Богословсько-політичний трактат

Б. Спіноза

ПРЕДИСЛОВИЕ

[...] Я часто удивлялся, что люди, хвалящиеся исповеданием христианской религии, т.е. исповеданием любви, радости, мира, воздержанности и доверия ко всем, более чем несправедливо спо­рят между собою и ежедневно проявляют друг к другу самую оже­сточенную ненависть; так что веру каждого легче познать по по­ступкам, чем по добродетелям. Давно уж ведь дело дошло до того, что почти всякого, кто бы он ни был — христианин, магометанин, еврей или язычник, — можно распознать только по внешнему виду и одеянию, или по тому, что он посещает тот или этот храм, или, наконец, по тому, что он придерживается того или иного мне­ния и клянется обычно словами того или иного учителя. Житейс­кие же правила у всех одинаковы.

Отыскивая причину зла, я не сомневался, что оно возникло оттого, что толпе религией вменялось в обязанность смотреть на служение при церкви, как на достоинство, а на церковные долж­ности — как на доходную статью, и оказывать священникам выс­ший почет. Ведь, как только началось в церкви это злоупотребле­ние, тотчас у всякого негодяя стало являться сильнейшее желание занять должность священнослужителя, любовь к распространению божественной религии переродилась в гнусную алчность и често­любие, а самый храм превратился в театр, где слышны не церков­ные учители, а ораторы. И ни один из таких ораторов не руково­дится желанием учить народ, но старается вызвать в нем удивле­ние к себе, публично осудить разно с ним мыслящих и учить только тому, что ново и необыкновенно, [т.е. тому] чему толпа больше всего и удивляется. В связи с этим, конечно, должны были возникнуть зависть и ненависть, а также великие споры, которые не в состоянии была ослабить никакая давность.

Неудивительно, что от прежней религии ничего не осталось, кроме внешнего культа (да и он, кажется, воздается толпой Богу более из раболепства, чем из благоговения), и вера теперь стала не чем иным, как легковерием и предрассудками. И какими пред­рассудками! Такими, которые превращают людей из разумных су­ществ в скотов, так как совершенно препятствуют пользоваться каждому своим свободным суждением и распознавать истину от лжи, и которые будто нарочно, по-видимому, придуманы — для окончательного погашения света разума (lumen intellectus). О, Боже, бессмертный! Благочестие и религия заключаются в неле­пых тайнах! Люди, которые прямо презирают рассудок, отверга­ют разум и чураются его, точно он от природы испорчен, считают­ся взаправду — что горше всего — обладателями божественного света! На самом же деле, если бы у них была хоть искорка боже­ственного света, они не безумствовали бы столь высокомерно, но учились бы разумнее почитать Бога и выделялись бы среди дру­гих не ненавистью, как теперь, но, наоборот, любовью; они не преследовали бы столь враждебно людей, разно с ними мысля­щих, но скорее жалели бы их (если только они боятся за их спа­сение, а не за свое благополучие). Кроме того, если бы у них был какой-нибудь божественный свет, то он обнаружился бы по край­ней мере из учения.

Я признаю, что никогда не могли достаточно надивиться глу­бочайшим тайнам Священного писания, но вижу, однако, что они ничему не научились, кроме умозрений аристотеликов и платони­ков, и к ним приспособили Священное писание, чтобы не казаться приверженцами язычников. Им недостаточно было сумасбродство­вать с греческими философами, и они захотели еще, чтобы и про­роки заодно с ними говорили вздор. Это, конечно, ясно показыва­ет, что они о божественности Писания и во сне не грезили, и, чем сильнее они удивляются этим тайнам, тем больше показывают, что они не столько верят Писанию, сколько поддакивают ему. Это яв­ствует также из того, что очень многие кладут в основу понимания Писания и раскрытия его истинного смысла положение, что оно во всем истинно и божественно, т.е. постановляют с самого начала за правило для его толкования то именно, что должно было бы стать известным только после его уразумения и строгого исследования и чему мы научились бы гораздо лучше из самого Писания, не нуждающегося нисколько в человеческих выдумках.

