– Он только вчера приехал.
– И проведет во Флоренции всего сутки? – воскликнула миссис Тачит. – Вот уж истинный американский джентльмен.
– Вы правы, истинный, – сказала Изабелла, вопреки всякой логике восхищаясь в душе тем, на что он ради нее оказался способен.
Еще через два дня приехал Ральф, и, хотя Изабелла нисколько не сомневалась, что миссис Тачит поспешила поделиться с ним чрезвычайной новостью, первое время он никак не обнаруживал, что ему что-либо на этот счет известно. Неотложной темой было, естественно, состояние его здоровья; кроме того, Изабелла расспрашивала его о Корфу. Она успела уже забыть, как Ральф болен, и когда он вошел в комнату, была потрясена его видом. Несмотря на свое длительное пребывание на Корфу, в этот день он выглядел из рук вон плохо, и она не могла понять, действительно ли ему стало хуже, или просто она отвыкла видеть возле себя неизлечимо больного человека. По мере того как шли годы, бедный Ральф не становился, в общепринятом смысле этого слова, краше, и нынешняя, как видно, окончательная потеря здоровья вовсе не смягчила природное своеобразие его облика. Измученное, изможденное, хотя по-прежнему выразительное, по-прежнему ироническое лицо Ральфа было как залатанный бумагой зажженный фонарь в чьей-то дрожащей руке; редкие бакенбарды меланхолично обрамляли худые щеки; еще резче обозначался горбатый нос. Да и весь он был невозможно худой – худой, длинный, развинченный, словно составленный как попало из одних углов. Бархатная коричневая куртка стала его бессменным одеянием; руки почти не покидали карманов; он спотыкался, шаркал, волочил ноги, как бывает с людьми при полном бессилии. Пожалуй, причудливая походка больше, чем что бы то ни было, выдавала насмешливый нрав больного, который даже свои недуги рассматривал как часть извечной шутки. Возможно, недуги эти и явились главной причиной того, что он несерьезно воспринимал мир, где его собственное затянувшееся пребывание казалось неразрешимой загадкой. Изабелла постепенно прониклась нежностью к его безобразной наружности, полюбила его нескладность. И она совсем примирилась с ними, когда вдруг ей стало ясно: они-то и придают Ральфу такое очарование. Очарование настолько неотразимое, что до сих пор мысль о его болезни содержала в себе нечто успокоительное: то, что он слаб здоровьем, казалось не столько недостатком, сколько своего рода духовным преимуществом, так как, освобождая от всех должностных и общественных забот, давало ему счастливую возможность целиком сосредоточиться на вещах личного порядка. Выкристаллизовавшаяся в результате личность была восхитительна; Ральф отнюдь не погряз в своих недугах и, хоть вынужден был признать себя неизлечимо больным, не пожелал записаться в инвалиды. Таким представлялся Изабелле ее кузен, и если ей случалось жалеть его, то лишь по здравому размышлению. Но поскольку размышляла она немало, то и склонна была время от времени уделять ему крупицу сострадания – крупицу, не больше, потому что всегда боялась истощить запас сего драгоценного вещества, которое никому так не дорого, как дающему. Однако не надо было обладать особой чувствительностью, чтобы ощутить, что сейчас связь с жизнью у Ральфа совсем ослабела. Это был блестящий, независимый, благородный дух, это был светлый ум без тени педантизма, но, как ни прискорбно, дни этого человека были сочтены. В который раз Изабелла отметила про себя, что иным людям жизнь дается тяжело, и не без краски стыда тут же подумала, какой легкой обещает теперь стать ее собственная жизнь. Она допускала, конечно, что Ральф выразит недовольство ее помолвкой, но, несмотря на всю свою к нему привязанность, несклонна была допустить, чтобы