Разглядывая дно шляпы, Розьер думал о том, так ли уж правильно он поступил, обратившись к мадам Мерль.
– Боюсь, я не совсем понимаю вас. Я старый друг миссис Озмонд и не сомневаюсь в ее сочувствии.
Вот и отлично, оставайтесь ей другом, чем больше у нее старых Друзей, тем лучше, не очень-то она ладит кое с кем из новых. Но не пытайтесь привлечь миссис Озмонд на свою сторону. Неизвестно еще, какую позицию займет ее муж, и я, как человек желающий ей добра, не советую вам множить их разногласия.
Судя по выражению лица, бедный Розьер не на шутку встревожился. Получить руку Пэнси Озмонд оказалось делом куда более сложным, чем допускало его пристрастие к тому, чтобы все у него шло без сучка без задоринки. Но скрывавшийся за безупречной, как «парадный сервиз» бережливого хозяина, внешностью здравый смысл, которым Розьер был в высшей степени наделен, тут же пришел к нему на помощь.
– Я не убежден, что мне следует так уж считаться с чувствами мистера Озмонда! – воскликнул он.
– Да, но с ее чувствами вы считаться должны. Вы называете себя ее старым другом. Неужели вам захочется причинить ей боль?
– Ни за что на свете!
– Тогда будьте крайне осторожны и, пока я не разведаю почвы, ничего не предпринимайте.
– Легко сказать – ничего не предпринимайте! Вы забываете, что я влюблен, дорогая моя мадам Мерль.
– Не свеча, не сгорите! Зачем же вы тогда пришли ко мне, если не хотите внять моим советам?
– Вы очень добры, я буду очень послушен, – пообещал молодой человек. – Но боюсь, мистер Озмонд из числа тех людей, на которых ничем не угодишь, – добавил он обычным своим кротким тоном.
– Не вы первый это говорите. Но и жена его не из покладистых, – с сухим смехом заметила мадам Мерль.
|
|
– Она прекрасная женщина! – повторил еще раз на прощание Нэд Розьер.
Он решил вести себя отныне так, чтобы поведение его, которое и без того было верхом благоразумия, оказалось выше всяких похвал, но, хотя Розьер твердо помнил обещание, данное им мадам Мерль, он не видел ничего предосудительного в том, что будет изредка для поддержания бодрости духа являться с визитом в дом Пэнси Озмонд. Молодой человек все время размышлял над словами мадам Мерль, обдумывал впечатление, оставшееся от ее весьма настороженного тона. Он пришел к ней, как в Париже говорят, de confiance,[139] но, возможно, поступил опрометчиво. Он никак не мог назвать себя неосмотрительным – ему не часто случалось давать себе повод для подобных обвинений, но нельзя не признать, что знаком он с мадам Мерль всего лишь месяц, а то обстоятельство, что он считает ее очаровательной женщиной, еще не дает оснований предполагать, будто ей так уж захочется толкнуть Пэнси Озмонд к нему в объятия, сколь ни изящно он их для этого распростер. Спору нет, мадам Мерль относилась к нему приязненно и в окружении Пэнси, судя по всему, играла весьма значительную роль, поражая своим умением (Розьер не раз спрашивал себя, как ей это удается) поддерживать близость без малейшего намека на фамильярность. Но, возможно, он преувеличивал все эти преимущества, и потом, с чего он взял, что она пожелает ради него затрудняться? Очаровательные женщины, как правило, в равной мере очаровательны со всеми; Розьер вдруг представил себе, до чего глупо он выглядел, когда взывал к ней о помощи на том основании, что она к нему благорасположена. Очень может быть, хотя мадам Мерль и постаралась обратить все это в шутку, на самом деле она думает только о его bibelots.[140] Не мелькнула ли у нее мысль, что он мог бы подарить ей две-три жемчужины из своей коллекции? Пусть только она поможет ему жениться на Пэнси Озмонд, и он отдаст ей весь свой музей. Вряд ли можно сказать ей что-либо подобное прямо, это слишком походило бы на грубый подкуп. Но хорошо бы довести это как-то до ее сведения.