Итак, когда я взвесил это, т.е. что естественный свет (lumen naturale) не только презирается, но и осуждается многими как ис­точник нечестия, что человеческие вымыслы признаются за боже­ственное учение, что легковерие принимается за веру; когда я за­метил, что разногласия философов обсуждаются с большою горяч­ностью и в церкви, и в государстве, вследствие чего возникают страшная ненависть и раздоры, легко приводящие народ к мяте­жу; когда я заметил и многое другое, о чем было бы слишком дол­го здесь рассказывать, — то я серьезно решил вновь исследовать Писание, свободно и без предвзятых мыслей; решил не утверж­дать о нем и не принимать за его учение ничего такого, чему оно не научило бы меня самым ясным бразом. И вот при такой осто­рожности я выработал метод толкования священных фолиантов и, руководствуясь им, стал прежде всего спрашивать: что такое про­рочество? и каким образом Бог открывал себя пророкам? и поче­му они были приятны Богу? потому ли именно, что они имели воз­вышенные мысли о Боге и природе, или же только за благочестие? После того как я узнал это, я легко мог определить, что авторитет пророков имеет значение только относительно практической жиз­ни и истинной добродетели; в остальном же их мнения нас мало касаются.

[...] Но так как в том, чему Писание определенно учит, я не нашел ничего, что не согласовалось бы с умом или что противоре­чило бы ему и так как я видел, кроме того, что пророки учили только вещам очень простым, которые каждый мог легко понять, и изложили их таким слогом и подкрепили такими доводами, ко­торыми дух народа (multitude) больше всего может быть подвиг­нут к благоговению перед Богом, то я вполне убедился, что Писа­ние оставляет разум совершенно свободным и что оно с филосо­фией ничего общего не имеет, но что как одно, так и другая опираются на свою собственную пяту. А чтобы доказать это непре­ложно и определить все дело, я показываю, как должно толковать Писание, и показываю, что все познание о нем и о духовных ве­щах должно черпаться только из него, а не из того, что мы позна­ем при помощи естественного света. Затем перехожу к показу тех предрассудков, которые произошли оттого, что народ (преданный суеверию и любящий остатки старины больше самой вечности) лучше почитает книги Писания, нежели само слово Божие. После этого показываю, что откровенное слово Божие есть не некоторое известное число книг, но простое понятие божественной мысли, открытой пророкам, именно: понятие о почитании Бога всем серд­цем путем соблюдения справедливости и любви. Показываю и то, что в Писании учение излагается сообразно с понятиями и мнени­ями тех, кому пророки и апостолы имели обыкновение проповедо вать это слово Божие. Это они делали для того, чтобы люди при­нимали его без всякого сопротивления и всей душой. Затем, пока­зав основание веры, я заключаю, наконец, что предмет откровен­ного познания (cognitio геуеіаіа) есть не что иное, как повинове­ние, и что поэтому оно совершенно отличается от естественного познания (cognitio паїдігаїіз) как предметом, так и основаниями и средствами и ничего с ним общего не имеет, но как то, так и дру­гое владеют своею областью, не предъявляя никакого возражения друг другу, и ни одно из них не должно быть в подчинении у дру­гого. Далее, так как склад ума у людей весьма разнообразен и один лучше успокаивается на одних, другой — на других мнени­ях и что одного побуждает к благоговению, то в другом вызывает смех, то из этого согласно с вышесказанным я заключаю, что каж­дому должна быть предоставлена свобода его суждения и власть (роіевіаз) толковать основы веры по своему разумению и что толь­ко по делам должно судить о вере каждого, благочестива она или нечестива. В этом случае, следовательно, все будут в состоянии повиноваться Богу свободно и от всей души и будут цениться у всех только справедливость и любовь. Указав этим на свободу, которую божественный закон откровения предоставляет каждому, я перехожу к другой части исследования, именно: показываю, что эта самая свобода, не нарушающая спокойствия в государстве и права верховной власти, может и даже должна быть допущена и что она не может быть отнята без большой определенности для мира и без большого вреда для всего государств. Чтобы доказать это, я начинаю с естественного права каждого, т.е. доказываю, что оно простирается так далеко, как далеко простираются желание и мощь каждого, и что никто на основании права природы не обя­зывается жить сообразно со склонностями другого, но каждый есть защитник своей свободы. Кроме того, показываю, что никто этим правом не поступается на самом деле, если только он не воз­лагает на другого власти на свою защиту, и что тот, на кого каж­дый перенес свое право жить сообразно с собственными склоннос­тями вместе с правом и властью самозащиты, необходимо удержи­вает эти права абсолютно. Отсюда я показываю, чт'о те, у кого в руках находится верховная власть, имеют право на все, что они в состоянии сделать, и что только они суть защитники права и сво­боды, остальные же должны во всем действовать только согласно