это обстоятельство чему-либо помешало. Как, впрочем, несклонна была – или ей казалось, что несклонна, – вознегодовать, не встретив в Ральфе сочувствия: критическое отношение к любой ее попытке выйти замуж было его законным правом, естственной для него позицией. Кузены всегда делают вид, что ненавидят мужей своих кузин, это принято, соответствует классическим образцам, как бы неотделимо от того, что кузены имеют обыкновение делать вид, будто они этих самых кузин боготворят. И уж кто-кто, а Ральф готов критиковать все на свете; и хотя, разумеется, она, при прочих равных условиях, рада была бы угодить своим замужеством всем и в особенности Ральфу, нельзя же в самом деле серьезно принимать в расчет, отвечает ее выбор его понятиям или нет. Да и каковы были его понятия? Он делал вид, будто, по его мнению, ей следовало выйти замуж за лорда Уорбертона, но потому только, что этого превосходного человека она отвергла. Пожелай она сделаться его женой, Ральф заговорил бы иначе, просто из свойственного ему духа противоречия. Раскритиковать можно любой брак – он самой своей сущностью как бы напрашивается на критику. Настройся она на этот лад, ей ничего не стоило бы раскритиковать свой собственный брачный союз! Но у нее довольно других занятий, так что пусть уж эту заботу возьмет на себя Ральф. Изабелла склонна была проявить и терпение и кротость. Ральф не мог этого не видеть, – тем непонятнее было его молчание. Когда по прошествии трех дней он так и не заговорил о предстоящем событии, нашей героине наскучило ждать: даже если ему очень не по душе объяснение с нею, должен же он в конце концов через это пройти, хотя бы приличия ради. Мы, зная о бедном Ральфе больше, чем его кузина, легко можем представить себе, через что он прошел с момента своего возвращения в палаццо Кресчентини. Миссис Тачит буквально на пороге обрушила на него великую новость, пронзившую Ральфа таким холодом, что с ним ни в какое сравнение не шел прохладный материнский поцелуй. Ральф был потрясен, унижен, все его расчеты оказались неверны, и та, что так много значила для него в этом мире, потеряна навсегда. Он блуждал по дому, как корабль без руля среди мелей и рифов, или сидел в саду в огромном плетеном кресле, вытянув ноги, откинув назад голову и надвинув шляпу на самые глаза. Он чувствовал, как у него леденеет сердце, – ведь хуже ничего себе и представить было нельзя. Что мог он сделать? Что сказать? Если кузина безвозвратно потеряна, мог ли он делать вид, что ему это по душе? Добиваться ее возвращения стоило лишь при твердой уверенности, что этого добьешься. Попытаться убедить ее в том, что человек, чьему искусному обольщению она поддалась, низок и недостоин ее, простительно было лишь, если бы такая попытка безусловно удалась. Иначе он просто себя погубит. Ему одинаково трудно было и выказать свои чувства, и скрыть их; невозможно было примириться, не кривя душой, как невозможно было и противиться без тени надежды на успех. Между тем он знал или, вернее, догадывался, что помолвленная пара изо дня в день обменивается клятвами верности. Озмонд почти не показывался в палаццо Кресчентини, что не мешало Изабелле ежедневно видеться с ним, так как теперь, когда о помолвке их было объявлено, это стало ее законным правом. Она нанимала помесячно карету, чтобы не быть обязанной тетушке за предоставление возможности следовать путем, который та не одобряла, и по утрам отправлялась в Кашины. В эти ранние часы запущенный пригородный парк был совершенно безлюден, и наша юная героиня вместе со своим возлюбленным, присоединявшимся к ней в самой уединенной части Кашин, прогуливалась в пепельно-серой тени итальянских рощ и слушала соловьев.
