Пожалуй, хватит. Писать можно и еще, да больно дорого это обходится нервишкам.
Отдельные замечания:
1. Акимов А. Ф. - грамотный, вдумчивый, старательный и исключительно добросовестный инженер. Хотя и не работал сам СИУРом, но во время подготовки на НСБ около месяца работал СИУРом и в конце 1985 г. также месяц работал, т. е. мы имели резерв НСБ и специально дали ему постажироваться. Знания его как НСБ были вполне достаточны, и опыт работы на станции около 8 лет. Несомненно, свою должность занимал по праву. Не вижу за ним никакой вины 26.04.86 г. Просмотр «запаса» наш общий, но я достаточно подробно объяснил. У кого по размышлении хватит совести бросить в нас камень за это?!
2. Топтунов Л. Ф. - имел не очень хорошие знания. Во время дублирования я неоднократно с ним беседовал, наблюдал его работу, был несколько недоволен им и дважды продлевал ему срок дублирования. Это дало положительный результат.
26.04.86 г. Топтунов никаких грубых нарушений не допустил, как то пишет Бородавко. «Провал» мощности был бы у любого в тех условиях (неисправен АР). В дальнейшем и поле и мощность поддерживал нормально - покажите диаграммы и присовокупите к ним диаграмму расхода питательной воды, пусть опытный СИУР скажет. Не призываю давать медаль, но пинать его не надо. Они оба с Акимовым считали себя виновниками (видимо, так), хотя никакого разговора у нас не было 26.04. Может, они что и говорили, когда я уходил на блок с БЩУ. Совсем напрасно остались на блоке. Топтунова я отправил часа в три с БЩУ, а Акимову прислал замену (Бабичев). К сожалению, проследить за сменой сам не смог, т. к. увезли в больницу.
3. Дятлов А. С. - считал и считаю сейчас, что свою должность занимал по праву. Знания, опыт работы с техникой и людьми, отношение к работе считаю соответствующими должности. Никому в рот не заглядывал, мог при необходимости любому начальнику возразить, не задумываясь о последствиях. Имел 26 лет работы на реакторах, несколько десятков их: были собраны активные зоны, проведены физические замеры и энергетические испытания под моим непосредственным руководством. На станции с 1973 года. Работал уверенно, но самоуверенности излишней никогда не было и на реакторах на риск не шел. Не тот объект. Держал себя в достаточной физической и интеллектуальной форме.
4. Казачков вину каждого из нас, осужденных, определяет. Так вот, если из нас кто и имеет вину, так это Фомин. Во взрыве только его вина есть. Он знал (а также Лютов и Робов), что аварийная защита дефектная. Он утверждал акт о физпуске, и тогда, конечно, обсуждала комиссия дефект стержней. Но из-за незнания физики он серьезность этого оценить не смог. Лютов равнодушный человек, лодырь, да и физику не очень-то знал. Гобов мог оценить, но он безвольный человек. А комиссия?!
6. Кстати сказать. Почему у Трегуба и других создалось впечатление, что я не уходил с БЩУ? Думаю так: все видели мой приход на пульт и сразу после «провала» мощности видели меня. Вот и создалось такое впечатление, что был все время. Хотя все они говорят, что специально не смотрели за мной, это естественно. Лысюк на суде сказал, что я уходил с пульта. Хочу сказать - сам ли дал команду поднимать мощность или Акимов принял такое решение - я все равно отвечаю за это, т. к. Акимов в этом подчинен мне. Однако повторюсь - нет нарушения в подъеме мощности, так гласит Регламент.
6. В том, что Акимов не сделал записей в журнале, - моя вина. Когда я увидел все разрушения и пожар, очаги пожара, то журнал для сохранности отнес на БЩУ-3 и отдал Багдасарову, тот его положил в сейф.
7. Зачем понадобилось комиссиям разным приписывать оперативному персоналу нарушения, которых не было или которые не являются нарушениями? А все просто. Тот реактор взрывался при некоторых обстоятельствах, совершенно естественно возникающих, а отнюдь не маловероятном стечении их. Как выяснено после аварии, взрывался он и при срыве ГЦН и при МПА. Ну разве можно было открыто сказать, что реактор взорвался из-за запаса реактивности менее 15 стержней, т. е. из-за параметра, не обеспеченного ни замером, ни сигнализацией, ни автоматическим остановом? Этот параметр по контрольно-измерительному оснащению находился ниже какого-нибудь бака сливных вод. Баки эти все на станции имеют сигнализацию по переполнению как минимум, а подавляющее большинство оснащено и автоматическим пуском насосов откачки. Да кто же поймет таких конструкторов и проектантов? Можно в связи с этим спросить - вы эксплуатация, вы куда смотрели? Не знали мы этого и знать не могли. Это обязана была знать наука и принять меры согласно ПБЯ-04-74 и ОПБ-82.