с их решением. Но так как никто не в состоянии отказаться от сво­ей власти на самозащиту настолько, чтобы перестать быть челове­ком, то я заключаю отсюда, что никто не может быть совершенно лишен своего естественного права, но что подданные как бы по праву природы удерживают нечто, чего от них нельзя отнять без большой опасности для государства, и оно поэтому либо молча им предоставляется, либо об этом ясно договариваются с теми, в их руках находится власть. Рассмотрев это, я перехожу к государству евреев, которое довольно подробно описываю чтобы показать, на каком основании и по чьему решению религия получила силу пра­ва; мимоходом отмечаю кое-что и другое, представляющееся мне достойным знания. После этого показываю, что обладатели вер­ховной власти суд, защитники и толкователи не только права гражданского, но и церковного и что только они имеют право ре­шать что справедливо, что несправедливо, что благочестиво, что нечестиво; и, наконец, заключаю, что они наилучшим образом мо­гут удерживать это право и сохранять господство, подвергаясь опасности, если только каждому дозволяется думать то, что он хо­чет, и говорить то, что он думает. [...]

ГЛАВА XIX

ПОКАЗЫВАЕТСЯ,

ЧТО ПРАВО ОТНОСИТЕЛЬНО СВЯЩЕННЫХ ВЕЩЕЙ ПРИНАДЛЕЖИТ ВСЕЦЕЛО ВЕРХОВНОЙ ВЛАСТИ И ЧТО ВНЕШНИЙ КУЛЬТ РЕЛИГИИ ДОЛЖЕН БЫТЬ ПРИСПОСОБЛЕН К СОБЛЮДЕНИЮ СПОКОЙСТВИЯ В ГОСУДАРСТВЕ,

ЕСЛИ МЫХОТИМ ПРАВИЛЬНО ПОВИНОВАТЬСЯ БОГУ

[...] И поэтому мы не можем сомневаться в том, что теперь священные дела (управление которыми требует особых нравствен­ных качеств, а не родовитости, вследствие чего те, кто обладает властью, не устраняются от него, как миряне) зависят единствен­но от права верховных властей и никто иначе, как по довереннос­ти или с согласия оных, не имеет права и власти управлять ими,

избирать служителей при них, определять и устанавливать осно­вы церкви и ее учение, судить о нравах и поступках благочестия, отлучать кого-нибудь или принимать в церковь и, наконец, забо­титься о бедных.

И обнаруживается (как мы уже доказали), что это не только истинно, но и прежде всего необходимо для сохранения как самой религии, так и государства; все ведь знают, как много значат в глазах народа право и власть, касающиеся святыни, и насколько каждый зависит от того, кто обладает ею; так что можно утверж­дать, что больше всего господствует над умами тот, кому эта власть принадлежит. Если, следовательно, кто желает отнять ее у верховных властей, тот старается разделить правление, из чего «необходимо должны будут произойти, как некогда между еврей­скими царями и первосвященниками, споры и несогласия, которые никогда не могут быть улажены. Более того: кто старается отнять это право у верховных властей, тот (как мы уже сказали) прола- гает себе дорогу к власти.

Ибо что могут предписать верховные власти, если это право за ними не признается? Решительно ничего — ни о войне, ни о ка­ком бы то ни было деле, если они обязаны ожидать мнения друго­го лица, которое научило бы их, благочестиво или неблагочестиво то, что они признали полезным, но, напротив, все лучше делается по решению того, кто имеет право судить и решать, что благочес­тиво или нечестиво, законно или незаконно. Примеры этого все века видели, я приведу только один из них, служащий образчи­ком для всех. Так как римскому первосвященнику это право было предоставлено неограниченно, то он мало-помалу начал забирать всех королей иод свою власть, пока не достиг апогея господства; и все, что впоследствии монархи, в особенности германские импера­торы, ни предпринимали для уменьшения хоть сколько-нибудь его авторитета, им ничего не удалось, но, напротив, они тем самым увеличили его во много раз. И поистине то самое, что ни один мо­нарх не мог сделать ни огнем, ни мечом, церковники могли сде­лать одним только пером; даже только из этого легко познаются сила и мощь того авторитета и, кроме того, то, как необходимо для верховных властей сохранить этот авторитет за собой.