|
|
|
|
|
|
Как-то утром, возвратившись с прогулки за полчаса до завтрака, Изабелла вышла из кареты и вместо того, чтобы сразу же подняться по величественной лестнице, пересекла дворцовый двор, прошла под сводами еще одной арки и очутилась в саду. В этот час он был несказанно прекрасен. Полдень разлил над ним свое безмолвие, и беседки, полные неподвижной тени, казались глубокими пещерами. Ральф сидел в прозрачном сумраке у подножья статуи Терпсихоры – танцующей нимфы с удлиненными пальцами и раздувающимися одеждами в манере Бернини;[129] во всей позе Ральфа была такая расслабленность, что Изабелле показалось сначала, будто он спит. Ее легкие шаги, заглушённые травой, его не потревожили, но, прежде чем уйти, она на секунду приостановилась и бросила на него взгляд. В то же мгновение Ральф открыл глаза, и Изабелла, не долго думая, опустилась в плетеное кресло – полное подобие того, в котором сидел он. Хотя, досадуя на своего кузена, она упрекала его в равнодушии, все же она не могла не видеть, что его угнетают какие-то мысли. Но она объясняла его рассеянный вид отчасти томительной и все растущей слабостью, отчасти неприятностями, связанными с унаследованным от отца состоянием – их причиной были эксцентричные распоряжения Ральфа, неодобренные его матерью и, как сказала она Изабелле, встретившие теперь противодействие со стороны совладельцев банка. Ральфу следовало бы, по мнению миссис Тачит, отправиться вместо Флоренции в Лондон; он не был там целую вечность и проявлял к делам банка не больше интереса, чем, скажем, к Патагонии.
– Жаль, что я вас разбудила, – сказала Изабелла. – У вас такой усталый вид.
– Так оно и есть. Но я не спал. Я думал о вас.
– И это вас утомило?
– Очень! Как любые бесплодные усилия. Сколько я не бьюсь, все равно ни к чему не могу прийти.
– А к чему бы вы хотели прийти? – спросила она, закрывая зонтик.
– К пределу ясности, когда можно будет, хотя бы для самого себя, облечь в слова то, что я думаю о вашей помолвке.
– Стоит ли вам так много об этом думать? – обронила она полушутя.
– Вы хотите сказать, что меня это не касается?
– Если и касается, то только до известного предела.
– Этот предел я и желал бы установить. Полагаю, я дал вам повод обвинять меня в неучтивости. Я так вас и не поздравил.
– Конечно, я обратила на это внимание. И мне было непонятно, почему вы молчите.
– На это есть много причин. Сейчас я вам все объясню, – сказал Ральф.
Сняв шляпу, он положил ее возле себя на землю и некоторое время молча смотрел на Изабеллу. Потом откинулся назад, под защиту Бернини, и сидел, прислонившись головой к мраморному подножью; плечи у него были опущены, ладони лежали на подлокотниках огромного кресла. Видно было, что ему неуютно, неловко, что он не может собраться с духом. Изабелла молчала; если кто-то в ее присутствии испытывал смущение, она обычно преисполнялась сочувствия, но сейчас ей нисколько не хотелось облегчить Ральфу возможность нелестно высказаться о ее благом решении.
– Я все еще не могу прийти в себя от изумления, – проговорил он наконец. – Вот уж никогда бы не поверил, что вас можно так поймать.
– Не понимаю, почему вы называете это «поймать»?
– Потому что вас посадят в клетку.
– Раз клетка мне по душе, вам не о чем беспокоиться, – ответила она.
– Вот этого-то я и не могу понять, над этим все время и думаю.
– Если над этим думаете вы, можете вообразить, как над этим думала я. Пока не убедилась, что поступаю правильно.
– Значит, вы изменились до неузнаваемости. Год назад превыше всего вы ценили свободу и хотели одного – видеть жизнь.
– Я видела достаточно, – сказала Изабелла. – Должна признаться, что жизненные просторы не кажутся мне столь уж заманчивыми.
– Кто же говорит, что они заманчивы. Но я полагал, что, обратив на них благосклонный взор, вы решили обозреть все поле жизни.
–. Я убедилась, что нельзя задаваться такой недостижимой целью. Надо выбрать какой-то уголок и его возделывать.
– Совершенно с вами согласен. Но уголок надо выбрать, по возможности, тщательнее. Когда я читал этой зимой ваши прелестные письма, мог ли я предположить, что вы в это время выбираете? Вы не обмолвились об этом ни словом, и мое внимание было усыплено.
– Могли ли вы ожидать, что я стану писать вам о подобных вещах? Да и кроме того, я не заглядывала вперед. Все решилось совсем недавно. А что бы вы сделали, если бы внимание ваше не было усыплено?
– Сказал бы вам: «Подожди еще немного».[130]
– Подождать чего?
– Чтобы все прояснилось, – проговорил с какой-то нелепой улыбкой Ральф, засовывая руки в карманы.
