Стоит перед шлагбаумом автобус. Обтерханный, видавший виды «пазик». Сидят внутри люди старухи в черных плат ках, старики. Молоденький милиционер проверяет про пуска. Старается не смотреть на желтый профиль покойника. Неловко цепляется за железный венок стоимостью 8 рублей 50 копеек. Грохочут окрашенные зеленой краской листья. Едут в Зону хоронить земляка. Возвращают его этой земле, родным местам, где вырос, где прожил всю жизнь. Поднят шлагбаум, автобус въезжает в Зону. При выезде он пройдет тщательный дозиметрический контроль. А поминки устроят уже на новом месте - где-нибудь в одном из 52-х выстроен ных летом 1986 года сел на Киевщине.
Возвращение.
Осенью 1987 года мы с режиссером Марком Орловым жили несколько дней в Чернобыле - ездили по Зоне, были на АЭС, встречались с разными людьми. В отделе информации и международных связей смотрели все, что снято о Чернобыле у нас в стране и за рубежом. Кино- и телефильмы, программы западного телевидения и отечественные видеосъемки судебного процесса над виновниками аварии.
Потом мы поехали по Зоне в сторону Белоруссии. Было нас несколько человек, все в одинаковой форме цвета хаки в фуражках-афганках на головах, в тяжелых башмаках Выехали на околицу Чернобыля, к Припяти, через которую переброшен понтонный мост. Опять вспомнилась война, детство, возвращение весной 1944 года в Киев - и женщины с котомками (на Украине их называли «клумаки») за плечами...
И только наш автобус въехал на мост (по нему в мае 1986-го эвакуировался из села Красно отец Леонид), как впереди мы заметили нескольких старых женщин, бредущих на левый берег Припяти. В черных плюшевых жакетках, с мешками на спинах. Увидев автобус, женщины замахали руками. Мы остановились, взяли их.
Что делают они здесь, в строго охраняемой Зоне?
Это - возвращенцы. Или, как называют они сами себя, «самоселы».
Те, кто самовольно, невзирая на все запреты, вернулся домой, в родное село. Так мы доехали до села Парышев, что в нескольких километрах от переправы. А возвращались женщины из Чернобыля, куда ходили купить хлеба и молока - ведь в селе ничего нет - ни магазинов, ни почты, ни медицины, ни власти. Мы сели на скамеечке возле сельсовета, на дверях которого - увесистый замок, и я записал бесхитростные рассказы этих людей.
Ульяна Яковлевна Урупа:
«Я возвратилась в село три недели тому. Почему вернулась? Жили мы в Барышевском районе, село Лукьяновка. А перед тем три с половиной месяца жили в Бородянском районе. У людей. Люди нас не обижали, приняли хорошо, очень хорошие хозяева. А потом в августе 1986 года приехала колонна грузовиков, и нас перевезли в Лукьяновку. Там построили домики, рядом с селом построили. Нам дали отдельный домик - мне пятьдесят семь лет, - я пенсионерка, муж пенсионер, и мать старенькая калека. Что я скажу? Беда, да и только. Домик сырой. Холодно. Обои поотпадали. Никто внимания на нас не обращал. Никто не понимал. Там совхоз. Угля путного не дали. Домики неплохо построены, но они сырые. Что же за два месяца можно было сделать?
А совхоз что? Совхозу рабочие нужны. А не пенсионеры. Рабочим директор дает по восемьсот килограммов угля, и из совхоза еще помощь. А мы вроде сами по себе. Мы пенсионеры, нам в могилу надо идти. И все. Так чего ж я там буду скитаться? Сидеть и погибать? Мы зиму одну перезимовали - хватит. Очень холодно было в доме. Вот так в фуфайках и жили. А ночью не ложились, боялись, что батареи полопаются. Так мы и бегали. Пойдем к тому углю, помешаем, а он и потух. Там котлы были. Мы дрова искали, палку любую. Если б хоть сделали по государственному котлу - мы бы платили деньги и были бы довольны. А тут - нагрелось, а потом сразу и потухло.