|
|
Пребывая в кругу все тех же мыслей, он снова направил стопы в дом Озмондов, воспользовавшись тем, что у миссис Озмонд были в этот вечер гости – она всегда принимала по четвергам – и присутствие его можно будет объяснить обычной данью учтивости. Пэнси Озмонд, предмет его нежной, хотя и упорядоченной страсти, жила в самом центре Рима в высоком внушительном и сумрачном доме, выходившем на веселую piazetta[141] неподалеку от палаццо Фарнезе.[142] В палаццо жила и сама Пэнси – в палаццо, по римским понятиям, а по мнению бедного Розьера, склонного теперь во всем усматривать недоброе, в темнице. Розьер видел дурное предзнаменование в том, что юная леди, на которой он мечтал жениться, почти не надеясь при этом снискать расположение ее разборчивого отца, заточена в подобии крепости, в твердыне, носившей старинное и грозное итальянское наименование, где слышался отзвук былых подвигов, преступлений, коварства и насилия, упомянутой в «Марри» и посему привлекавшей туристов, которые после беглого осмотра выходили оттуда разочарованными и подавленными, хотя piano nobile[143] украшали фрески Караваджо,[144] а под величественными сводами просторной лоджии, окружающей сырой двор с бьющим фонтаном в замшелой нише, выстроились в ряд изувеченные статуи и пыльные урны. Не будь Розьер в столь озабоченном расположении духа, он мог бы, вероятно, отдать должное палаццо Рокканера, мог бы проникнуться теми же чувствами, что и миссис Озмонд, сказавшая ему как-то, что, решив поселиться в Риме, они с мужем избрали это жилище из любви к местному колориту. Местного колорита в нем было более чем достаточно: являясь таким великим знатоком лиможских эмалей, но отнюдь не архитектуры, Розьер тем не менее улавливал несомненное величие и в пропорциях окон, и даже в деталях карнизов. Но его преследовала мысль, что в красочные исторические эпохи юных девушек держали взаперти, чтобы разлучить с любимыми, и. угрожая заточением в монастырь, вынуждали иногда вступать в омерзительные браки. Правда, одному Розьер неизменно отдавал дoлжнoе всякий раз, как оказывался в расположенных на третьем этаже теплых блистающих великолепием гостиных миссис Озмонд: он признавал, что хозяева дома знают толк в «хороших вещах». Во всем чувствовался вкус самого Озмонда, миссис Озмонд была к этому непричастна, так, во всяком случае, она сама заверила его во время первого визита, когда после пятнадцатиминутной внутренней борьбы, твердо сказав себе, что их французские приобретения лучше – и намного, – чем у него в Париже, и подавив в себе, как и пристало истинному джентльмену, зависть, он выразил хозяйке дома теперь вполне уже от чистого сердца свое восхищение ее сокровищами. Вот тогда миссис Озмонд и поведала ему, что муж ее собрал большую коллекцию еще до того, как на ней женился, и что, хотя за последние три года коллекция его пополнилась несколькими прекрасными вещами, лучшие его находки относятся к той поре, когда он не мог еще воспользоваться ее советами. Розьер истолковал эти сведения по-своему: слово «советы» он мысленно заменил словами «звонкая монета», а то обстоятельство, что наибольшие удачи Гилберта Озмонда пришлись на время его безденежья, принял как подтверждение своей излюбленной теории, которая гласила: было бы у коллекционера терпение, а все остальное приложится. Появляясь здесь по четвергам, Розьер обычно прежде всего удостаивал вниманием стены большой гостиной: там висело несколько предметов, по которым тосковал его взор, но после разговора с мадам Мерль он оценил всю серьезность положения и потому, войдя, стал тут же отыскивать глазами юную дочь хозяина дома, вложив в это занятие столько пыла, сколько может позволить себе молодой человек, который, переступая порог, улыбкой своей выражает уверенность в том, что все обстоит как нельзя лучше.