– Кто же должен был прояснить мне это? Не вы ли?
– Возможно, мне удалось бы пролить луч-другой.
Изабелла успела уже снять перчатки, теперь она разглаживала их у себя на коленях. Но ласковость жеста была машинальной, выражение ее лица вовсе не отличалось миролюбием.
– Вы ходите вокруг да около, Ральф. Мистер Озмонд вам не нравится, вы это хотите сказать и вместе с тем боитесь.
– «Ударил бы – и все-таки боюсь!».[131] Да, ударил бы, но его, не вас. А боюсь я вас. Если вы выйдете за него замуж, все, что я скажу, будет очень для меня неблагоприятно.
– Если я выйду за него замуж? Неужели вы надеетесь меня отговорить?
– Вам, конечно, это кажется в высшей степени бессмысленным?
– Нет, – ответила Изабелла, помолчав, – мне кажется это в высшей степени трогательным.
– Что, в сущности, одно и то же. Я так смешон, что вы меня жалеете.
Она снова принялась разглаживать свои длинные перчатки.
– Я знаю, как сильно вы ко мне привязаны, и не могу от этого отрешиться.
– Бога ради, не надо. Имейте это всегда в виду. Пусть это убедит вас, как горячо я желаю вам добра.
– И как мало мне доверяете!
Последовала секунда молчания – казалось, даже теплый полдень замер и слушает.
– Вам я доверяю, но не ему, – ответил Ральф.
Изабелла подняла глаза и посмотрела на него настороженно, испытующе.
– Вот вы и сказали наконец. Я рада, что вы так ясно выразили свою мысль. Но вы за это поплатитесь.
– Надеюсь, что нет – если только вы будете справедливы.
– Я очень справедлива, – сказала Изабелла, – и вот лучшее тому доказательство – я на вас не сержусь. Не сержусь, нет, хотя сама не понимаю, как это возможно. Когда вы начали говорить, я сердилась, а потом перестала. Пожалуй, мне и следовало бы, но мистер Озмонд на этот счет другого мнения. Он хочет, чтобы я все знала; этим он мне и нравится. Я знаю, вы не стремитесь ничего выиграть. Я никогда не обнадеживала вас, поэтому вам незачем желать, чтобы я не выходила замуж. И советы ваши хороши, я не раз в этом убеждалась. Нет, я очень спокойна, и я верю в проницательность вашего ума, – продолжала она, гордясь своим спокойствием, а между тем с трудом сдерживая возбуждение. Изабелле страстно хотелось быть справедливой, и Ральфа тронуло это до глубины души, подействовало на него, как ласка от существа, которому он причинил боль. Ему захотелось прервать разговор, успокоить Изабеллу; какое-то мгновение он был чудовищно непоследователен, готов был взять назад все, что уже сказал, но она лишила его этой возможности, она продолжала, ибо, уловив, как ей казалось, в чем суть ее героической роли, желала доиграть ее до конца. – Насколько я понимаю, у вас есть какие-то особые соображения, и мне хотелось бы их услышать. Верю, все, что вы скажете, будет вполне бескорыстно, – я это чувствую. Странно, казалось бы, обсуждать вещи, не подлежащие обсуждению, и, конечно, я заранее предупреждаю вас, что, если вы надеетесь меня отговорить, вам лучше сразу от этого отказаться. Вы не сдвинете меня ни на волос, – слишком поздно. Как вы сами изволили сказать, я поймана. Разумеется, потом вам неприятно будет вспоминать наш разговор, но это будет делом вашей собственной совести. От меня вы не услышите ни слова упрека.
– В этом я не сомневаюсь, – сказал Ральф. – Мне и в голову не приходило, что вы можете так выйти замуж.
– А как, по-вашему, я должна выйти замуж?
– Едва ли я, смогу ответить на ваш вопрос. У меня на этот счет не столько положительное, сколько отрицательное мнение. Я никогда не думал, что вы отдадите предпочтение человеку такого типа.
– Чем же вам не нравится тип мистера Озмонда, если только выражение это здесь уместно? Я в мистере Озмонде вижу прежде всего независимую, оригинальную личность, – заявила Изабелла. – Что вы знаете о нем плохого? Да вы и самого-то его почти не знаете.