Молодые остались. Стонут. Только что дети, потому некуда деться, а если бы не дети - все бы сюда вернулись. «Только домой, - плачут люди, - хотим домой. Установите нам власть, давайте скот, давайте жить, давайте сельсовет». Скот мы сдали, когда выезжали отсюда. Сначала скот погрузили на машины, а потом нас. Пошла колонна скота и колонна людей. Если бы вы увидели, что тут делалось... Война. Самолеты летят. Скот ревет, дети плачут... Война настоящая, только не рвались снаряды. Хуже войны... Чего ж мы будем там жить? Хотя бы один раз к нам приехало какое-нибудь начальство, чтобы было кому пожаловаться, с кого потребовать, сказать - помогите нам; мы же люди, сдвинутые с места, расстроенные, разнервенные, хоть бы дров дали. Сырость - одежда мокрая, к телу липнет, спать нельзя, все смердит. Тяжелая была зима... Много наших людей там умерло. Много».
Хима Мироновна Урупа:
«Я поехала со всеми в эвакуацию, ну и поселили меня к племяннице. Тут я имела хату, все хозяйство... а там по одной дощечке ходи, да если что не так - то племянница кричит на меня. Я терпела-терпела, одна, у меня никого нет - ну и добралась до Парышева. Месяца два пошаталась, а больше нет. В июне 86-го вернулась. Границы тогда никакой не было. Прошла всю Зону пешком. Солдат не было. Вот я дома хожу, туда-сюда, когда откуда ни возьмись - милиция пришла: «Здравствуйте, бабушка». - «Здравствуйте». - «Давно вы, бабушка, тут?» А я говорю: «Да в среду приехала. А в какую среду - то лучше не знаю». - «Вы, бабушка, здесь долго не будьте, потому что много будете набирать этих... рейганов...» Я говорю: «Сынок ты мой, голубчик, - их, правда, двое было, - детки вы мои коханые, я же больше не наберусь, чем набралась, и оно было здесь и раньше, только никто не мерял». Ну, они пошли, а я продолжаю дальше.
Люди, когда выбирались в эвакуацию, так забирали вещи с собой. А я ямку выкопала и закопала. Вещи, разную ерунду, одежду. Она чуть не погнила. Так я ее вывесила сушиться. А там всякое разное - и красное, и синее, и розовое. Тут слышу - самолет летит. В-в-ву... Я - одежду прятать, чтоб не видели... Он и полетел. Продолжаю жить. Уже больше стало людей - то один, то двое, то трое проникают и проникают. Вот я и дожилась, что надо картошку на осень возить. Своя плохая, пропала в земле. Я пошла по полям, за стебель, смотрю где хорошая. Так и навозила картошки мешков пятнадцать на зиму. Куры у меня были и три собаки.
Так и перезимовала. Ничего не боялась. Я на краю села жила, сама ночевала. Попросила, чтобы мне радио на батарейках купили, слушаю себе. Хоть бы что. Керосиновая лампа. А керосин брала в магазине, там его много - так нам милиция открыла, дали керосину. А дров сколько было! На этот год еще хватит. Печку натоплю, лежу себе, тепло, красота. А хлеб нам начала Белоруссия возить - лавка приезжала. Вот так зимой в нашем селе душ двадцать жило. А всего было перед аварией душ четыреста. А уже под весну начали люди съезжаться - больше, больше.
Спасибо милиции, они за нас заботились. Приезжали, смотрели - где там наши бабки? И снег разгребали, когда большие заносы были. Они нас не выгоняли. Поговорят, поговорят, что нельзя - а мы их послушаем. Куда они нас повезут?
Сегодня уже в селе живет сто двадцать человек. Восемьдесят дворов заселено. Не только пенсионеры, есть те, кто работает в Чернобыле. Но детей сюда не везут».
