Восторг, порожденный в Озмонде успехом и, безусловно, горевший в нем сейчас ярким пламенем, казался на удивление бездымным для такого ослепительного огня. Довольство жизнью никогда не проявлялось у Озмонда в грубой форме, волнение у этого безупречно владевшего собой человека было, по существу, не чем иным, как торжеством самообладания. Но именно подобный душевный механизм делал Озмонда прекрасным возлюбленным, вид у него неизменно был такой, будто он сражен, повержен ниц. Он никогда, как я уже сказал, не забывался, и оттого никогда не забывал быть изящным и нежным, казаться – что, право же, не составляло труда – потерявшим голову, поглощенным одним лишь чувством. Озмонд был чрезвычайно доволен своей избранницей: мадам Мерль сделала ему бесценный подарок. Всегда видеть возле себя существо с возвышенной душой, настроенной мягко и созвучно, – ну что может сравниться с этим? Ибо кого же, как не его, будет услаждать созвучная мягкость, а все порывы высокой души достанутся обществу, готовому преклоняться перед любым проявлением превосходства. Может ли у повседневной подруги быть дар более счастливый, чем слитый с пылким воображением живой ум, избавляющий вас от повторений, отражающий вашу мысль на своей блестящей изысканной поверхности? Озмонд терпеть не мог, когда мысли его воспроизводили слово в слово, – в чужих устах они звучали так плоско, так избито. Куда приятнее, если мысли ваши в чужих устах вновь обретают свежесть, как, например, «слова», когда они положены на музыку. Озмонд не желал бы видеть возле себя тупую жену, самовлюбленность никогда не проявлялась у него в такой грубой форме; ум его избранницы должен быть не глиняным, а серебряным блюдом, куда он поместит спелые плоды, которым это блюдо послужит к украшению. Так что разговор станет для него отныне чем-то вроде дежурного десерта. Озмонд обнаружил в Изабелле серебро самого высокого достоинства: стоило только костяшкой пальца легонько постучать по ее воображению – и раздавался серебряный звон. Хотя Озмонду никто ничего не говорил, он прекрасно знал, что родные его невесты смотрят на предстоящий брак весьма неблагосклонно, но он с первого же дня обращался с Изабеллой как с лицом совершенно независимым и потому не считал нужным выражать по этому поводу свои сожаления. Тем не менее как-то утром он безо всяких предисловий сказал:
|
|
– Им не по вкусу, что в имущественном отношении брак неравный, они думают, что я влюблен в ваши деньги.
– Вы говорите о моей тетушке и о моем кузене? Откуда вы знаете, что они думают?
– Я ни разу не слышал от вас, что они довольны, а когда на днях я написал несколько слов миссис Тачит, она мне не ответила. Будь они в восторге, они как-то бы мне это показали, и поскольку я беден, а вы богаты, само собой напрашивается мысль, что этим-то обстоятельством они и недовольны. Но когда человек бедный женится на богатой, он должен ожидать, что ему поставят это в вину. Впрочем, мне все это глубоко безразлично, мне важно только – чтобы не было и тени сомнения у вас самой. Мне неважно, что думают обо мне те, от кого я ничего не жду, – скорей всего, я просто не способен заинтересоваться их мыслями. Видит бог, меня никогда это не заботило, так с какой стати должен я вдруг изменить себе, да еще сейчас, когда наконец за все вознагражден? Я не собираюсь делать вид, будто мне неприятно, что вы богаты, напротив, я в восторге. Я в восторге от всего, что принадлежит вам, о чем бы ни шла речь, о деньгах ли ваших или о достоинствах. Гоняться за деньгами отвратительно, но иметь их чрезвычайно приятно. Полагаю, однако, я достаточно доказал, какой я до них охотник: за всю свою жизнь не заработал ни гроша – даже никогда и не пытался, следовательно, я должен в меньшей мере внушать подозрения, чем чуть ли не все люди на свете, которые только тем и заняты, что корпят да гребут. Но, конечно, если им угодно подозревать меня – я разумею ваших родных, – в общем-то им это даже приличествует. Со временем они лучше узнают меня и оценят, как, впрочем, и вы. Мое же дело – не разжигать в себе злобы, а быть благодарным судьбе за жизнь, за любовь.