– Не спорю, – сказал Ральф, – я знаю его недостаточно и признаюсь, что не располагаю ни единым фактом, который изобличал бы в нем злодея, тем не менее меня не покидает чувство, что вы готовы совершить очень рискованный шаг.
– Брак всегда очень рискованный шаг; мистер Озмонд тоже рискует многим, не я одна.
– Это дело его! Если ему страшно, пусть он от вас отступится, и я возблагодарю судьбу.
Изабелла откинулась в кресле и, сложив руки, смотрела на своего кузена.
– Боюсь, что не понимаю вас, – холодно проговорила она наконец. – Не понимаю, что вы этим хотите сказать.
– Я думал, вы выйдете замуж за человека более значительного.
Тон ее, как я уже сказал, был холоден, но при этих словах краска бросилась ей в лицо и разлилась, как пламя.
– Для кого более значительного? Мне кажется, достаточно того, что муж значителен для своей жены.
В свою очередь покраснел и Ральф; положение его было чрезвычайно неловким. Внешне он тут же из него вышел: распрямился, подался вперед, оперся ладонями о колени. Он сидел, не поднимая глаз, с таким видом, будто о чем-то почтительно раздумывает.
– Сейчас я объясню вам, что я хотел сказать.
Ральф был взволнован, полон нетерпения; теперь, когда первое слово было уже произнесено, ему хотелось высказать все. Но хотелось сделать это как можно деликатнее. Изабелла подождала немного, потом заговорила очень свысока.
– Во всем, что заставляет нас ценить людей, мистер Озмонд заслуживает пальмы первенства. На свете, может быть, и есть натуры более благородные, но мне их видеть не довелось. Мистер Озмонд превосходит всех, кого я знаю; для меня он достаточно хорош, и достаточно умен, и достаточно интересен. То, чем он наделен, что он являет собой, неизмеримо важнее для меня, чем то, чего ему недостает.
– Какими пленительными красками я рисовал ваше будущее, – проговорил, не отзываясь на ее слова, Ральф, – как тешил себя, предназначая вам высокий удел. Он был так непохож на нынешний. Вы не должны были так легко и так быстро упасть.
– Высказали – «упасть»?
– Да, таков для меня смысл того, что произошло с вами. Мне казалось, вы летите высоко в небе. Парите в сияющей лазури над головами людей. Вдруг кто-то швырнул вверх увядший розан – снаряд, который не мог и не должен был достать вас, – и вы стремглав падаете на землю. Мне больно, – продолжал бесстрашно Ральф, – больно так, как если бы упал я сам.
Глаза его собеседницы смотрели на него с еще большим недоумением и обидой.
– Я совершенно не понимаю вас, – повторила она, – вы говорите, что тешили себя мыслями о моем заманчивом будущем, мне это непонятно. Смотрите, как бы я не вообразила, что вы тешитесь надо мной.
Ральф покачал головой.
– Этого я не боюсь; вы не можете усомниться в том, что я придумывал для вас самое блестящее будущее.
– Вы говорите «парить», «летать». Но я никогда еще не была на такой высоте, как сейчас. Что может быть выше для девушки, чем выйти замуж за… за человека, который ей по душе, – проговорила бедняжка Изабелла, впадая в сентенциозность.
Вот эту вашу душевную склонность к человеку, о котором мы толкуем, я и осмеливаюсь критиковать, моя дорогая кузина. Я бы сказал, что ваш муж должен быть натурой более яркой, независимой, крупной. – Помедлив немного, Ральф добавил: – Я не могу избавиться от чувства, что Озмонд в какой-то мере… ну, скажем, мелок.
Последнее слово он проговорил с запинкой, боясь, как бы она снова не вспыхнула. Но Изабелла приняла его на удивление спокойно; у нее был такой вид, будто она что-то обдумывает.
– Мелок? – в ее устах это прозвучало необыкновенно приподнято.
– Мне кажется, он ограничен, себялюбив. А как серьезно он к себе относится!
– Просто он глубоко себя уважает. Я не ставлю ему это в вину, – сказала Изабелла, – тем больше оснований думать, что он будет уважать и других.
