе и ее автономных силах. Человек издревле интуитивно персонифицировал эти силы в качестве богов; в мифах он описал их с величайшей тщательностью и во всех подробностях, в соответствии с их многообразными особенностями. Это стало возможно благодаря существова­нию устойчивых исконных типов или образов, врожденных бессознательному многих рас и оказывающих на них прямое влияние. Поскольку поведение расы черпает свою специфику из присущих ей фундаментальных образов, мы можем говорить об архетипе Вотана[15]. Как самостоятельный психологический фактор, Вотан воздействует на коллективную жизнь народа и тем самым выявляет свою собственную природу. В сущности, Вотан обладает биологией, присущей только ему одному и совершенно отличной от человеческой. Лишь время от времени отдельные личности поддаются непреодолимому влиянию этого бессознательного фактора. Когда он пребывает в покое, архетип Вотана осознается не больше, чем скрытая эпилепсия. Могли ли взрослые немцы в 1914 году предвидеть, во что они пре­вратятся ныне? Подобные поразительные превращения — результат воздействия бога ветра, который «дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит»[16]. Он увлекает все на своем пути и опрокидывает все, не имеющее прочных корней. Когда ветер дует, он сотрясает все непрочное — как во внешнем, так и во внутреннем мире.

Мартин Нинк (Ninck) опубликовал недавно монографию[17], представляющую собой исключительно ценное дополнение к нашим знаниям о природе Вотана. Пусть читатель не опасается, что эта книга — всего лишь научное исследование, написанное с позиций академической отстраненности от предмета. Конечно, в книге полностью соблюдены законы научной объективности, материал собран с исключительной тщательностью и представлен в необычайно ясной форме.

Но прежде всего чувствуется, что автор жизненно заинтересован в своем материале, что и в нем самом вибрируют струны Вотана. В том, что я говорю, нет критики — напротив, в авторском энтузиазме я усматриваю одно из главных достоинств книги, без которого она могла бы легко выродиться в скучный каталог.

Нинк набрасывает поистине великолепный портрет германского архетипа Вотана. Он описывает его в десяти главах, используя доступные источники: Вотан предстает как берсеркер, бог грозы, странник, воитель, бог колдовской воли и вожделения, повелитель мертвых и погибших героев, хозяин тайного знания, маг и бог поэтов. Не забыты ни Валькирии, ни Фюльгья[18], поскольку они также составляют часть мифологического фона и рокового значения Вотана. Особенно поучителен анализ, осуществленный Нинком в связи с происхождением имени Вотана. Он показывает, что Вотан — не просто бог ярости и неистовства, олицетворяющий инстинктивный и эмоциональный аспект бессознательного. В нем проявляется и вдохновляющее, интуитивное начало бессознательного, потому что он понимает руны и может толковать судьбу.

Римляне отождествляли Вотана с Меркурием, но его характер в действительности не имеет соответствий среди богов Рима и Греции, несмотря на наличие некоторых черт сходства. В частности, Вотан — странник, подобно Меркурию, он властвует над мертвыми, подобно Плутону и Крону, и родствен Дионису своей эмоциональной неистовостью, особенно в ее «мантическом» (связанном с даром прорицания) аспекте. Удивительно, что Нинк не упоминает Гермеса, бога откровения, который в качестве «духа» и «разума» ассоциируется с ветром. Он мог бы быть звеном, связывающим с христианским Духом и чудом Пятидесятницы. Будучи Поимандром (пастухом человеческого стада), Гермес такой же «захватчик», как и Вотан. Нинк верно отмечает, что Дионис и другие греческие боги всегда оставались под верховным владычеством Зевса, и данное обстоятельство указывает на фундаментальное различие между греческим и германским темпераментами. Нинк допускает наличие внутреннего родства между Вотаном и Кроном, а в поражении последнего усматривает признак того, что в первобытные времена архетип Вотана также потерпел поражение и был расщеплен. Во всяком случае, германский бог репрезентирует целостность на очень примитивном уровне, а именно — на уровне такого психологического состояния, когда воля человека почти идентична воле бога и целиком зависит от его милости. Но у греков были боги, помогавшие людям в борьбе против других богов; сам же Всеобщий Отец, Зевс, весьма близок идеалу благосклонного просвещенного деспота.

Влачить бездейственное существование, демонстрируя признаки старости — не в природе Вотана. С наступлением неблагоприятных для него времен он просто-напросто исчез и оставался невидимым в течение тысячи с лишним лет; все это время он действовал безымянно и косвенными путями. Архетипы подобны руслам рек, которые иногда высыхают, но даже в высохшем состоянии могут быть обнаружены в любой момент. Архетип подобен старому руслу, вдоль которого в течение многих веков течет вода жизни, пробивая себе отдельный глубокий канал; чем дольше течет вода по этому каналу, тем больше вероятность, что рано или поздно она вернется в старое русло. Жизнь личности как члена общества и особенно как частички государства может регулироваться, подобно каналу; но жизнь наций — это огромный и стремительный поток, совершенно не контролируемый человеком и пребывающий в руках Того, Кто всегда был сильнее людей. Лига Наций, предназначенная играть роль сверхнационального органа власти, рассматривается одними как дитя, нуждающееся в заботе и поддержке, а другими — как ублюдочное образование. Посему жизнь наций течет без руля и без ветрил, без возможности осознать направление течения, подобно каменной глыбе, катящейся по склону горы и останавливаемой лишь еще более массивным препятствием. Политические события движутся от одного тупика к другому, словно река, чье стремительное течение то и дело прерывается оврагами, лощинами и болотами. Любой контроль со стороны человека становится невозможным, когда личность оказывается захваченной массовым движением. Здесь-то и начинают функционировать архетипы; то же случается и в жизни отдельной личности, когда она сталкивается с ситуацией, с которой не может справиться ни одним из известных ей способов. А что может сделать с массовым движением так называемый «вождь» — в этом легко убедиться, обратив взоры к северу или югу от нашей страны.