|
|
– С тех пор, как я полюбил вас, я сделался лучше, – сказал он ей как-то в другой раз. – Да, не стану отрицать, я сделался умней и снисходительней, добрей и веселей, даже в чем-то сильней. Раньше мне очень многого недоставало, и я сердился на то, что у меня всего этого нет. Рассуждая отвлеченно, я был вполне доволен, как уже говорил вам когда-то. Я льстил себя надеждой, что мне удалось ограничить свои желания. Но временами я приходил в раздражение, у меня бывали мерзкие, злобные, бесплодные приступы голода, неутоленности. А теперь я в самом деле доволен, даже не знаю, чего бы я мог еще пожелать. Представьте себе человека, который пытался в сумерках читать книгу, – и вдруг вносят лампу. Я проглядел глаза, изучая книгу жизни, и не нашел в ней ничего, что вознаграждало бы меня за все усилия, но теперь я читаю ее так, как надлежит, и вижу, что повесть эта восхитительна. Моя дорогая девочка, где найти слова, чтобы описать вам, какая, мне кажется, нас ожидает жизнь, какой у нас впереди долгий летний день. Итальянский день или, вернее, его послеполуденная пора, когда все окутано золотистой дымкой и начали удлиняться тени, когда в воздухе, освещении, ландшафте – во всем решчтелыю – разлита божественная нега, которую я люблю, сколько себя помню, которую теперь полюбили и вы. Клянусь, я просто не допускаю мысли, что мы с вами не уживемся. У нас есть все, чего может желать душа, не говоря уже о том, что мы обрели друг друга. У нас есть способность восхищаться прекрасным, есть и твердые убеждения. Мы не глупы, не мелочны, не обязаны платить дань скуке или невежеству. Вы чрезвычайно свежи, я чрезвычайно умудрен. Есть у нас и развлечение – моя дочурка; мы постараемся помочь ей свить себе гнездышко. Все так светло, тепло – как краски Италии.
|
|
Они без конца строили планы, оставляя при этом за собой право на бесконечную свободу действий; само собой разумеется, обосноваться они решили пока в Италии. В Италии они встретились, Италия была свидетельницей того, что они полюбили друг друга, Италия должна стать свидетельницей их счастья. Озмонд предан был Италии, как старинной знакомке, для Изабеллы знакомство это обладало всей прелестью новизны и обещало вознести ее в будущем на высшую ступень приобщения к прекрасному. Тяга Изабеллы к беспредельным просторам сменилась теперь сознанием, что жизнь пуста, если в ней нет личных обязанностей, нет цели, которая заставляет собрать воедино все душевные силы. Изабелла сказала Ральфу, что за прошедшие два года «видела жизнь достаточно» и 'ей это наскучило – наскучило наблюдать жизнь, вместо того чтобы жить. Куда девались все ее порывы, надежды, теории, жажда столь высоко ценимой ею независимости, зарождающаяся уверенность, что она так никогда и не выйдет замуж? Все поглотила более простая и насущная потребность, и ответ на нее разом отмел бесчисленные вопросы, утолил безудержные мечты. Он в единый миг все упростил, был ниспослан свыше, как свет звезд, и не нуждался ни в каких пояснениях. Достаточно и того, что она любит, что возлюбленный ее всегда будет с ней, что она может ему быть полезна. Она предалась ему со смирением, она выйдет за него замуж с гордостью; она не только брала, у нее было, что ему дать.