Олена Кондратьевна Бондарь:
«Я на пенсии уже два года. Муж тоже на пенсии. Дети - один в Киеве, в Академии наук работает, второй был в Чернобыле. Дети в прошлом году сюда нас не пускали, невестка прямо гвалт! А я говорю: «Да у вас в Киеве больше той радиации, чем у нас. Приезжал один милиционер, мерял, говорил, что у него в Киеве на подушке больше, чем у нас здесь». В этом году сын молчал. Ничего не сказал. Я ему говорю: «Сынок, как хочешь, я иду домой, потому что тут я умру».
Я жила в Барышевском районе, отдельная хата. Но там ничего не растет. Одна осина в огородах. Они не знают, что такое яблоко. Разве что поедут в Киев и купят. А здесь я картошки напахала, четыреста тыкв вырастила, мешок зерна - уже и продала, лук есть, и морковь, и свекла, и огурцы - все есть. И помидоры, и груши.
Врачи были у нас, кровь брали. Я думала, что эта радиация на пользу человеку. Кто там был болен, в эвакуации, здесь все здоровы. А там много наших умерло - душ восемнадцать. Старики все - позамерзали, простудились. Почти всех их здесь и похоронили.
Церковь закрыта. Говорят, что на Илью много чернобыльцев приехало. Вокруг церкви собрались люди... Батюшки не было, а людей много. Сами молились богу. Это такая наша жизнь.
Все хотят домой. И никуда мы отсюда не выселимся. Ни за что. А если кто-то нас будет отсюда забирать - мы будем хаты жечь и сами будем гореть. Или - вон рядом речка: возьмемся за руки и так прямо в речку бросимся. Если нас будут трогать нахально.
Возвращались сюда на машинах. И поросенка привезли, и кур. Коров люди держат. Кто пьет молоко, кто поросятам отдает».
Хима Мироновна Урупа:
«Ой, коровы, коровы... Горе одно. Вы знаете, откуда люди коров взяли? Из Черной зоны. Не купили корову, а просто поймали. Черная зона - это десятикилометровая. А наша считается Зеленая зона. Черная зона за проволокой - от нас в шести километрах... Люди рассказывали, что в Черной зоне две коровы ходят. И двое теляток. «Заберите, - говорят люди, - жалко». Когда коров вывозили, видать, выпрыгнули из машины. И полтора года жили сами в Зоне.
Вот эту картину можно перенести?
Коровы были тельные, когда спрыгнули с машины, они растелились. И та, и та с теленком. Перезимовали и ходили. Разве можно на это спокойно смотреть? (Плачет.) И одна корова у меня. Она стоит у меня в сарае, я ей сено даю, свеклу, тыкву. Молоко у нее есть, но я не пью. А теленка уже нет. Волки съели. Сейчас здесь много волков появилось. Двух коней разорвали... И лисицы есть. Говорят люди, что в Старых Копачах еще одна корова ходит, килограммов девятьсот весу в ней, вымя такое большое. Они уже зверями стали. Люди из того села ходили и просили, чтоб кто-то забрал ту корову. Она идет к людям и руки всем лижет. А люди боятся... Уже зима наступает.
Что будет с тем бедным скотом?»
Алексей Федотович Коваленко:
«Я здесь зимовал. Мне восемьдесят лет, я радиации не боюсь. Воевал. Был на финской, потом на польской, потом на Алтай и оттуда - на Отечественную. Пять лет отбыл. Закончил войну в Праге. Имею медали, орден. Жена была в эвакуации, а я здесь. Потом весной привез жену. Здесь лучше. У меня зимой света не было - я милиции сказал. Они позвонили в Чернобыль, приехали оттуда и провели электричество.
Живем очень хорошо. Земли сколько хочешь - хоть пять гектаров бери. Только нечем пахать. Власти никакой. Белорусы берут наши совхозные угодья. Здесь Белоруссия в семи километрах от нас. Так они под самым моим домом выкосили сено и вывезли к себе. Из Белоруссии приезжали машиной закупать картошку. Потом возят ее в Москву, Ленинград. По двадцать копеек платят за килограмм. Как можно понять - что это такое?