|
|
Пэнси в первой гостиной не оказалось; в этой огромной комнате со сводчатым потолком и затянутыми старинной алой камкой стенами сидела, как правило, миссис Озмонд, – сегодня она, правда, покинула почему-то свое обычное место; здесь же у камина собирался кружок завсегдатаев дома. Комната, вся мерцавшая в мягком, рассеянном свете, наполнена была самыми крупными из коллекции вещами и почти всегда – благоуханием цветов. Пэнси, скорее всего, находилась в следующей из расположенных амфиладой гостиных, где собирались гости помоложе, где подавали чай. Озмонд стоял спиной к камину и, заложив назад руки, приподняв согнутую в колене ногу, грел ее. Пять-шесть человек гостей, расположившись вокруг, о чем-то беседовали, но он в их разговоре участие не принимал; в глазах его застыло весьма характерное для них выражение, долженствующее, по всей вероятности, означать, что они заняты созерцанием предметов более достойных, нежели эти навязанные им докучные лица. Розьер, о чьем приходе никто не доложил, тщетно пытался привлечь к себе внимание хозяина дома; молодой человек привык строго соблюдать этикет, и, хотя он больше чем когда бы то ни было сознавал, что явился с визитом к жене, а не к мужу, направился к Озмонду, желая с ним поздороваться. Тот, не меняя позы, протянул ему левую руку.
– Мое почтение. Жена где-то тут.
– Не беспокойтесь, я найду ее, – заверил его жизнерадостно гость. Озмонд между тем оглядел его оценивающе с ног до головы. Розьер не помнил случая, чтобы кто-нибудь смерил его взглядом с таким знанием дела. «Мадам Мерль сообщила ему, и он не в восторге», – рассуждал про себя молодой человек. Он надеялся встретить здесь и мадам Мерль, но пока ее нигде не было видно; впрочем, она могла находиться в других гостиных, а могла пожаловать и позже. Розьер никогда не был слишком очарован Гилбертом Озмондом, считая его заносчивым. Но Нед Розьер не принадлежал к числу людей чрезмерно обидчивых, а когда речь шла о проявлении учтивости, ему в первую очередь важно было самому оказаться на высоте. Оглядевшись по сторонам, он, несмотря на полную безучастность хозяина дома, с улыбкой произнес:
– Я видел сегодня отличного Капо-ди-Монте.[145]
Сначала Озмонд никак на это не отозвался, потом, продолжая греть подошву, процедил:
– Мне ваш Капо-ди-Монте и даром не нужен.
– Надеюсь, вы не утратили интереса?
– К горшкам и плошкам? Утратил.
На миг Розьер забыл всю сложность своего положения.
– Не намерены ли вы с чем-нибудь… с чем-нибудь расстаться?
– Нет, я ни с чем не намерен расставаться, – ответил Озмонд, все так же глядя своему гостю прямо в глаза.
– А! Вы хотите сохранить то, что у вас есть, и ничего не добавлять, – обрадовался своей догадливости Розьер.
– Вы правильно изволили заметить. Следовательно, сватать мне что-либо бессмысленно – я ни в чем не нуждаюсь.
Бедный Розьер почувствовал, как краснеет, – его удручала собственная неуверенность в себе.
– Да, но я нуждаюсь, – пробормотал он, понимая, что и эти его слова наполовину потеряны, так как произнес он их уже отвернувшись.