8. Эксперимент «выбега» отношения к аварии не имеет. Реактор взорвался только из-за состояния, в котором оказался, а оно могло возникнуть (это состояние) при любой другой работе.
Остаюсь за решеткой. Дятлов. 11.11. 88 г.»
Вот так. Есть о чем подумать.
Вопрос вопросов - «кто виноват?» - нужно решить не для свершения кровожадной мести (осужденный Лаушкин умер, Фомин психически болен, Дятлов стал инвалидом), а для того, чтобы предотвратить последующие трагедии. Поэтому убежден: придет время, когда во весь голос будут названы виновники аварии - ВСЕ ДО ЕДИНОГО. Не знаю, потребуется для этого новое судебное заседание или нет, но это должен быть скорее не юридический суд, а суд совести, разума, научной истины и справедливости.
А если бы моя на то воля, я бы помиловал гражданина А. С. Дятлова...
Наказания и награды
Нет нужды возвращаться к известным постановлениям 1986 года Политбюро ЦК КПСС и Политбюро Компартии Украины, в которых указаны конкретные виновники происшедшего, понесшие партийную и государственную ответственность за содеянное. Приговор суда также хорошо известен.
Однако этим не исчерпывается вопрос о вине и наказании отдельных должностных лиц. Существуют еще и нравственные измерения. Так, в ряде писем и во время встречи с читателями меня спрашивают о секретаре Киевского обкома партии В. Маломуже, интересуются: какое он понес наказание за свою деятельность по заглушению информации в первые часы аварии в Припяти? Что я могу на это ответить? Я писал не фельетон, не разоблачительную статью. Если бы это было моей целью, пришлось бы вести специальное расследование. Но я писатель, а не прокурор. Я излагал только факты. Выводы пусть делают другие, в том числе и те, кто назван или подразумевается в повести. Это дело их совести - возмущаться, делать вид, что ничего не произошло, или, сгорая от стыда, подать в отставку, покаявшись в своих вольных или невольных грехах.
Но, судя по всему, В. Маломуж от стыда не сгорел. Он продолжал работать секретарем Киевского обкома партии. Более того. Сотрудники ЧАЭС и бывшие жители Припяти с изумлением увидели имя В. Маломужа... в списке делегатов XIX партконференции от Киевской областной парторганизации! Человек, имя которого неоднократно упоминалось на суде, когда речь шла о попытках исказить подлинный образ событий 26 апреля 1986 года, выступил в роли поборника гласности и перестройки! Оригинально, не правда ли?.
Вышеприведенные строки были опубликованы в октябре 1986 г. в журнале «Юность». А через полтора месяца В. Г. Маломуж был освобожден от должности секретаря Киевского обкома партии и члена ревизионной комиссии ЦК Компартии Украины. И одновременно в адрес ЦК КПСС, Союза писателей Украины и редакции журнала «Юность» поступил объемистый, отпечатанный ксероспособом документ - обращение «общественного комитета по защите чести и достоинства В. Г. Маломужа», в котором предлагалось «принять необходимые меры по задержке издания книжного варианта документальной повести Ю. Щербака «Чернобыль» до окончания общественной проверки приведенных в ней обвинений, которыми безосновательно, на наш взгляд, опорочен В. Маломуж».