Если же мы пожелаем рассмотреть и то, что в предыдущей главе отметили, то увидим, что и то немало также способствует

выгоде религии и благочестия; ведь мы видели выше, что хотя сами пророки и были одарены божественной добродетелью, одна­ко вследствие того, что они были частными людьми, они своей свободой назидания, обличения и упреков скорее раздражали, не­жели исправляли людей, которые, однако, легко склонялись пе­ред царскими увещаниями или наказаниями; потом мы видели, что сами цари только по причине того, что им это право не при­надлежало неограниченно, весьма часто отпадали от религии, а с ними почти и весь народ: известно, что и в христианских государ­ствах это случалось по той же причине весьма часто. Но здесь, может быть, кто-нибудь спросит меня: «Кто же в таком случае бу­дет защищать по праву благочестие, если те, кто обладает влас­тью, захотят быть нечестивыми? Неужели и тогда они. должны считаться истолкователями его?» Но я в свою очередь спрошу того: «А что если служители церкви (а они суть люди, и люди частные, которым надлежит заботиться только о своих делах) или другие, кому он желает присвоить право над священными делами, захотят быть нечестивыми? Неужели и тогда их должно считать истолкова­телями его?» Конечно, верно, что если те, кто обладает властью, пожелают идти по пути удовольствия — имеют ли они право над священными вещами или нет, — то все, как священное, так и мирс­кое, придет в худшее состояние; а еще скорее [это случится], если какие-нибудь частные лица, взбунтовавшись, пожелают защищать божественное право. Вследствие этого от отказа верховным властям в этом праве решительно ничего не выигрывается, но, наоборот, зло более умножается, ибо в результате они необходимо (так же как и еврейские цари, которым это право не было предоставлено неогра­ниченно) оказываются нечестивыми и, следовательно, вред и зло для всего государства из неопределенных и случайных становятся определенными и необходимыми. Итак, будем ли мы рассматривать существо предмета или безопасность государства, или, наконец, воз­растание благочестия, мы принуждены утверждать, что божествен­ное право, или право над священными делами, безусловно зависит от решения верховных властей и что они суть его толкователи и за­щитники. Из этого следует, что те суть служители слова божьего, кто, не роняя авторитета верховных властей, научают народ бла­гочестию, сообразуясь с тем, насколько оно по решению их при­норовлено к общественной пользе.

Остается теперь указать причину, почему всегда в христианс­ком государстве спорили об этом праве, между тем, однако, евреи, насколько я знаю, никогда в нем не сомневались. Действительно, могло бы казаться чудовищным, что всегда существовало сомнение о предмете столь очевидном и столь необходимом и что верховные власти никогда этим правом не обладали бесспорно, даже никогда [не обладали им] без того, чтобы не было вреда для религии и большой опасности от мятежей. Конечно, если бы мы не могли указать никакой определенной причины этого явления, я легко со­гласился бы, что все показанное мной в этой главе есть только те­ория или принадлежит к роду тех измышлений, которые никогда не могут быть полезны. Но для человека, рассматривающего са­мые зачатки христианской религии, причина этого явления стано­вится совершенно ясной, именно: первыми учили христианской религии не цари, но частные люди, привыкшие вопреки воле тех, кто обладает властью и подданными кого они были, проповедовать в течение долгого времени в частных собраниях, устанавливать духовные должности, управлять, распределять и решать все сами, не обращая никакого внимания на правительство.

А когда по прошествии уже многих лет религия стала вводить­ся в империи, то церковники должны были учить ей, как они ее определили, самих императоров; благодаря этому они легко могли добиться того, чтобы их признали учителями и истолковдтелями ее и, сверх того, пастырями церкви и как бы наместниками Бога; а чтобы впоследствии христианские государи не могли присвоить себе этот авторитет, церковники весьма хорошо оградили его, именно: запретив вступать в брак высшим служителям церкви и верховному толкователю религии. К этому, кроме того, присоеди­нилось то обстоятельство, что догматы религии довели до столь большого числа и так смешали с философией, что верховный ее толкователь должен был быть величайшим философом и богосло­вом и заниматься многими бесполезными измышлениями, а это может быть доступно только частным людям, обладающим боль­шим досугом.

Но у евреев дело происходило совсем иначе, ибо церковь их на­чалась одновременно с государством и Моисей, неограниченно им управлявший, научил народ религии, распределил священные дол­жности и выбрал служителей для них. От этого же, напротив, выш­ ло то, что у народа больше всего имел значение царский авторитет и что право над священными делами принадлежало главным обра­зом царям. Ибо хотя после смерти Моисея никто неограниченно не правил государством, однако право решения как относительно свя­щенных дел, так и относительно остальных было в руках князя (как мы уже показали). Затем, для того чтобы научаться религии и благочестию, народ обязан был приходить к первосвященнику не более как к верховному судье (см. Второзак., гл. 17, ст. 9, 11). На­конец, хотя у царей не было права, равного Моисееву, однако по­чти всякое назначение и избрание на священную должность зави­село от их решений; ведь Давид предначертал устройство всего храма (см. I Паралип., гл. 28, ст. 11, 12 и ел.)... [...