В милиции тоже меряют эту «радиацию». Там один милиционер со мной ходил. Меряет, меряет - нет... нет... есть! И до черта есть! Ну, я взял лопату, срезал радиус метровый.
Потом взяли воду из колодца и давай лить. Они меряют - нет! И куда ОНО улетело? В воздух? Или в землю?»
После этих разговоров мы ехали молча. Слов никаких не было. Может, слезы в глазах... На земле уже явственно проступали признаки запустения: кустисто росла самосеяная пшеница, бурьяны подступали к самой дороге, запущенной сверх всякой меры, заглушали дворы сельских школ. Леса, подернутые осенней дымкой, были угрюмы, села - вымерли. В одном селе увидели роскошный двухэтажный дом. Белым газовым шлейфом выхваченная из открытого окна развевалась по ветру кружевная занавеска. Милиционеры, ехавшие с нами, рассказали, что хату эту, в которой только бы жить да жить да детей рожать и добро наживать, построил перед самой аварией молодой механизатор. Три года работал не покладая рук, сам выкладывал по кирпичику... Потом Украина внезапно закончилась. Началась Белоруссия, о чем извещала едва заметная, замшелая, засыпанная пылью табличка.
Белоруссия - сестра Украины, многострадальная и героическая, простодушная и работящая. Авария в Чернобыле жестоко прошлась и по белорусским пескам, лесам, болотам (там, где радионуклиды, труднее всего очистить). И только совесть и мужество Алеся Адамовича, его взволнованный голос заставили местные власти взглянуть в лицо беспощадной правде, признать тот факт, что радиоактивный факел опалил и Белоруссию.
...Через полчаса мы катили по короткому заасфальтированному отрезку улицы, ведущей в центр белорусского села Гдань (если помните, именно сюда советовал мне поехать Аким Михайлович Старохатний).
Село это, между прочим, находится в 30-километровой зоне.
В отличие от украинских сел, здесь кипела жизнь. Мы зашли в местную школу, дивясь звонким ребячьим голосам. Ведь никто же вроде бы не отменял режима Зоны, такими строгостями обставленного с украинской стороны.
Василий Михайлович Самойленко, завуч школы имени Героя Советского Союза П. И. Шпетного, деревня Гдень Брагинского района Гомельской области:
«Нас выселили 4-го мая. А некоторые деревни выселили лишь в конце мая. Выселение организованно проходило - раз надо, так надо. А вот возвращение, заселение деревни проходило, как говорится, по-партизански.
Нас сначала вывезли в деревню возле Брагина, но потом оказалось, что мы из лучшей зоны попали в худшую. Нам сел настроили. Но конкретно никуда не определили. В конце августа мы еще толком не знали - где будем. Я интересовался - мне же работать надо с 1-го сентября. В Гомеле и в облоно, и в облисполкоме бывали. Нам говорили, что пробы все чистые. А еще раньше в то село, в котором мы временно жили, приезжало к нам руководство республиканское, они заявили, что скоро возвращение назад. Приезжали Таразевич - председатель Президиума Верховного Совета БССР, Камай - первый секретарь Гомельского обкома.
Но чтобы конкретно, чтобы была команда заселять Гдень - такой команды не было. Люди постепенно стали возвращаться. Колхоз стадо коров погнал сюда, пастухи пришли. Где-то к октябрю месяцу деревня была заселена. А учебный процесс в школе мы начали после Октябрьских праздников.
Когда руководители выступали, они обещали нам благоустроить деревню, проложить асфальт, но, видимо, сразу же за все деревни ухватились - поэтому у нас начали, немного асфальта проложили, щебень насыпали, одно начали, другое не кончили - и все. Только пыль теперь поднимается.