Розьер устремился в соседнюю комнату, но увидел, что навстречу ему из глубокого дверного проема выходит миссис Озмонд. В своем черном бархатном платье она была, как он сказал уже, прекрасна и горделива, но при этом как одухотворенно нежна! Мы знаем, что думал о ней мистер Розьер и какими словами он выразил свое восхищение ею мадам Мерль. Как и умение оценить ее милую маленькую падчерицу, оно было прежде всего порождено его художественным чутьем, его влечением ко всему неподдельному, но он обладал еще и пониманием необозначенных в каталоге ценностей, той способности «сиять», которую невозможно утратить или вновь обрести и которую Розьер, несмотря на свое пристрастие к бьющимся изделиям, не разучился пока распознавать. В данную минуту миссис Озмонд, бесспорно полностью отвечала его вкусам. Время если и коснулось ее, то лишь для того, чтобы украсить, цветок ее юности не увял, а только спокойнее высился на стебле. Она утратила отчасти свой нетерпеливый пыл, который некогда вызывал у ее мужа тайное неодобрение; ее вид говорил о том, что она способна ждать. Сейчас, по крайней мере, выходя из золоченой рамы дверей, она показалась Розьеру воплощением изысканной светской дамы.
– Видите, как я исправен? – сказал он. – Кому же, однако, и быть исправным, как не мне.
– Да, я никого здесь не знаю так давно, как вас. Но не будем предаваться чувствительным воспоминаниям. Я хочу представить вас одной молодой особе.
– Извольте. Где она?
Розьер был необыкновенно любезен, хотя пришел он сюда с другой целью.
– Та, что у камина, в розовом – она скучает, ей не с кем поговорить.
Розьер слегка замялся.
– А не мог бы с ней поговорить мистер Озмонд? Он от нее в двух шагах.
На миг замялась и миссис Озмонд.
– Она не из очень находчивых, а мистер Озмонд не терпит скучных собеседников.
– А я стерплю все? Меня вам не жаль?
– Просто я подумала, что у вас хватит живости ума на двоих. А потом, вы так любезны.
– Разве ваш муж не любезен?
– По отношению ко мне – нет, – сказала с загадочной улыбкой миссис Озмонд.
– Тогда ему следовало бы удвоить любезность по отношению к другим дамам.
– Это же говорю ему я, – ответила она, по-прежнему улыбаясь.
– Но мне хочется чаю, – поглядывая с тоской на соседнюю комнату, взмолился Розьер.
– Вот и прекрасно. Идите, напоите чаем мою протеже.
– Согласен, но знайте, затем я брошу ее на произвол судьбы. Дело в том, что я мечтаю перемолвиться словечком с мисс Озмонд.
– Тут я ничем вам не могу помочь, – сказала Изабелла и отвернулась.
Протягивая пять минут спустя чашку чая молодой особе в розовом – он уже препроводил ее в соседнюю гостиную, – Розьер спрашивал себя, не погрешил ли он, объявив Изабелле о своем желании видеть Пэнси, если не против буквы, то против духа обещания, данного им мадам Мерль. Молодой человек мог подолгу размышлять на подобные темы. Но в конце концов он, так сказать, на все махнул рукой: теперь он готов был нарушить любые обещания. Судьба, на произвол которой он грозил бросить молодую особу в розовом, оказалась не столь ужасной, ибо Пэнси Озмонд, – она все так же любила разливать чай, – вручив ему чашку чая для его дамы, вскоре подошла к ней сама и вступила в разговор. Розьер в их безобидном обмене репликами почти не участвовал, он сидел с задумчивым видом и смотрел не отрываясь на милую его сердцу Пэнси. Если мы взглянем на нее сейчас его глазами, мы в первую минуту едва ли узнаем в ней ту послушную маленькую девочку, которую три года назад отсылали погулять по аллее в Кашинах, в то время как ее отец и мисс Арчер беседовали на темы столь дорогие сердцам взрослых. Но пройдет еще несколько минут, и мы увидим, что Пэнси, хотя она и стала наконец в девятнадцать лет юной леди, на самом деле до этой роли не доросла; что ей, несмотря на всю ее миловидность, самым прискорбным образом недоставало некоего весьма ценного в существах женского пола свойства, о счастливых обладательницах которого говорят – у нее есть свой стиль; что ее изящные, всегда блещущие свежестью наряды производят впечатление взятых на прокат, – так откровенно она их оберегает. Казалось бы, кто-кто, а Розьер должен был заметить подобные недостатки, и, по правде говоря, ни одно качество этой юной леди не осталось им незамеченным, но вот определял он их по-своему, иногда весьма даже удачно: «Нет, она неповторима – она совершенно неповторима!» – твердил он себе, и