Несколько раз Озмонд привозил с собой в Кашины Пэнси, которая за год почти не выросла и почти совсем не повзрослела. Отец был, по-видимому, твердо убежден, что она так навсегда и останется ребенком; хотя ей минуло уже шестнадцать лет, он вел ее за руку и отсылал поиграть, пока он посидит и побеседует с этой красивой дамой. На Пэнси всякий раз было коротенькое платье и длинное пальто, и всегда казалось, что шляпа слишком для нее велика. Она с явным удовольствием шла быстрыми мелкими шажками до конца аллеи, потом возвращалась, глядя на наших собеседников с улыбкой, словно просила, чтобы ее похвалили. Изабелла раздавала похвалы щедрой рукой, привнося в них тот личный оттенок, который любящей детской душе необходим как воздух. За движениями этой Души Изабелла наблюдала так, будто и для нее самой многое от них зависело, – Пэнси уже воплощала в себе для нее часть предстоящего служения, часть той ответственности, которую она готова была на себя возложить. Отец Пэнси мерил дочь такой детской меркой, что не соблаговолил еще объяснить ей новый характер своих отношений с прелестной мисс Арчер.
– Она не знает, она даже не догадывается и находит вполне естественным, что мы с вами встречаемся здесь и прогуливаемся, как добрые друзья, – какая чарующая наивность! Такой я и желал видеть свою дочь. О нет, теперь я не назову себя неудачником, я дважды преуспел! Я женюсь на женщине, которую боготворю, и мне удалось воспитать дочь так, как я и хотел, в старом духе.
Он очень любил «старый дух» во всем без исключения; Изабеллу покоряла эта нота, звучавшая в нем особенно искренне, изящно, спокойно.
– По-моему, до тех пор, пока вы не сказали ей, вы не можете утверждать, что преуспели. Неизвестно еще, как она воспримет вашу новость. Она может прийти в ужас, почувствовать ревность.
– Этого я не боюсь. Вы и сами по себе ей достаточно нравитесь. Я хотел бы подержать ее еще немного в неведении и посмотреть, придет ли ей в голову, что если мы с вами не помолвлены, то нам следует поскорее это сделать.
Такое живописное, такое, можно сказать, пластическое понимание наивности Пэнси произвело глубокое впечатление на Изабеллу, которая больше была обеспокоена нравственной стороной. Это не помешало ей, однако, очень обрадоваться, когда несколько дней спустя он сказал, что поставил свою дочь в известность и что она очень мило по этому поводу изрекла: «Какая у меня будет чудесная сестра!» Она не выразила притом ни удивления, ни тревоги и даже, вопреки его ожиданиям, не расплакалась.
– Вероятно, она уже догадывалась, – сказала Изабелла.
– Упаси бог! Мне отвратительна даже мысль о такой возможности. Я ожидал, что для нее это будет известным потрясением, но то, как моя дочь приняла эту новость, доказывает, что она – олицетворение благовоспитанности. Следовательно, все обстоит так, как я и хотел. Завтра, когда она принесет вам поздравления, вы сможете убедиться в этом сами.
Назначенная на завтра встреча состоялась в доме графини Джемини, куда Пэнси и была препровождена своим отцом, знавшим, что Изабелла будет там непременно с ответным визитом: графиня уже приезжала в Каза Тачит поздравить свою будущую невестку, но не застала ее тогда дома. Как только Изабеллу проводили в гостиную, появилась Пэнси со словами, что тетушка сейчас выйдет. Пэнси предстояло пробыть весь день у этой дамы, считавшей, что девушка уже достигла того возраста, когда ей пора научиться держать себя в обществе. Изабелла, находившая, что племянница могла бы с легкостью преподать своей тетушке урок хороших манер, получила возможность еще раз в этом удостовериться, пока дожидалась вместе с Пэнси появления графини. Отец девочки год назад принял в конце концов решение послать ее в монастырь, чтобы с помощью святых сестер придать законченность всем ее совершенствам, и мадам Катрин, исходя из убеждения, что Пэнси предназначена для света, должным образом ее к этому подготовила.
– Папа сказал мне, что вы любезно согласились выйти за него замуж, – промолвила ученица этой достойной женщины. – Как это чудесно! По-моему, вы очень подходите.