Поверив ее рассудительному тону, Ральф почти успокоился.
– Да, но все ведь относительно, надо ощущать свою связь, свое соотношение со всем вокруг, с другими людьми. Не думаю, что мистер Озмонд на это способен.
– Мне главным образом приходится иметь дело с его отношением ко мне. Оно выше всяких похвал.
– Он образец хорошего вкуса, – продолжал Ральф, напряженно думая о том, как лучше всего определить зловещие черты Гилберта Озмонда, не впадая в резкость и не ставя тем самым под удар себя. Ральфу хотелось охарактеризовать его бесстрастно, как это сделал бы ученый. – Он судит, оценивает, одобряет, осуждает, руководствуясь исключительно своим вкусом.
– Тогда счастье, что у него такой безупречный вкус.
– Вкус у него и в самом деле безупречный, раз он выбрал себе в жены вас. Но доводилось ли вам наблюдать за подобными людьми, когда их вкус – действительно безупречный – бывает чем-нибудь задет?
– Надеюсь, я всегда смогу угодить своему мужу, и несчастье это меня минует.
При этих словах Ральфу кровь бросилась в голову.
– В вас говорит упрямство, это недостойно вас! Не для того вы предназначены, чтобы вас подобным образом оценивали… чтобы вечно быть настороже, оберегая чувствительность бездарного дилетанта.
Изабелла мгновенно поднялась, следом за ней Ральф, и они несколько секунд стояли, глядя друг на друга, словно он бросил ей вызов, оскорбил се. Но она лишь еле слышно промолвила:
– Вы слишком далеко зашли.
– Я сказал то, что думаю, сказал потому, что люблю вас.
Она побледнела; неужели и его следует занести в этот тягостный список? Ей вдруг захотелось перечеркнуть все, им сказанное.
– Выходит, вы не бескорыстны.
– Я люблю вас, но люблю без тени надежды, – проговорил Ральф торопливо, заставляя себя улыбнуться, чувствуя, что этим вырвавшимся У него под конец признанием сказал больше, чем намеревался.
Изабелла отошла на несколько шагов и стояла, вглядываясь в солнечное безмолвие сада, потом она снова повернулась к Ральфу.
– Боюсь, что ваши слова продиктованы отчаянием! Я их не понимаю, но это ведь не существенно. Я не собираюсь с вами спорить; для меня это совершенно невозможно; я хотела только выслушать вас. Я весьма вам признательна за желание все мне объяснить, – проговорила она спокойно, словно гнев, заставивший ее за минуту до того вскочить с места, уже улегся. – Вы очень добры, что попытались предостеречь меня, если вы на самом деле встревожены; но не обещаю подумать над вашими словами, – напротив, постараюсь как можно скорей их забыть. И вам советую их забыть; вы свой долг исполнили, большего никто бы не сделал. Я не способна объяснить вам, что я чувствую, во что всей душой верю. Да я и не стала бы, даже если бы смогла. – Немного помолчав, она продолжала с непоследовательностью, которую Ральф невольно отметил, хотя одержим был желанием уловить лишь одно – удалось ли ему ее поколебать. – Я не разделяю вашей точки зрения на мистера Озмонда и потому не могу оценить по достоинству. Я вижу мистера Озмонда совсем иначе. Он незначителен, да, конечно, незначителен. Он просто не придает никакого значения подобным вещам. Если вы это имели в виду, сказав, что он «мелок», тогда пусть он будет мелок, сколько вашей душе угодно. Я называю такие натуры крупными – ничего крупнее этого я не знаю. Я не собираюсь с вами спорить о человеке, за которого выхожу замуж, – повторила Изабелла. – И меньше всего думаю о том, как мистера Озмонда защитить, – он в моей защите не нуждается, не настолько он слаб. Даже вам должно показаться странным, что я говорю о нем так холодно, так спокойно, словно речь идет о ком-то постороннем. Но я и не стала бы говорить о нем ни с кем, кроме вас, да и с вами, после того, что вы сказали… сейчас я отвечу вам раз и навсегда. Скажите, вы что же, предпочли бы, чтобы я вышла замуж по расчету, сделала партию, которая отвечала бы так называемым честолюбивым мечтам? У меня есть только одна честолюбивая мечта – свободно следовать лучшим своим побуждениям. Были у меня и другие мечты