вздумай кто-нибудь заикнуться, что ей недостает стиля, он ни за что бы не согласился. Недостает стиля? Да у нее стиль маленькой принцессы, тем хуже для вас, если вы этого не видите. В нем нет ничего современного, ничего нарочитого, и на Бродвее он, конечно, успеха бы не имел; эта тоненькая серьезная барышня в накрахмаленном платье напоминает инфанту Веласкеса,[146] только и всего. Эдварду Розьеру, во всяком случае, этого было вполне достаточно; он находил Пэнси пленительно старомодной. Тревожный взгляд ее глаз, ее прелестный рот, ее воздушная фигурка – все в ней было не менее трогательно, чем молитва в детских устах. Желание поскорее узнать, насколько он ей нравится, овладело им с такой силой, что он с трудом мог усидеть на месте. Его бросило в жар, пришлось даже отереть платком лоб; никогда еще он не чувствовал себя так неловко. Пэнси была безупречной jeune fille,[147] a можно ли наводить у jeune fille справки по столь щекотливому вопросу? Розьер давно мечтал о jeune fille – притом, чтобы эта jeune fille не была родом француженка, ибо, по мнению Розьсра, последнее обстоятельство могло все осложнить. Он поручился бы, что Пэнси ни разу не держала в руках газеты и что по части романов Вальтер Скотт, если только она его, конечно, прочла, был для нее пределом дозволенного. Jeune fille, но родом американка – лучше ничего и придумать нельзя! Она будет всегда весела, открыта, но re станет гулять в одиночестве, получать письма от мужчин и ходить в театр на комедию нравов. Розьер не дерзнул бы отрицать, что при существующем положении вещей взять и прямо обратиться к столь неискушенному созданию значило нарушить законы гостеприимства; но он был на волосок от того, чтобы спросить себя – неужели надо ставить законы гостеприимства превыше всего? Не важнее ли во сто крат чувства, которые он питает к мисс Озмонд? Для него они, разумеется, были важнее, а вот для хозяина дома – вряд ли. Розьер утешал себя тем, что, даже если Озмонд после разговора с мадам Мерль насторожился, едва ли он счел нужным предостеречь Пэнси; ведь не в его интересах было сообщать дочери, что некий приятный молодой человек в нее влюблен. Но он действительно был влюблен в нее, сей приятный молодой человек, и все стеснительные преграды в результате привели к тому, что он вознегодовал. Что имел в виду Гилберт Озмонд, протянув ему два пальца левой руки? Озмонд позволил себе быть грубым, – в таком случае он позволит себе быть смелым. И Розьер почувствовал себя отчаянно смелым после того, как скучная молодая особа, так безуспешно старавшаяся предстать перед всеми в розовом свете, откликнулась на призыв своей матушки, которая с предназначенной Розьеру жеманной и многозначительной улыбкой явилась оповестить дочь, что должна увлечь ее к новым победам. Обе дамы удалились, и теперь только от Розьера зависело, сделает ли он попытку остаться с Пэнси наедине. Он никогда еще не оставался с ней наедине – никогда еще не оставался наедине с jeune fille. Наступила решающая минута, Розьер опять отер платком лоб. За той гостиной, где они сидели, имелась еще одна, поменьше; двери в ней были распахнуты и лампы зажжены, но, так как общество собралось не очень многочисленное, туда за весь вечер ни разу никто не вошел. Там и сейчас не было ни души. Комната отделана была в желтоватых тонах, в ней горело несколько ламп, – смотревшему снаружи она могла бы показаться храмом узаконенной любви. Розьер с минуту смотрел в открытую дверь; он боялся, что Пэнси от него убежит, и даже готов был схватить ее за руку и удержать. Но Пэнси не стремилась покинуть его по примеру особы в розовом и не порывалась присоединиться к кружку гостей в дальнем конце гостиной. Розьер вообразил было, что она испугана – испугана так, что не в силах шелохнуться, но, взглянув на нее снова, убедился, что ни о каком испуге нет и речи, и сказал себе, что она для этого слишком невинна. Отбросив последние сомнения, он спросил, нельзя ли ему посмотреть желтую комнату, которая кажется такой манящей и вместе с тем такой недоступной. Озмонд как-то раз уже водил его туда полюбоваться французским гарнитуром времен Первой Империи,[148] и главным образом часами (Розьеру вовсе не захотелось ими любоваться) – громоздким сооружением в столь характерном для той эпохи классическом стиле. Итак, молодой человек почувствовал, что первый ловкий ход сделан.