– По-вашему, я вам подхожу?
– Мне – просто необыкновенно! Но я хотела сказать другое: вы и папа очень друг другу подходите. Оба вы такие серьезные, спокойные. Конечно, вы не такая спокойная, как он или хотя бы мадам Мерль, но зато вы спокойнее, чем многие. Он ни за что, например, не ужился бы с такой женой, как моя тетушка: она вечно суетится, волнуется, а уж сегодня особенно. Когда она придет, вы сами это увидите. В монастыре нас учили, что нельзя судить старших, но, если судишь о них хорошо, мне кажется, в этом нет греха. Вы будете папе чудесной подругой.
– Надеюсь, и вам тоже, – проговорила Изабелла.
– Я нарочно начинаю с него. Я ведь вам еще в тот раз сказала, что я о вас думаю. Вы сразу мне понравились. Я восхищаюсь вами. Мне кажется, для меня большое счастье всегда видеть вас. Вы будете служить для меня образцом; я постараюсь во всем вам подражать, хотя мне, наверное, это не удастся. Я очень рада за папу, – одной меня ему было мало; если бы не вы, даже и не знаю, как бы он получил то, что ему нужно. Вы будете моей мачехой, но мы не станем вас так называть. Го-Еорят, они злые-презлые, а я не думаю, что вам когда-нибудь захочется ущипнуть меня или хотя бы дернуть за руку. Так что выходит, мне нечего бояться.
– Милая моя Пэнси, – проговорила Изабелла ласково, – я постараюсь быть вам всегда добрым другом.
У нее вдруг ни с того ни с сего возникло ощущение, что в один прекрасный день это может понадобиться, и почему-то привело в дрожь.
– Чудесно! Тогда я могу ничего не бояться, – откликнулась Пэнси со своей неизменной готовностью. Как же они ее вышколили, эту девочку, – как ей, должно быть, страшно было кому-нибудь не угодить!
Ее описание тетушки оказалось очень точным: никто при виде графини Джемини, когда она вошла в гостиную, не сказал бы, что ее крылья опущены. Она появилась, распространяя в воздухе трепет, и, словно выполняя древний ритуал, поцеловала Изабеллу сначала в лоб, затем в обе щеки. Усадив свою гостью на диван, она, склоняя голову то вправо, то влево, поглядывала на нее и без умолку говорила, – казалось, сидя перед мольбертом с кистью в руке, она накладывает продуманные мазки на полузаконченные фигуры.
– Если вы ожидаете услышать от меня поздравления, прошу вас заранее меня извинить. Правда, вам, наверное, все равно, поздравлю я вас или нет; ведь вы так умны, что вам полагается быть выше всех этих мелочей. Но мне не все равно, я не люблю привирать, разве что когда этим можно добиться чего-то уж очень стоящего. Но я не вижу, чего бы я могла добиться от вас, – тем более что вы мне еще и не поверите. Словом, я на это не мастерица – как не мастерица делать бумажные розы и абажуры с воланами. Мои абажуры мигом сгорят, а мои розы, как и мое вранье, покажутся весьма неправдоподобными. Если говорить обо мне, то я очень рада, что вы выходите замуж за Озмонда, но не намерена притворяться, будто я рада за вас. Вы блестящи – о вас никто иначе не говорит – вы богатая наследница, вы хороши собой и при этом еще оригинальны, ничуть не banal,[132] поэтому я страшно рада, что вы войдете в нашу семью. Как вам известно, мы из хорошей семьи, Озмонд вам, наверное, об этом говорил; наша матушка была весьма выдающейся личностью – ее называли американской Коринной. Правда, на мой взгляд, мы ужасно опустились, – надеюсь, с вашей помощью мы снова поднимемся. Я в вас верю, но мне о многом хотелось бы с вами поговорить. Я еще ни одну девушку не поздравила с тем, что она выходит замуж; давно пора хоть как-то изменить этот страшный стальной капкан. Пожалуй, мне не следовало бы говорить всего этого при Пэнси, но она затем и приехала ко мне, чтобы