Куда-то убрали всю технику, никто толком не знает. А живем мы нормально. Только медики работают вахтенным способом. И половины учителей не хватает.
Зона со стороны Белоруссии открыта, люди на своих машинах ездят. Колхоз наш полностью вернулся к хозяйственной жизни. В школе учится пятьдесят один ребенок. Трое детей не вернулись.
Молоко завозят в магазин. Молока недостаточно, но у людей есть коровы, люди употребляют молоко от своих коров. У меня у самого корова, я пью свое молоко. Слава богу - живу».
Учительница химии и биологии Надежда Михайловна Самойленко:
«Я думаю, что выскажу мнение многих: сюда мало кто бы вернулся, если бы нам было где жить. А так уже на носу был декабрь 86-го, надо было вернуться, потому что те хозяева не очень-то хотели, чтобы мы там жили. И никто нам ничего не обещал - построить села, как это сделали на Украине.
Нам платят двойную зарплату, говорят, что у нас чистая зона. Но мне не очень-то верится, что она чистая. Если Украина всех своих выселила из 30-километровой зоны, считая ее нечистой, то почему же у нас в Белоруссии чисто? Вы знаете, сколько здесь километров до АЭС? Семнадцать. В хорошую погоду от нас станция видна. Как же может быть здесь чисто? Если в Бразилии ампулка от рентгенкабинета столько дает, то я думаю, что в Гдене повыше радиация будет, чем там.
Мы вынуждены были вернуться, это я смело заявляю. Нам некуда было деваться. Если бы нам предложили дома и квартиры, разве бы мы вернулись?
Перед аварией у нас был постоянный медработник, фельдшер. У него маленькие дети, как раз его жена родила двойню. Он здесь жил, хозяйство вел. После аварии уехал и не вернулся.
Когда мы возвратились сюда - мы только половину своих вещей застали. А у некоторых и того меньше. Вот даже в нашей школе пропали вещи, магнитофон - и теперь надо отвечать директору, потому что они пропали во время эвакуации. Какое отношение к этому имеет директор?
Когда мы возвращались - нам золотые горы наобещали. И водопровод, и крыши, асфальт. И клуб. Асфальт не проложен. Водопровод недавно проложили, но он работает ненормально. Топим в основном дровами. Пытаемся проводить разъяснительную работу, чтобы дети в лес не ходили по грибы, но...
Психологическое состояние напряженное».
Из сообщений прессы:
«Условия необычные - на поле всегда дозиметрист. Он проверяет каждый тюк сена, продукты, воду. Работать нужно в респираторе - даже на лугах много пыли. Попробуйте в двадцатиградусную жару надеть «лепесток» - больше двадцати минут никто не выдерживает.
Еще труднее трактористам. Земля по-прежнему является источником радиации. Во дворе коммунхоза растут прекрасные розы. Невольно потянулся к нежному цветку, но меня опередил дозиметрист, старший инженер А. И. Ковалев. Придержал за плечо, а потом поднес к вспаханной полоске мембрану прибора - стрелка резко отклонилась.
Так пахнут у нас розы, - пошутил Анатолий Иванович» (Из статьи В. Левина «Трудное возрождение», газета «Советская Белоруссия», 19 июля 1987 г.).
«Брагинщина сильно пострадала во время аварии. Из 137 населенных пунктов в строю осталось 92. Население насчитывало 39 тысяч человек, уменьшилось до 24 тысяч. Остальные переселились в другие районы. И среди них много специалистов. Не хватает учителей, медицинских работников, продавцов... В прошлом году из пяти распределенных в Брагин хирургов приехал только один специалист из Гродно... Вахтовым методом работают и многие учителя». (Из статьи В. Левина «Мужество и клятва Гиппократа», «Советская Белоруссия», 30 июля 1987 г)
...Выезжая из деревни Гдень, мы заехали в полуразрушенный медпункт. Новый заканчивали строить. Пришлая медсестра с удовольствием готовилась уезжать отсюда - она уже отбыла свою вахту... Дети с ранцами за спиной, возвратившиеся из школы, весело бегали по улице. Пыль стояла столбом. Куры копошились в навозе. Двое мужиков лениво возились на разобранной крыше клуба. И вдруг мы увидели кошку.