– Конечно, можно. Если хотите, я покажу ее вам, – сказала Пэнси, она совсем не была испугана.
– Я и надеялся, что вы мне это предложите – вы ведь так добры, – пробормотал Розьер.
Они вместе вошли туда; комната, по мнению Розьера, была на редкость безобразной, в довершение всего там оказалось еще и холодно. По-видимому, Пэнси тоже пришло это в голову.
– Зимой здесь не так хорошо, как летом, – сказала она. – Это папин вкус; у него столько вкуса!
Да, у него бездна вкуса, подумал Розьер, но иногда очень дурного. Он окинул взглядом комнату, не совсем представляя себе, что в таких случаях принято говорить.
– А разве миссис Озмонд безразлично, как отделаны ее комнаты? Неужели у нее нет вкуса? – спросил он.
– Что вы! У нее прекрасный вкус, – сказала Пэнси. – Но больше по части литературы… разговоров, а папа любит и такие вещи. По-моему, он знает все на свете!
Розьер немного помолчал.
– Одно он во всяком случае знает, в этом у меня нет сомнения, – вымолвил он наконец. – Он знает, что при всем уважении к нему, при всем моем уважении к миссис Озмонд, которая так обворожительна, на самом деле я прихожу сюда ради вас!
– Ради меня?
Пэнси обратила к нему слегка тревожный взгляд.
– Ради вас, только ради этого, – повторил Розьер, опьяненный мыслью, что поступает наперекор всем правилам и велениям.
Пэнси смотрела на него просто, внимательно, открыто; ей незачем было краснеть, она и без того была сама скромность.
– Так я и думала, – вымолвила она.
– И вам не было это неприятно?
– Как же я могу сказать? Я ведь не знала. Вы ничего мне не говорили.
– Я боялся вас обидеть.
– В этом нет ничего для меня обидного, – ответила она чуть слышно, улыбаясь так, будто ее поцеловал ангел.
– Значит, я нравлюсь вам, Пэнси? – спросил Розьер очень мягко, чувствуя себя очень счастливым.
– Да… вы мне нравитесь.
Дойдя до камина, где высились большие неприветливые часы времен Первой Империи, они остановились; здесь, в глубине комнаты, они были скрыты от посторонних глаз. Он взял ее руку, задержал на мгновение в своей, потом поднес к губам – единственное, чем он мог ответить на эти четыре слова, прозвучавшие естественно, как дыхание. Пэнси не противилась, она по-прежнему смотрела на него с чистой, доверчивой улыбкой, в которой сквозила бесконечная покорность. Он нравился ей, давно уже нравился; теперь все может сбыться! Она согласна, все это время была согласна и только ждала, чтобы он заговорил. Она способна была ждать так всю жизнь, но стоило его словам прозвучать – и Пэнси сдалась, как сдается персик, падая с дерева, когда его трясут. Розьер чувствовал, что, если притянет ее к себе, прижмет к сердцу, она безропотно ему покорится, замрет у него на груди. Правда, с его стороны было бы слишком рискованно проделать этот эксперимент в желтом salottino[149] в стиле Первой Империи. Оказывается, Пэнси знала, что он приходит ради нее, но, как истая маленькая леди, она и вида не показывала!