Один из ведущих авторов письма, полковник запаса И. Тогобицкий не отрицает, что «повесть полезна и, бесспорно, в итоге принесет пользу». Однако, считает автор, «несправедливо и незаслуженно обвинен секретарь Киевского обкома КПУ Маломуж В. Г....Извините, но Ваше утверждение ложно. Вы опорочили его доброе имя». И далее: «Начальник лаборатории внешней дозиметрии АЭС В. Коробейников около 5 ч. утра докладывал об уровнях радиации 3-15 микрорентген в секунду. Говорил он также о том, что радиоактивные выбросы имеют в своем составе инертные газы и короткоживущие элементы, а кое-кто не придает этому значения и докладывает о высоких уровнях радиации. Стали ли бы вы отменять занятия в школах, закрывать магазины при таком докладе специалиста? Думаю, что нет. А если бы стали, то это выглядело бы примерно как «караул, спасайся, кто может». Зачем же вызывать эмоции у читателей, задавая вопрос «знали ли они (руководители) подлинные размеры катастрофы?»... Все действия Маломужа на первом этапе были абсолютно обоснованными и направленными на обеспечение ликвидации последствий аварии и оказание помощи населению; после прибытия Правительственной комиссии его голос был, согласитесь, лишь совещательным. Аналогично действовал и председатель Правительственной комиссии Б. Щербина... Вез сомнения, на этом этапе и Б. Щербина и В. Маломуж думали о предотвращении паники. Наверное, из таких соображений в эти часы Б. Щербина поздравил молодоженов и пожелал им счастья на одной из свадеб в г. Припять. Приведенные факты красноречиво говорят о том, чего стоят Ваши утверждения о заглушении информации (подчеркиваю) в первые часы аварии в Припяти и требования о наказании В. Маломужа за это. При чем здесь В. Маломуж? Воистину - «в огороде бузина, а в Киеве дядько». Его главная задача состояла в партийно-политическом обеспечении проводившихся мероприятий. Что он самоотверженно делал».
Боюсь, что пылкие защитники «чести и достоинства» В. Маломужа оказывают своему подзащитному медвежью услугу. Ибо существуют точные факты и показания свидетелей, от которых никуда не деться. За все время, что минуло после опубликования первой части повести летом 1987 г., где была названа фамилия В Маломужа, он не счел необходимым обратиться ко мне - не для оправдания, нет! - но хотя бы для того, чтобы объяснить некоторые не совсем ясные моменты. А между тем именно В. Маломуж был высшим по рангу руководителем, первым прибывшим на АЭС рано утром 26 апреля. И уж очень неуклюже выглядит попытка И. Тогобицкого бросить тень на Б. Е. Щербину, который, как известно, прибыл много позже В. Маломужа, поздно вечером 26 апреля, и вскоре после прибытия принял решение об эвакуации, несмотря на сопротивление некоторых членов комиссии. Вот уж действительно «в огороде бузина, а в Киеве дядько».
Чтобы прояснить роль В. Маломужа на первых этапах аварии (что не исключает того положительного, что было им сделано по организации, скажем, вывоза из Припяти больных), предлагаю обратиться к рассказу чрезвычайно важного и ответственного свидетеля трагедии.
Серафим Степанович Воробьев, начальник штаба граждан ской обороны Чернобыльской АЭС:
«Без пяти минут два часа ночи меня разбудил телефонный звонок и телефонистка сказала, чтобы я срочно приехал на станцию - меня вызывает директор. Случилась крупная авария. Я хотел уточнить - что? как? - но это было бесполезно. Я быстро оделся. Когда одевался, пошли звонки ко мне - звонил начальник Первого отдела, еще кто-то. Побежал в гараж, взял свои «Жигули», поехал на станцию. По пути захватил начальника Первого отдела и секретаря парткома АЭС Парашина. Если бы я один ехал за рулем, то ничего бы не увидел. А так начальник Первого отдела - он сидел сзади - говорит:
«Посмотри, слева что делается». Я как глянул - и увидел разлом. Конусом поднимался кверху. Понятно: произошла колоссальная авария.
Приехали на станцию, встретил меня Брюханов. Первое, что мне сказал Брюханов: «Вскрывай бункер». У нас на случай аварии в убежище размещено управление гражданской обороной: это - специально оборудованное помещение со всеми системами жизнеобеспечения.
Этот бункер находится под охраной, потому что там вся связь. Я сразу побежал в караульное помещение, взял ключи, расписался, что убежище вскрыл, и побежал в убежище, тут же вскрыл его.
- Раз Брюханов сказал уйти в убежище, значит, понимал, что произошло что-то серьезное?
- Безусловно, понимал. Когда радиационная авария, по инструкции надо идти в убежище. Все четко и ясно.
Мы пошли в убежище. И так как я тоже понимал, что это серьезно, первое, что я сделал, - взял дозиметрический прибор ДП-5 и начал подсоединять питание... Подключил прибор и сразу замерил уровень радиации в убежище. Он составлял 30 миллирентген в час. В убежище!
Потом, когда начали анализировать это явление, когда раскинули мозгами, пришли к выводу, что это скорее всего были радиоактивные благородные газы. И когда я доложил Брюханову, что так и так, уровень 30 миллирентген в час, он, очень умный и толковый инженер, сразу же сказал:
«Включай фильтр-вентиляцию».