усвоить принятый в обществе тон. И потом, пусть знает, какие ее подстерегают кошмары. Как только я поняла, что у Озмонда есть на ваш счет планы, я хотела написать вам и недвусмысленно посоветовать ни в коем случае ему не поддаваться. Но я подумала, это похоже будет на предательство, а я таких вещей не терплю. К тому же, как я уже сказала вам, со своей стороны я в восторге, – ничего не поделаешь, я страшная эгоистка. Кстати, вы не будете уважать меня ни на грош, и мы никогда с вами не подружимся. Не я – вы не захотите. Но когда-нибудь мы все же сблизимся с вами больше, чем вы могли бы сейчас предположить. Мой муж сам явится вас поздравить, хотя с Озмондом они, как вам, должно быть, известно, в весьма прохладных отношениях. Муж очень любит наносить визиты хорошеньким женщинам, но вас я не боюсь. Во-первых, что бы он ни делал, мне это глубоко безразлично, ну а, кроме того, вы никогда в его сторону и не посмотрите. Он ни при каких обстоятельствах не может стать героем вашего романа, и, как он ни глуп, он сразу поймет, что и вы не его героиня. Когда-нибудь, если вы способны будете это выдержать, я расскажу вам о нем подробнее. Вам не кажется, надо отослать из комнаты мою племянницу? Пэнси, ступай в маленькую гостиную, поиграй там на рояле.
– Прошу вас, пусть она останется здесь, – сказала Изабелла. – Я не хотела бы слышать ничего такого, чего не должна слышать Пэнси!
Как-то под вечер – дело было осенью 1876 г. – молодой человек приятной наружности дернул шнурок дверного колокольчика небольшой квартирки, расположенной на третьем этаже одного из старинных домов в Риме. Когда дверь открыли, молодой человек осведомился, может ли он видеть мадам Мерль; служанка, некрасивая, чрезвычайно опрятная женщина, лицом француженка, повадками камеристка, проводив его в миниатюрную гостиную, спросила, как он прикажет о себе доложить.
– Мистер Эдвард Розьер, – ответил молодой человек, затем он сел и стал дожидаться появления хозяйки дома.
Читатель, может быть, еще не забыл, что мистер Розьер был звездой первой величины американской колонии в Париже, и, возможно, даже помнит, что звезда эта время от времени исчезала с парижского небосклона. Несколько зим мистер Розьер провел частично в По и, так как имел привычку следовать раз заведенному обыкновению, то, скорее всего, продолжал бы и впредь посещать зимой этот великолепный курорт. Однако летом 1876 г. произошла случайная встреча, изменившая не только течение его мыслей, но и весь распорядок жизни. Пробыв с месяц в Верхнем Энгадине, он встретил в Сент Морице прелестную девушку. Мистер Розьер сразу удостоил ее своим вниманием: он с первого взгляда узнал в ней ту маленькую богиню домашнего очага, которую давно уже искал. Поскольку он никогда не поступал опрометчиво и всегда вел себя крайне осторожно, то воздержался от объяснения в любви, но, когда они расстались, – юная леди возвратилась в Италию, а ее поклонник проследовал в Женеву, где, как это было заранее условлено, присоединился к своим друзьям, – он почувствовал, что если больше ее не увидит, то сердце его будет навек разбито. Проще всего было отправиться осенью в Рим, где в кругу семьи проживала мисс Озмонд. Мистер Розьер пустился в путь и в первых числах ноября прибыл в итальянскую столицу. Вся затея оказалась как нельзя более приятной, хотя и потребовала от молодого человека известного героизма. Поселившись в Риме в столь неурочное время, он легко мог стать жертвой миазмов, таившихся в римском воздухе, который в ноябре, как известно, пагубен. Но смелым сопутствует удача, и по прошествии месяца наш искатель приключений, принимавший три грана хинина