– Вы очень мне дороги, – проговорил он, стараясь изо всех сил убедить себя, что законы гостеприимства все же существуют.
Она секунду смотрела на свою руку, туда, где он запечатлел поцелуй.
– Вы говорите, папа знает?
– Вы же сами только что утверждали, что он знает все.
– По-моему, вы должны поскорее в этом увериться.
– Ну, теперь, когда я уверен в вас, дорогая… – шепнул он ей на ушко, после чего Пэнси устремилась в первую гостиную, всем своим видом как бы мягко давая ему понять, что дело их не терпит отлагательств.
В первую гостиную между тем пожаловала мадам Мерль, чье появление никогда не оставалось незамеченным. Как удавалось ей этого достичь, не взялся бы сказать даже самый наблюдательный человек, ибо говорила она негромко, смеялась не часто, двигалась не быстро, да и одевалась неброско, – словом, не делала видимых усилий, чтобы привлечь к себе внимание общества. Крупная, белокурая, улыбающаяся, невозмутимая, она словно распространяла спокойствие, и люди оглядывались от того, что вдруг все стихало. На этот раз она вела себя особенно тихо. Обняв миссис Озмонд, что было весьма необычно, она опустилась на небольшой диванчик и вступила в беседу с хозяином дома. Обменявшись с ним несколькими банальными фразами, – встречаясь в обществе, эти двое проформы ради всегда платили дань банальности, – мадам Мерль, окинув взглядом гостиную, поинтересовалась, не появлялся ли в этот вечер милейший Розьер.
– Он появился с час назад, потом куда-то исчез.
– А где Пэнси?
– В соседней комнате, там еще несколько гостей.
– В числе которых и он, вероятно, – сказала мадам Мерль.
– Вы хотели бы его видеть? – спросил нарочито бесстрастным тоном Озмонд.
Мадам Мерль несколько секунд на него смотрела: она знала все его интонации – до последней, еле уловимой нотки.
– Да, я хотела бы сказать ему, что сообщила вам о его желании и что вы проявили к нему весьма прохладный интерес.
– Этого ему не говорите! Он попытается разогреть мой интерес, чего я вовсе не жажду. Скажите ему лучше, что я слышать не хочу о его предложении.
– Но ведь это не так.
– Какое это имеет значение. Мне оно не по вкусу. Я и сам сегодня дал ему это понять. Был с ним намеренно груб. В общем, все это так нудно. К чему спешить.
– Я скажу ему, что вам требуется время, чтобы обдумать его предложение.
– Ни коим образом! От него потом не отделаться.
– Если я отниму у него всякую надежду, результат будет тот же.
– Да, но в одном случае он будет лезть с разговорами и объяснениями, а это в высшей степени утомительно, в другом – будет помалкивать и пустится на какие-нибудь хитрости. Следовательно, меня он оставит в покое. Терпеть не могу разговаривать с ослами.
– Вы так именуете бедного Розьера?
– Он просто невыносим… с этой вечной своей майоликой.
Мадам Мерль опустила глаза; на губах ее промелькнула улыбка.
– Он джентльмен, у него благородный характер, ну и как-никак сорок тысяч франков годового дохода.
– Это нищенство – «благородное» нищенство, – перебил ее Озмонд. – Нет, не об этом я мечтал для Пэнси.
– Что ж, тем лучше. Он обещал мне не говорить с ней.
– И вы ему верите? – спросил с рассеянным видом Озмонд.
– Вполне. Кстати, Пэнси только о нем и думает, но этому вы, вероятно, не придаете никакого значения.