Кстати, директор первый сказал: «Неси сюда планы гражданской обороны по защите персонала и населения». Но так как планы находятся в Первом отделе, они секретные, мы переругались с начальником Первого отдела Игорем Никифоровичем Ракитиным - кому нести. В конце концов он их принес. Я принес их директору, он говорит: «Хорошо». Смотреть не стал.
Следующий мой шаг: я беру дозиметрический прибор и выхожу за пределы станции.
У нас есть такое понятие: если случилась радиационная авария, но она не выходит за периметры станции, то это называется «местная авария», «локальная авария» - и ее не надо нигде объявлять. Но если уровень радиации превысил естественный уровень за пределами площадки, или, как мы говорим, за пределами забора, то тогда необходимо оповещать различные инстанции согласно спискам...
Я только вышел за пределы промплощадки, смотрю - 150 миллирентген в час. Это было на автобусной площадке, невдалеке от АБК-1. Я пришел и доложил директору: «Виктор Петрович, надо оповещать». - «Подожди, надо разобраться». Это было примерно в 2. 30 ночи.
Ну ладно. Беру прибор. А мои подчиненные уже тут: Василий Дмитриевич Соловей, инженер по гражданской обороне, и Яков Лазаревич Сушко, старший инженер. Я вместе с Сушко поехал на своей машине по периметру станции, вокруг нее. Получилось так, что уровень радиации все увеличивался, увеличивался, и возле трансформаторных будок стал 20, 30, 40, 50-100 рентген в час! Чем ближе к четвертому блоку, тем выше. Наконец, прибор показывает 200 рентген в час и зашкаливает.
Я думал: ладно, может быть, проскочу двести рентген. Но потом вижу: стрелка прыгает сразу же в зашкал, чувствуется, что там огромные поля. Мы остановились. Что делать? Я знаю, что в результате аварии могут быть такие уровни, что сгоришь элементарно. Мы доехали до самого выброса. Был виден темный след графита.
Мы посмотрели - и вернулись. Я тут понял - все... Я почему-то посчитал, что сразу все это пошло на Припять - еще не сориентировался, что след пошел южнее. Словом, приезжаю к директору и говорю: «В соответствии с планами гражданской обороны надо объявлять населению, что радиационная авария, что надо принимать защитные меры - закрыть форточки, не выходить на улицу».
Директор тут, честно говоря, растерялся. Это было около трех часов ночи. Он спрашивает: «Где служба радиационной безопасности, где Коробейников, где Каплун?» Минимум полчаса их искали. В конце концов Коробейников приезжает. Что-то в четыре - половине пятого утра. Приезжает и говорит: «Так и так, намерял 13 микрорентген в секунду». Это что-то около 50 миллирентген в час. Говорил явную ложь. Он измерял своими приборами. Он вообще-то грамотный человек, кандидат наук, и не мог приехать на станцию, не зафиксировав огромные уровни радиации. С юга минимум сто рентген в час, а с севера - минимум двадцать пять рентген. По-другому нельзя было проехать на станцию. Директор встал и говорит в мой адрес: «Тут некоторые ничего не понимают и сеют панику». Это все происходило в бункере, причем я докладывал, что зафиксировано двести рентген, в присутствии начальников цехов.
Коробейников доложил, что очень малые уровни радиации, и заявил, что он уже провел экспресс-анализы и что, кроме благородных радиоактивных газов, ничего нет. Это, конечно, правильно, потому что радиоактивных благородных газов очень много и они подавляют все остальное. Но если ты грамотный мужик, ты не должен говорить ерунду. Я, честно говоря, подумал тогда, что, может, ошибся. Мы с Василием Дмитриевичем Соловьем поехали по новой. Брюханов со мной не ездил.
Это было уже что-то в половине шестого, уже начало светать. Я специально тянул резину со вторым выездом, чтобы было светло. Чтобы не ошибиться. Мы поехали и еще раз убедились четко, что двести рентген и зашкаливает. Вернулись, едем в сторону Припяти. Едем, стоит милиционер, останавливает нас. «Куда, чего?» У меня было удостоверение, он пропускает. Смотрю - стоит толпа людей. Люди собирались ехать в Киев, а автобусов нет. Люди пошли пешком, чтобы сесть на попутные машины. Человек 25-30. Я вышел из машины, меряю - там около 200 миллирентген в час на обочине. Подхожу к милиционеру - там около двух рентген в час. Сразу в десять раз больше. Я подумал - что такое? Опять отхожу - падает уровень. Подхожу к людям, буквально на одном перекрестке - пять рентген в час. Очень резкие границы выпадения. Пятнами, еще не было размазано.