Господствующие архетипы не остаются неизменными раз навсегда, что хорошо видно на примере временных ограничений, наложенных на желанное царство мира, «тысячелетний рейх». Средиземноморский архетип «отца» как справедливого, законолюбивого, благожелательного правителя подвергся в северной части Европы разрушению, о чем свидетельствует нынешнее состояние христианских церквей. Фашизм в Италии и гражданская война в Испании показывают, что и на юге потрясение оказалось более сильным, чем можно было ожидать. Даже католическая церковь уже не выдерживает испытания на прочность.

Бог национализма атакует христианство по широкому фронту. В России он именуется технологией и наукой, в Италии — дуче, а в Германии — «немецкой верой», «немецким христианством» или Рейхом. Сочетание «немецкие христиане»[19] содержит в себе внутреннюю несообразность: лучше бы они присоединились к «немецкому движению за веру», возглавляемому Хауэром[20].

Это движение состоит из благонамеренных, добропорядочных людей, честно признающих собственную «захваченность» и пытающихся примириться с этим новым и неоспоримым фактом. Они совершают огромную работу, чтобы придать этому факту по возможности менее пугающую форму, одевая его в мирные исторические наряды и успокаивая нас ссылками на такие великие фигуры прошлого, как Мастер Экхарт, который также был немцем и также — «захваченным». Таким образом, неудобный вопрос о том, кто же «захватчик», просто-напросто обходится. «Захватчик» — всегда «Бог». Но чем настойчивее Хауэр ограничивает сферу индоевропейской культуры — которая в действительности охватывает огромные пространства — до «нордической» вообще и до «Эдды» в частности, и чем более «немецким» проявлением «одержимости» выглядит его вера, тем прискорбнее кажется очевидная истина: «немец­кий» бог — это бог немцев.

Книгу Хауэра[21] нельзя читать без волнения; она представляет собой трагическую и поистине героическую попытку честного и добросовестного ученого, в свое время внезапно «захваченного» неведомо как и кем, приложить все усилия, все свои познания и умение, чтобы навести мост между темными силами жизни и сияющим миром исторических идей. Но что могут значить все прелести прошлого для современного человека совершенно иного культурного уровня, столкнувшегося с живым и непостижимым племенным богом, с которым раньше ему никогда не приходилось иметь дела? Подобно сухим листьям, эти прелести прошлого уносятся ревущим ураганом, и ритмические аллитерации «Эдды» странным и непонятным образом смешиваются с христианскими мистическими текстами, немецкой поэзией и мудростью «Упанишад». Хауэр в высшей степени «захвачен» глубинами смысла, открывшимися в исконных, первоначальных словах, составляющих основу германских языков. Хауэра как специалиста по индологии, так же, как и «Эдду», в данном случае упрекнуть не в чем; все дело в царящем ныне духе времени, имя которому — Вотан. Поэтому я хотел бы посоветовать «Немецкому движению за веру» отбросить всякие колебания. Разумные люди не спутают представителей этого движения с грубыми «вотанопоклонниками», чья вера не более чем обман. В «Немецком движении за веру» есть люди до­статочно разумные, чтобы не только верить, но и знать, что богом немцев является Вотан, а вовсе не христианский Бог. Это — трагический опыт, в котором нет ничего позорного и унизительного. Попасть в руки живого бога всегда было страшно. Яхве не составляет исключения из данного правила; можно себе представить, насколько неприятным казалось это филистимлянам, идумеям, аморреям и другим народам, находившимся вне сферы «переживания» Яхве. «Захваченность» семитов Аллахом[22] в течение долгого времени наносила чрезвычайно болезненные удары всему христианскому миру. Мы, иностранцы, слишком часто осуждаем немцев, словно они действуют вполне ответственно, хотя, может быть, правильнее было бы рассматривать их не только как виновников, но и как жертвы.

Развивая нашу, признаемся, несколько необычную точку зрения, мы неизбежно приходим к выводу, что с течением времени Вотан проявит не только беспокойную, яростную, бурную сторону своего характера, но и свои экстатические и мантические качества, представляющие собой совершенно иной аспект его природы. Если этот вывод верен, за национал-социализмом должно последовать не­что новое. Это «нечто» пока скрыто от нас в неведомых глубинах, но можно предполагать, что в течение ближайших нескольких лет или десятилетий оно проявит себя. Пробуждение Вотана — это шаг в прошлое: поток был запружен и вернулся в старое русло. Но никакое препятствие не вечно: набравшись сил, вода обязательно прорвет его. Тогда, наконец, мы узнаем, что хочет сказать Вотан (он же Один), «беседуя с черепом Мимира»[23]:

Игру завели Мимира дети,

конец возвещен рогом Гьяллахорн;

Хеймдалль трубит, поднял он рог,

с черепом Мимира Один беседует.

Трепещет Иггдрасиль, ясень высокий,

гудит древний ствол, турс вырывается.

Гарм лает громко у Гнипахеллира,

привязь не выдержит – вырвется Жадный.

Ей многое ведомо, все я провижу

судьбы могучих славных богов.

Хрюм едет с востока, щитом заслонясь;

Ёрмунганд гневно поворотился,

змей бьет о волны, клекочет орел,

павших терзает; Нагльфар плывет.

С востока в ладье Муспелля люди

плывут по волнам, а Локи правит;

едут с Волком сыны великанов,

в ладье с ними брат Бюлейста едет.

Что же с асами? что же с альвами?

Гудит Етунхем, асы на тинге;

карлики стонут пред каменным входом

в скалах родных — довольно ли вам это?