Лысую. Только лысина была не на голове, а на брюхе. Мы переглянулись... А через несколько месяцев я прочитал за мечательный рассказ белорусского писателя Ивана Пташникова «Львы»: герой рассказа - сельский простоватый пес Джуки, повествующий о том, как висело над селом коричневое облако, пахнущее йодом, как люди в страшных намордниках убивали сельских собак. А собаки были облезшие, словно львы.
Думаю, это - лучшее, что написано на темы аварии в прозе нашей.
Из письма Т. Г. Петровой, инженера Гомельского вагоноремонтного завода:
«В сентябре этого года (1987) я была на сельхозработах в д. Рассвет Октябрьского района Гомельской области. Жила у переселенцев из деревни Колыбань Брагинского района. Дома с удобствами, но радости в домах нет. Каждый вечер они собираются - и все про одно и то же. И теперь не теряют надежды, что их переселят обратно. В войну их деревню сожгли немцы. Остались одни печки. Но, говорят, что легче было беду переживать. Знали, что пришли чужие люди и сожгли дома, их нет. А здесь все цело, все на месте, не сгорело, а они должны жить на чужбине...»
Кто виноват
...Одну из своих очередных поездок в Чернобыль я приурочил ко времени, когда начался суд над виновниками аварии. Меня никто не приглашал на этот суд, более того - все попытки получить разрешение разбились о стену вежливого молчания.
Впрочем, мои коллеги по перу, попавшие на процесс, тоже не бог весть какую информацию получили.
А. Коваленко:
«Сейчас, работая с информацией, я ощущаю какое-то непонятное чувство. Мне кажется, что мы начали свою информацию делить, как медики лекарства: для наружного и внутреннего употребления. Причем если мы раньше старались вообще не давать никакой информации ни нашим, ни чужим, то сейчас ударились в другую крайность: мы на Запад даем информации значительно больше, чем внутрь страны.
Наверно, это вызвано нашими старыми комплексами, в соответствии с которыми иностранцев пропускают в первую очередь, и т. д., - это же срабатывает очень часто и в Чернобыле. На суд было допущено 36 советских корреспондентов. Но только на открытие и закрытие. И 13 иностранных корреспондентов - на тех же условиях.
Ни один из советских и иностранных корреспондентов не находился в зале суда в течение всего судебного процесса. Но в то же время наши корреспонденты были заведомо ограничены в возможностях передачи какой-то информации, кроме официального сообщения ТАСС. А западные агентства сразу же организовали работу. Эти 13 корреспондентов - цвет западной прессы, представители самых могущественных агентств и компаний. Через час после начала процесса корреспондент Би-би-си Джероми уже передавал первую информацию. И наши люди для того, чтобы узнать о происходящих на суде событиях, вынуждены были обращаться к различным «радиоголосам», сообщавшим такие детали и подробности, которые придавали достоверность сообщению.
А наши корреспонденты посидели на первом и последнем заседании и
прочитали сообщение ТАСС о суде. Единственная газета в стране, сообщившая
что-то о процессе, - «Московские новости»
...В Чернобыле стояли жаркие дни. Центральная улица, ведущая к отремонтированному зданию Дома культуры, в котором состоялся суд, была перегорожена несколькими барьерами. Увеличено число патрулей в городе. Мои друзья физики, с которыми я пребывал в полукилометре от места проведения процесса, предупредили меня, чтобы не шлялся без дела по улицам. Говорили, что кто-то бдительный меня разыскивал по общежитиям с целью «отловить», не дать попасть на суд, выдворить из Чернобыля...