Люди стояли за мостом, ближе к границе «Рыжего леса». Я тут понял окончательно и бесповоротно, что скрывать аварию бессмысленно и нельзя. Я говорю людям: «На атомной станции крупная радиационная авария, надо отсюда немедленно уходить». На мост въехали - прибор показывает только 300 миллирентген в час - ни больше ни меньше. Подъезжаем к городу - не изменяются показатели ни у меня, ни у Соловья. Мы двумя приборами меряли. Потом поняли, что машина уже заражена и «фонит». Я понял, что у меня и одежда заражена.
Поехали обратно. Возле КПП на АВК-2 замерили - там было 25 рентген в час. Приехали на АБК-1. И тут уже я четко. Пришел к директору и говорю: «Никакой ошибки тут нет, вот какие уровни радиации. Надо принимать меры, как положено по плану». Директор ни в какую: «Иди отсюда». За всю мою работу с ним это впервые. Всегда он меня слушал, понимал, что я что-то знаю, а здесь он прямо меня отталкивает. «У меня есть Коробейников, иди отсюда».
Я, честно говоря, растерялся. В конце концов, отвечать будем директор и я - я же начальник штаба. Собрались мы в убежище, там у нас был класс по гражданской обороне. Я, Сушко (он секретарь партийной организации), Соловей, Резников - инженер по связи, еще кто-то. Все офицеры запаса, пенсионеры. Я и говорю: «Что делать? Директор не реагирует на обстановку».
Сушко: «Ты обратись к Парашину, секретарю парткома»
Побежал я к Парашину.
Мол, так и так, Сергей Константинович. У директора какое-то затемнение... Парашин потом заявил, что мне не верил. Но тогда он не сказал мне: «Я тебе не верю». Если бы так сказал - я бы его убедил. Но я его понял так, что он на директора тоже не может повлиять. И он сказал: «Иди и убеждай директора сам». Но ведь можно убеждать того, кто слушает. А если человек не слушает..
Это было как горохом об стенку. Я к директору - он слушать не хочет.
Как только я узнал, что за пределами промплощадки тоже повышенный уровень радиации, я также доложил в Штаб гражданской обороны области. Мне положено доложить. Еще положено доложить в Управление гражданской обороны Киевского военного округа и в Штаб ГО Гомельской области. Я попытался набрать по междугородному, как положено. Смотрю - не набирается. Я звоню телефонистке, а она мне говорит: «Вам запрещено выходить на междугородную связь». - «Кто запретил?» А в штаб ГО области я доложил только потому, что имел прямую связь между кабинетом и штабом, и они (директор и его подручные) забыли впопыхах отключить ее.
В штаб я доложил «общую радиационную аварию»... но на суде начальник штаба ГО области Корнюшин сказал: «Я думал, что Воробьев шутит, думал, что учения...»
Когда утром приехали офицеры из штаба ГО области (их все-таки подняли по тревоге), я им всю обстановку доложил. Они приехали вместе с секретарем Киевского обкома Маломужем. Они говорят: «Мы сейчас доложим все это Маломужу». Потом они ставят мне задачу: «Маломуж приказал, чтобы никакой паники. Он приказал вести радиационную разведку скрытым образом. Это Маломужа распоряжение. Скрытым образом. Чтобы никто не видел, что тут ходят с приборами». Я не представляю, как это можно сделать. Я сразу сказал офицерам: «Это же невозможно, все равно люди видят, это же не спрячешь».
С прибытием Маломужа - я подчеркиваю: с прибытием Маломужа - директор приказал мне: «Никому никаких сведений не давать. Ни вверх, ни вниз». Я ему не ответил. Куда я мог вверх? Только в область. Все было перекрыто. А вниз я уже сказал перед этим.
Директор проводил одно из совещаний у себя в кабинете. Когда прибыли офицеры, меня вызвали срочно в кабинет директора.
Пришел я к директору наверх, на третий этаж. Там такая обстановка: Брюханов на своем рабочем месте, а Маломуж стоит посреди кабинета. Покуда меня искали, совещание уже подошло к концу. Когда я зашел, докладывал главный врач санэпидстанции Коротков. Были начальник лаборатории внешней дозиметрии Коробейников, начальник первого отдела Ракитин, полковник Зинкин, других не помню. Это было утром после моего второго приезда - от шести до семи.