в день, не имел причин сетовать на свое безрассудство. Он провел этот месяц весьма плодотворно – тщетно пытался отыскать в Пэнси Озмонд хотя бы малейший изъян. Все в ней было так прелестно закруглено, во всем чувствовалась такая законченность – право же, она была настоящим произведением искусства. Подолгу предаваясь любовным грезам, он мечтал о ней, совсем как о пастушке из дрезденского фарфора. И, безусловно, в мисс Озмонд, которую он узнал в расцвете ее юной прелести, был некий оттенок рококо; Розьер, питавший к упомянутому стилю особое пристрастие, не замедлил его оценить. Что Розьер предпочитал творения этой в общем легкомысленной эпохи всем прочим, можно было заключить уже из того, с каким вниманием он рассматривал гостиную мадам Мерль, где, хоть и имелись образцы всех стилей, полнее всего были представлены последние два столетия. Не теряя времени, Розьер вставил в глаз монокль, и, оглядевшись, воскликнул: «Ого! А вещи у нее очень и очень недурны». Небольшая комната была вся заставлена мебелью; в глаза прежде всего бросались поблекшие шелка и бесчисленные маленькие статуэтки, грозившие при каждом неосторожном движении полететь на пол. Розьер встал с места и начал мягкой поступью бродить по комнате, склоняясь то над столиком с всевозможными безделушками, то над подушечками с рельефно выступающими на них княжескими гербами. Когда в комнату вошла мадам Мерль, Розьер стоял чуть ли не уткнувшись носом в прикрепленный к камчатной салфетке на камине волан из венецианских кружев. Приподняв его кончиками пальцев, молодой человек словно бы к нему принюхивался.
– Старинные венецианские, – сказала мадам Мерль. – Неплохие кружева.
– Они слишком хороши для камина. Вам следует их носить.
– Говорят, на вашем камине в Париже и не то еще видали.
– Но я, к сожалению, не могу носить свои кружева, – ответил с улыбкой гость.
– Почему бы и нет! А у меня, если я пожелаю носить кружева, найдется кое-что и получше.
Розьер обвел любовным взглядом комнату.
– У вас очень хорошие вещи!
– Не спорю, но я их ненавижу.
– Не хотели бы вы от них избавиться? – спросил без промедления гость.
– Нет. Хорошо, когда есть что ненавидеть, можно дать выход дурным чувствам.
– Я свои вещи люблю, – сказал Розьер, все еще разгоряченный сделанными им только что открытиями. – Но я не для того пришел к вам, чтобы говорить о ваших или моих вещах. – Немного помолчав, он с большой нежностью произнес: – Мисс Озмонд дороже мне всех драгоценных bibelots[133] Европы.
Мадам Мерль широко открыла глаза.
– Вы пришли с тем, чтобы мне это сообщить?
– Я пришел просить у вас совета.
Она смотрела на него дружелюбно насупившись, поглаживая крупной белой рукой подбородок.
– Влюбленный мужчина в советах, как известно, не нуждается.
– Не скажите, он может попасть в затруднительное положение. С влюбленными мужчинами такое происходит сплошь и рядом. Я бывал влюблен, и по себе это знаю. Но я никогда не был так влюблен – никогда! Мне крайне важно знать, что вы думаете о моих шансах? Боюсь, в глазах мистера Озмонда я не слишком… не слишком ценное приобретение.
– Вы хотите, чтобы я вам посодействовала? – спросила, скрестив на груди свои великолепные руки и чуть вздернув левый уголок красиво очерченного рта, мадам Мерль.
– Если бы вы замолвили за меня словечко, я был бы бесконечно вам признателен. Мне не хотелось бы нарушать покой мисс Озмонд, пока я не буду уверен в согласии ее отца.
– Вы очень осмотрительны, это говорит в вашу пользу. Но вы довольно самонадеянно решили, что в моих глазах вы настоящее сокровище.
– Вы всегда были так добры ко мне, – сказал молодой человек, – оттого я к вам и пришел.