Комедия, да и только! Прискорбная комедия. Открытый суд в тщательно закрытой Зоне. Только те, кто пытался заглушить информацию о суде, - об открытых (!) его заседаниях - просчитались. Потому что все равно мне - и не только мне - в подробностях стало известно все, что там происходило. Нет, я не проникал в секретные помещения, не вскрывал сейфов с протоколами, не вмонтировал в стены Дома культуры магнитофонов. Просто я поговорил с несколькими участниками суда, которые и рассказали мне самые важные его события, не забыв осветить ряд подробностей. Это к сведению тех, кто пытался скрыть от писателей, журналистов, от общественности картину происходящего.
Пусть знают, что времена полного и эффективного глушения информации канули в Лету.
...Ушли в прошлое те жаркие дни, когда мы с физиками и с сотрудником «Литературки» Сашей Егоровым ездили на четвертый блок, бродили по Припяти, а рядом шли ежедневные заседания судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР. Итог их известен: бывший директор станции Брюханов приговорен к десяти годам лишения свободы. К десяти годам - бывший главный инженер АЭС Фомин и заместитель главного инженера Дятлов. В зале суда взяты под стражу бывшие начальник смены Рогожкин, приговоренный к пяти годам лишения свободы, начальник второго реакторного цеха Коваленко - к трем годам, старший государственный инспектор Атомэнергонадзора Лаушкин - к двум годам. Приговор обжалованию и опротестованию в кассационном порядке не подлежит.
Из приговора: «Согласно выводам судебно-технической экспертизы уровень технологической дисциплины на Чернобыльской АЭС не соответствовал предъявляемым требованиям. На станции имели место систематические нарушения технологического регламента, значительное количество остановок блока по вине персонала. Не во всех случаях выявлялись причины нарушений, в отдельных случаях истинные причины нарушений скрывались... За период 1980-1986 годов в 27 случаях из 71 расследования вообще не производилось, а многие факты отказа в работе оборудования даже не регистрировались в журнале учетов» («Московские новости», 9 августа 1987 г.)
Это - приговор юридический, вытекающий из процесса, проведенного в строгом соответствии с существующими законами, с учетом обвинения, защиты и экспертов. Правосудие свершилось, виновные наказаны.
Но все это время, что минуло после аварии, вершился один суд, суд негласный, моральный, на котором тоже сталкивались разные мнения, а защита пыталась парировать выпады обвинения.
Давайте же побываем на заседании этого суда, послушаем голоса его участников.
Вначале приведу письма, полученные мною как раз в то время, когда я пытался реконструировать подлинную картину аварии.
Письмо первое:
«В 6 и 7 номерах журнала «Юность» напечатана Ваша документальная повесть «Чернобыль». Мы очень внимательно прочли ее, пытаясь найти ответ на вопрос: за что погиб наш единственный сын, работавший на ЧАЭС старшим инженером управления реактором - Топтунов Леонид Федорович.
Во время аварии в ту трагическую ночь 26 апреля он находился на смене в пультовом управлении реактором 4-го энергоблока.
Мы увидели его 30 апреля в 6-й клинической больнице Москвы, когда он был еще не в таком тяжелом состоянии. Мать была донором костного мозга для сына, но и это не помогло.
Мы были рядом с ним последние 14 дней его жизни. Матери он сказал, что ни в чем не виноват, что строго вы полнял должностные инструкции.
После смерти сына из слов его товарищей по работе, которых нам довелось встретить, мы кое-что узнали о его работе в ту трагическую ночь. Нам рассказали, что наш сын был не согласен с решением технического руководителя о поднятии мощности. Однако дали команду на поднятие мощности вторично. А повторные команды выполняются беспрекословно. Нам кое-что известно и о том, что он принимал самое активное участие в локализации аварии и в проведении спасательных работ.
Ребята в первоначальный момент не знали о разгерметизации блока и об уровнях радиации. Если бы они были информированы о радиационной обстановке, наверно, было бы намного меньше жертв. Мы задали вопрос парткому ЧАЭС о действиях нашего сына и о возможной его вине, однако партком отделался отпиской, да и то после напоминания.