Директор принимал доклады. Не Маломуж. И директору докладывалась реальная обстановка, никто не врал. Коротков докладывал, что есть больные люди, один при смерти. Ясно, что огромный уровень радиации - там явные признаки лучевой болезни. Так что Маломуж уже ранним утром знал обстановку.
Мне слова не дали, и при Маломуже я не докладывал. Маломуж проводил линию:
нужна или не нужна эвакуация населения Припяти?
Коробейников сказал, что не нужна. Я тут встрял. Сказал, что директор не может принять решение об эвакуации, но нужно оповестить население...
Маломуж мне сказал: «Садись. Оповещение - это не твое дело».
Об эвакуации: в документах четко расписано, когда директор имеет право принимать решение об эвакуации, а когда - председатель облисполкома. Имелся документ, дающий право принимать решение директору. По этому документу мы бы еще до сих пор жили в Припяти - там огромные дозы облучения названы. Теоретически директор имел право принять решение, но...
На том совещании было четко сказано, что надо бояться паники. Коробейников сказал, что эвакуация не нужна, и Маломуж гнул линию, чтобы не было паники.
Решение об эвакуации было принято 27 апреля, но никто не сказал, что надо принять меры по оповещению населения.
- Этим Брюханов совершил огромное преступление перед населением своего родного города, перед страной: вы согласны с этим, Серафим Степанович?
- Выходит, да. У меня создалось такое впечатление, что на директора кто-то давил.
Мне также известно (рассказал знакомый офицер ГО), что офицеры штаба гражданской обороны в 12 часов утра пришли к Маломужу и сказали, что надо оповещать население, ведь дети в городе. Маломуж аж почернел. Он сказал им, чтобы они не сеяли панику».
Таковы факты, и общественным активистам в защиту чести В.
Маломужа стоило бы над ними задуматься.
Не все в порядке, на мой взгляд, и с наградами.
Ничем не награждены такие подлинные герои Чернобыля, как замечательный летчик Николай Андреевич Волкозуб и Анатолий Андреевич Ситников, отдавший свою жизнь во имя того, чтобы предотвратить катастрофу еще больших размеров... Без награды остался и безотказный трудяга, «чернорабочий аварии» Александр Эсаулов - заместитель председателя Припятского горисполкома.
Недопустимо медленно, на мой взгляд, решался бесспорный вопрос о награждении мужественных пожарных: разве нельзя было присвоить им высокие звания Героев Советского Союза, наградить их орденами еще при жизни - в начале мая 1986 года? Ведь не было же сомнений в том, что они совершили подвиг.
Просто медленно, по старым канонам работала машина награждений. А порою - даже сама процедура «выдвижения». Впрочем, бывали и любопытные исключения. Передо мною лежит «наградной лист» на бывшего первого секретаря Припятского горкома партии А. С. Гаманюка - человека, несущего личную ответственность за происшедшее на АЭС и получившего за это партийное взыскание.
В этом «листе» говорится: «С 4 мая после выхода из больницы принимает участие в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Аппарат городского комитета партии, руководимый А. С. Гаманюком, основной задачей считал и считает партийное влияние при ликвидации последствии аварии на население». Предлагается наградить т. Гаманюка Почетной грамотой Президиума Верховного Совета Украинской ССР. А под «наградным листом» стоит... подпись самого А. С. Гаманюка и печать Припятского горкома партии!
По-разному решался вопрос о наградах тем, кто трудился на ликвидации последствий аварии. Кто был удостоен орденов, кому были вручены грамоты или денежные премии. В одной из воинских частей - в «хозяйстве» полковника Степанова - мне показали самодельные значки, которые выдавались всем участникам ЛПА. Уникальные, надо сказать, значки. И все же, мне кажется, вопрос о награждении всех тех, кто принял участие в событиях всемирно-исторического значения, до конца так и не решен.
Поэтому я обращаюсь к Президиуму Верховного Совета СССР с предложением учредить памятную медаль «Участнику ликвидации последствий аварии в Чернобыле». Самое трагическое событие после Великой Отечественной войны должно быть достойно увековечено, а его участники пусть получат то, что по праву заслужили.
И. только одну привилегию следовало бы предоставить тем, кто получит такую медаль: привилегию в немедленном, внеочередном оказании высококвалифицированной медицинской помощи.