– Я всегда добра к тем, у кого хороший Людовик Четырнадцатый. В наше время это большая редкость, чего только за него не получишь.
Хоть мадам Мерль и вздернула левый уголок рта в знак того, что это шутка, Розьер смотрел на нее очень настороженно, даже опасливо.
– А я-то воображал, что нравлюсь вам сам по себе.
– Так оно и есть, но, с вашего разрешения, мы не будем вдаваться в подробности. Прошу простить меня, если мои слова звучат несколько покровительственно, – я нахожу, что вы милы и с головы до ног джентльмен. Но хочу напомнить вам, что не я решаю судьбу Пэнси Озмонд.
– Этого я и не предполагал. Но мне казалось, вы близки с ее семьей, и у меня явилась мысль, что вы можете на них повлиять.
Мадам Мерль задумалась.
– Кого вы называете ее семьей?
– Ее отца, естественно, и, простите, не знаю как перевести, ее belle-mère.[134]
– Мистер Озмонд, несомненно, ее отец, но жену его вряд ли можно назвать членом семьи Пэнси. Во всяком случае, замужество девочки не имеет к ней никакого отношения.
– Жаль, – вздохнув, сказал с подкупающим чистосердечием Розьер. – Думаю, миссис Озмонд отнеслась бы ко мне благосклонно.
– Очень может быть – особенно, если бы муж ее отнесся к вам неблагосклонно.
– Они так по-разному на все смотрят? – Он удивленно поднял брови.
– На все. Ни в чем не сходятся.
– Жаль, – сказал Розьер. – Мне очень жаль, что так все обстоит. Но это ее дело. Она очень привязана к Пэнси.
– Да, к Пэнси она очень привязана.
– И Пэнси ее очень любит. Она сказала мне, что любит ее совсем как родную мать.
– Значит, вы все же вели с бедной малюткой задушевные разговоры. Сообщили ли вы ей о своих намерениях?
– Упаси бог! – вскричал Розьер, воздевая свою облитую перчаткой руку. – Упаси бог! Сначала я должен знать, совпадают ли они с намерениями ее родных.
– Вы всегда так примерно ведете себя? У вас превосходные принципы, вы во всем следуете правилам хорошего тона.
– Вы, кажется, смеетесь надо мной, мадам Мерль, – пробормотал молодой человек, откидываясь на спинку кресла и разглаживая свои усики. – Этого я от вас не ожидал.
Она покачала головой с видом человека, который знает, что говорит.
– Вы ко мне несправедливы. По-моему, поведение ваше свидетельствует об отменном вкусе; вы подражаете лучшим образцам. Таково, по крайней мере, мое мнение.
– Зачем же я стану волновать ее понапрасну? Я слишком ее люблю, – сказал Нэд Розьер.
– В общем, я рада, что вы решили посоветоваться со мной, – сказала мадам Мерль. – Предоставьте на время все это дело мне; думаю. я смогу вам помочь.
– Выходит, я правильно поступил, что пришел к вам! – радостно воскликнул гость.
– Да, вы поступили умно, – проговорила значительно более прохладным тоном мадам Мерль. – Но, сказав, что я могу вам помочь, я имела в виду – только при условии, если ваши притязания того заслуживают.
Давайте разберем, есть ли у вас для этого основания.
– Видите ли, я человек крайне добропорядочный, – ответил вполне серьезно Розьер. – Не буду утверждать, что у меня нет недостатков, но пороков у меня нет.
– Пока вы перечислили то, чего у вас нет. При этом неизвестно еще, что считать пороками. А каковы ваши добродетели? Что у вас есть? Чем вы располагаете, помимо ваших испанских кружев и дрезденских чашек?
– Кругленькой суммой – у меня небольшое состояние, которое дает мне около сорока тысяч франков годового дохода. При моем умении распорядиться тем, что у меня есть, мы сможем жить припеваючи.
– Припеваючи – нет; сносно – пожалуй. Но и это в зависимости от того, где вы обоснуетесь.