когда-то, но они все развеялись. Вы не оттого ли не жалуете мистера Озмонда, что он не богат? Но этим он мне особенно мил. К счастью, у меня у самой достаточно денег, никогда еще я не была так благодарна за них, как теперь. Бывают минуты, когда мне хочется упасть на колени перед могилой вашего отца; даже он не мог предположить, какое совершил доброе дело, когда подарил мне возможность выйти замуж за бедного человека – человека, который переносил свою бедность так стоически, с таким достоинством. Мистер Озмонд не лез из кожи вон, не тщился преуспеть, – он был в высшей степени безразличен ко всем житейским благам. Если в этом состоит ограниченность, себялюбие, что ж, тогда лучших качеств и представить себе нельзя. Так что слова эти меня не пугают, даже не вызывают неудовольствия, мне грустно только, что вы так ошиблись. Другим это было бы простительно, но от вас я этого не ждала. Как могли вы, увидев перед собой истинного джентльмена, не узнать его – не узнать высокую душу! Мистер Озмонд таких ошибок не делает. Он все знает, все понимает; он самый добрый, самый деликатный, самый великодушный человек на свете. Вы просто находитесь во власти заблуждения. Это очень прискорбно, но я тут ничем помочь не могу. Это касается вас, а не меня. – Изабелла на секунду умолкла, устремив на своего кузена взгляд, который светился чувством, противоречившим нарочитой сдержанности ее речей, – трудно сказать, чего в нем было больше: гневной ли досады на слова Ральфа или уязвленной гордости, что приходится оправдывать своего избранника, когда для нее самой он был воплощением чистоты и благородства. Хотя Изабелла молчала, Ральф не спешил заговорить, он понимал, что она еще не все сказала. Она была высокомерна, но как старалась убедить в своей правоте; хотела казаться равнодушной, но как при этом пылала гневом. – За кого же вы хотели бы, чтобы я вышла замуж?… – спросила она вдруг. – Вы говорите «парить», «летать», но когда выходят замуж, всегда спускаются на землю. Есть человеческие желания, чувства, есть веления сердца, наконец; и замуж выходят за какого-то вполне определенного человека. Ваша матушка так до сих пор и не простила мне, что я отвергла предложение лорда Уорбертона, она в ужасе от того, что я готова довольствоваться мужем, у которого нет ни владений, ни титулов, ни почетных званий, ни домов, ни угодий, ни высокого положения в обществе, ни славного имени – ни одного из этих блистательных преимуществ. Но мистер Озмонд тем мне и нравится, что у него ничего этого нет. Он просто очень одинокий, очень просвещенный, очень достойный человек, а не владелец огромного состояния.
Ральф слушал Изабеллу с таким видом, словно все ею сказанное заслуживает глубоких размышлений, но на самом деле не вдумывался в смысл ее слов, а занят был главным образом тем, что пытался превозмочь тяжесть своего впечатления в целом – впечатления от ее страстной искренности: она была не права, но верила; она обманывалась, но была убийственно последовательна. Как это в ее духе – выдумать великолепную теорию относительно Гилберта Озмонда и любить его не за те достоинства, которыми он обладал, но за самые его недостатки, щеголяющие в ризах добродетели. Ральф вспомнил, как он сказал своему отцу, что желал бы дать Изабелле возможность исполнить все, что подскажет ей воображение. Он предоставил ей эту счастливую возможность, и она не преминула воспользоваться ею в полной мере. Бедный Ральф был подавлен, был посрамлен. Изабелла произнесла последнюю фразу торжественным полушепотом в полном сознании своей правоты, что, по сути дела, положило конец их дебатам, но она прекратила их и по всей форме, так как тут же повернулась и направилась к дому. Ральф шел рядом с ней, и они вместе пересекли двор. У широкой лестницы Ральф остановился, приостановилась v Изабелла, обратив к нему лицо, вне всякого сомнения и вопреки всему озаренное благодарностью. Его возражения привели к тому, что она еще яснее поняла, чем продиктовано ее решение.