– Ровным счетом никакого, и я не верю, что она вообще о нем думает.
– Такая точка зрения удобнее, – тихо проговорила мадам Мерль.
– Она сказала вам, что влюблена в него?
– За кого вы ее принимаете? И за кого вы принимаете меня? – добавила после секундной паузы мадам Мерль.
Озмонд вскинул ногу и оперся тонкой своей лодыжкой о колено другой ноги; привычным жестом обхватил лодыжку рукой – его длинный изящный указательный палец без труда сомкнулся с большим, – он сидел, глядя прямо перед собой.
– Здесь нет ничего для меня неожиданного. Я и воспитывал ее, готовя к этому. Да, я готовил ее именно к этому… чтобы в подобных обстоятельствах она поступила так, как я найду нужным.
– Она так и поступит, на этот счет у меня нет никаких сомнений.
– Тогда не понимаю, в чем загвоздка?
– Ни в чем. И все же мой вам совет – не спешите избавиться от мистера Розьера. Попридержите его, он может еще пригодиться.
– Я на это не способен. Попридержите его вы.
– Хорошо, я буду держать его на привязи и кормить обещаниями.
Мадам Мерль чуть ли не все время, что они говорили, смотрела по сторонам; ей свойственно было вести себя так в этих случаях, как свойственно было и прерывать разговор частыми паузами. После только что приведенной мною фразы как раз и воцарилась одна из таких долгих пауз, и, прежде чем молчание было нарушено, мадам Мерль увидела, как из соседней комнаты выходит Пэнси, а следом за ней Эдвард Розьер. Пэнси сделала несколько шагов и остановилась, неотрывно глядя на мадам Мерль и своего отца.
– Он признался ей, – обращаясь к Озмонду, сказала мадам Мерль.
Озмонд не повернул головы.
– Вот чего стоит ваша вера в его обещания; его следовало бы высечь.
– Бедняжка, он жаждет покаяться.
Озмонд встал; он успел уже за это время бросить испытующий взгляд на дочь.
– Впрочем, все это не имеет значения, – обронил он, уходя.
Спустя несколько секунд подошла Пэнси и с обычной своей милой, но сдержанной благовоспитанностью поздоровалась с мадам Мерль. Дама эта проявила не намного больше сердечности; поднявшись с дивана, она просто дружески улыбнулась Пэнси.
– Как вы сегодня поздно, – сказала та своим нежным голоском.
– Я всегда прихожу не позже, чем намереваюсь, мое дорогое дитя.
Мадам Мерль поднялась не из желания проявить любезность по отношению к Пэнси; она тут же направилась к Розьеру, который, сделав несколько шагов ей навстречу, торопливо, словно желая поскорее облегчить душу, пробормотал:
– Я признался ей.
– Я знаю, мистер Розьер.
– Она вам сказала?
– Да. Постарайтесь до конца вечера не делать больше глупостей, а завтра приходите ко мне; я жду вас в четверть шестого.
Она обошлась с ним строго, и в том, как она повернулась к нему спиной, выразилось столько пренебрежения, что у него само собой слетело с губ проклятие – правда, вполне пристойное.
Розьер не собирался говорить сейчас с Озмондом, – это было бы и не ко времени, и не к месту; невольно он потянулся к Изабелле, которая сидела и беседовала с пожилой дамой. Розьер подсел к Изабелле с другой стороны; пожилая дама оказалась итальянкой, и он не усомнился, что, кроме своего родного языка, она никакими другими не владеет.
– Вы вот сказали, что не станете мне помогать, – обратился он к миссис Озмонд. – Но, быть может, вы передумаете, когда узнаете… когда узнаете…
Изабелла пришла ему на помощь.
– Когда я узнаю – что?
– Что с ней все обстоит благополучно.
– Я не совсем вас понимаю.
– Мы обо всем с ней договорились.
– В таком случае с ней все обстоит неблагополучно, – сказала Изабелла. – Из этого ничего не выйдет.