– В Париже, разумеется. Я, во всяком случае, предпочел бы жить в Париже.
Мадам Мерль вздернула левый уголок рта.
– Блистать там вы не сможете – иначе пришлось бы пустить в ход ваши чашки, а они, как известно, бьются.
– Но мы и не хотим блистать. Достаточно того, что мисс Озмонд всегда будет окружена милыми вещами. Когда сама девушка так мила, она может позволить себе даже дешевый faience.[135] И носить она должна только муслин – белый, без намека на узор, – проговорил Розьер мечтательно.
– Ну, намек-то вы могли бы уж ей разрешить. Впрочем, сама она была бы чрезвычайно признательна вам за ваши идеи.
– Уверяю вас, мои идеи правильные, и я уверен, она бы их одобрила. Она все понимает. За то я ее и люблю.
– Она очень хорошая девочка – опрятна донельзя и к тому же весьма грациозна. Но, насколько мне известно, отец ничего не может дать за ней.
Розьер и глазом не моргнул.
– А я ни на что и не претендую. И все же позволю себе заметить, что живет он как человек со средствами.
– Деньги принадлежат его жене; у нее большое состояние.
– Миссис Озмонд очень любит свою падчерицу; вероятно, ей захочется что-нибудь для нее сделать.
– Для томящегося от любви пастушка у вас весьма трезвый взгляд! – воскликнула, рассмеявшись, мадам Мерль.
– Я знаю цену dot.[136] Могу обойтись и без него, но цену ему знаю.
– Миссис Озмонд, – продолжала мадам Мерль, – предпочтет, наверное, приберечь деньги для собственных детей.
– Для собственных? У нее их нет.
– Но могут появиться. У нее был уже мальчик, правда, бедняжка умер шестимесячным младенцем два года назад. Так что, возможно у нее еще будут дети.
– Желаю ей этого от всей души, – только бы она была счастлива. Она прекрасная женщина.
Мадам Мерль ответила не сразу.
– О ней многое можно сказать. Зовите ее прекрасной, если вам так угодно! Но, строго говоря, у нас еще нет доказательств, что вы – parti.[137] Отсутствие пороков вряд ли служит источником дохода.
– Извините меня – иногда служит, – проявив немалую проницательность, возразил Розьер.
– Супруги, живущие на доходы с невинности, как это трогательно!
– Мне кажется, вы меня недооцениваете.
– Вы не столь уж невинны? – проговорила мадам Мерль. – Но шутки в сторону. Сорок тысяч франков в год и добрый нрав впридачу, безусловно, заслуживают внимания. Не скажу, что за это следует ухватиться, но бывают предложения и хуже. Однако мистер Озмонд склонен, вероятно, думать, что может рассчитывать на лучшее.
– Он-то может, но может ли его дочь? Что может быть лучше для нее, чем выйти замуж за человека, которого она любит? А дело в том, что она ведь любит, – докончил, разгорячась, Розьер.
– Да. Я это знаю.
– Значит, я правильно сделал, что пришел к вам, – вскричал молодой человек.
– Но вы откуда это знаете, если не спрашивали ее?
– В таких случаях не надо ни спрашивать, ни говорить. Как вы сами сказали, мы невинная пара. А вот как это узнали вы?
– Хотя я отнюдь не невинна? Благодаря своей искушенности. Предоставьте это дело мне. Я разузнаю для вас, как все обстоит.
Розьер поднялся с места и стоял, поглаживая шляпу.
– Отчего же так безучастно? Не только разузнайте, но, пожалуйста, помогите сделать так, чтобы все обстояло как надо.
– Я сделаю, что могу. Постараюсь представить ваши достоинства в самом выгодном свете.
– Буду бесконечно вам благодарен. А я тем временем попытаю счастья у миссис Озмонд.
– Gardez-vous-en bien![138] – Мадам Мерль вмиг поднялась. – Не вмешивайте ее в это, иначе вы все испортите.