– А вы разве не позавтракаете с нами? – спросила она.
– Нет, мне не хочется, я не голоден.
– Вам надо побольше есть, – сказала Изабелла, – вы питаетесь одним воздухом.
– Зато в свое удовольствие; сейчас я пойду в сад и как следует там угощусь. Весь этот путь я проделал вот с какой целью. В прошлом году я сказал вам, что, если с вами приключится беда, у меня будет такое чувство, будто я чудовищно просчитался. Именно такое чувство у меня сегодня.
– Вы находите, что со мной приключилась беда?
– Заблуждение само по себе беда.
– Что же, – сказала Изабелла, – вам на свои беды я никогда не пожалуюсь.
Она начала подниматься по лестнице. Ральф стоял внизу, засунув руки в карманы, и провожал ее взглядом, потом холод, притаившийся в обнесенном высокой стеной дворе, пронизал его дрожью, и он направился в сад отведать флорентийского солнца.
У Изабеллы во время ее утренних прогулок в Кашинах ни разу не возникло желания рассказать своему возлюбленному, как неодобрительно относятся к нему в палаццо Кресчентини. Сдержанные возражения против ее замужества со стороны тетушки и кузена не произвели на нее большого впечатления, единственный извлеченный урок заключался в том, что и миссис Тачит, и Ральф просто питают неприязнь к Гилберту Озмонду. Неприязнь их ничуть не встревожила Изабеллу, даже не огорчила, поскольку позволила лишний раз убедиться, что замуж она выходит с одной как нельзя более похвальной целью – угодить самой себе. Многое можно делать в угоду другим, но замуж выходят ради собственного удовольствия. И удовольствие Изабеллы было полным, поскольку возлюбленный ее держался восхитительно. Озмонд был влюблен, и в эти тихие, ясные, все до одного памятные дни, предшествовавшие осуществлению его надежд, он меньше, чем когда бы то ни было, заслуживал резкого приговора, вынесенного ему Ральфом. Впечатление, которое приговор этот произвел на Изабеллу, свелось в общих чертах к тому, что любовь обрекает свои жертвы на страшное одиночество, включающее в свой круг лишь предмет любви. Она словно высокой стеной была отгорожена от всех, кого близко знала: от двух своих сестер, выразивших, как и следовало ожидать, в своих письмах надежду, что она будет счастлива, и удивление, сквозившее между строк, по поводу избрания в супруги героя ничем не примечательного; от Генриетты, которая, по ее мнению, должна была во что бы то ни стало явиться со своими запоздалыми увещаниями; от лорда Уорбертона, который, несомненно, рано или поздно утешится; от Каспара Гудвуда, который, пожалуй, так и останется безутешен; от тетушки, чьи взгляды на брак были до такой степени трезвы и плоски, что Изабелла не считала нужным скрывать своего к ним пренебрежения; и, наконец, от Ральфа, чьи разговоры о приуготовленном ей блестящем будущем были не более чем причудливым покровом, наброшенным на собственное разочарование. Ральфу, скорей всего, хотелось, чтобы она вообще не выходила замуж, – вот что он на самом деле имел в виду; ему хотелось тешить себя и впредь, предугадывая, что еще она предпримет в роли незамужней женщины. Разочарованием и были продиктованы его злые слова о том, кого она предпочла даже ему. Изабелла убеждала себя, будто верит, что Ральф на нее зол, поверить в это ей было не так уж трудно, ибо неиспользованный запас чувств, которым располагала она теперь для второстепенных нужд, был, повторяю, ничтожно мал; поэтому она восприняла как должное, вернее, как дар судьбы, самую мысль, что отдать вот так предпочтение Гилберту Озмонду – значило поневоле разорвать все остальные узы. Вкусив эту сладость предпочтения, она чуть ли не с благоговейным ужасом поняла, насколько жестока и беспощадна захлестывающая волна очарованного, одержимого состояния, хотя испокон веку все в один голос твердят, что удостоиться любить это величайшее благо. У счастья есть и своя трагическая сторона; для кого-то другого оно всегда оборачивается бедой.