Приводим дословный ответ:
«Уважаемые Вера Сергеевна и Федор Данилович! Прежде всего разрешите выразить вам свое глубокое соболезнование в связи с постигшим вас горем. Трагические события на Чернобыльской АЭС оборвали жизнь вашего сына и нашего товарища...»
(Это через год и два месяца после того, как сына не стало).
«...Ваш сын достойно вел себя в сложнейшей радиационной обстановке после аварии на станции, проявил твердость духа и мужество, выполняя свой долг по локализации аварии на Чернобыльской АЭС.
Что касается поставленного вами вопроса, довожу до сведения, что в предаварийный период Леонидом Федоровичем Топтуновым был допущен ряд нарушений инструкций при управлении реактором блока N4, что не позволило представить его к правительственной награде.
С уважением - секретарь парткома Е. Бородавко (осенью 1988 г. на партсобрании коллектива ЧАЭС Е. Бородавко был исключен из партии как двурушник).
23.07.87 г.».
Вот такие противоречия между тем, что говорили нам товарищи по работе, оставшиеся в живых, и что ответил нам тов. Бородавко.
Мы почему-то уверены, что тов. Бородавко кривит душой, зная, что покойники защищаться не могут... Наш сын рос и воспитывался в семье военнослужащего. Детство его прошло в местах, связанных с развитием ракетно-космической техники. Мы долгое время работали на космодроме Байконур. Он был честным и добросовестным сыном. Не мог пойти на какие-либо нарушения. А если и было что - значит, обстоятельства заставили. Нам кажется, что товарищи из парткома ЧАЭС не хотели сказать правды, а отделались отпиской.
Если Вам известны хоть какие-то данные о действиях нашего сына в ту трагическую ночь, в чем его ошибки, просим написать нам правду, какая бы горькая она ни была.
Вера Сергеевна и Федор Данилович Топтуновы, г. Таллин»
Письмо второе:
«Все, что написано о Чернобыле во всех наших изданиях, мы по нескольку раз перечитываем и храним их у себя. Чернобыльская авария - это наша общая беда, но для нашей семьи - это страшная трагедия.
26 апреля 1986 г. в 00 часов заступил начальником смены наш сын Акимов Александр Федорович. Вышел он из 4 блока АЭС в 8 часов 30 минут. 28 апреля к нам в г. Северодвинск Архангельской области пришла телеграмма из больницы N6 г. Москвы. 29 апреля мы были у сына в больнице.
Пересадка костного мозга от одного из братьев, лучшие лекарства не помогли. Сын получил 5 смертельных доз радиации и 11 мая 1986 г. скончался от острой лучевой болезни 4 степени. 6 мая ему исполнилось только 33 года.
У Александра Федоровича остались жена и двое сыновей - Алеша 9 лет и Костя 4 года. Его семье дали в Москве квартиру, назначили пособие, помогли материально. Правительство все сделало, чтобы помочь семьям Чернобыля. Но разве нам, родителям, от этого легче?! Самое тяжелое горе - это когда родители хоронят своих детей.
Но согласитесь с нами: зная, что наш сын сделал все от него зависящее по недопущению и ликвидации аварии, сознательно пошел на самопожертвование ради предотвращения более тяжелой катастрофы (об этом сказал начальник главка Минэнерго на траурном митинге 13 мая 1986 г. во время похорон сына), мы нередко читали и продолжаем читать оскорбляющее и унижающее честь и достоинство инженеров, а значит, и их семей, в том, что они (технический персонал) якобы были слабо подготовлены, нарушали трудовую и технологическую дисциплину, и т. п., и т. д., т. е. они главные виновники аварии. Возможно, были и такие, кто плохо подготовлен и технически и морально. Даже не «возможно», а действительно были. Но ведь в публикациях обвиняется весь инженерно-технический персонал...