Но наряду с этими «умеренными» высказываниями в новейшей историографии, несомненно, возрождается апологетическое (с сильным уклоном в телеологию) направление. Оно — вероятно, не случайно — представлено наиболее откровенным образом в немецкой послевоенной литературе. Так, в работе по римской истории Корнеман пишет, что еще в «союзе трех» Цезарь был, конечно, главной силой. Именно он привел в дальнейшем Рим от троевластия к единовластию и реформировал одряхлевший полис (общину) в империю. Цезарь принадлежит уже новой эпохе, т. е. эпохе империи, которую он сам и вызвал к жизни. С тех пор Kaisertum во всем мире носит имя этого политического гения, строителя нового Рима, который начал свое великое дело еще как консул 59 г. и, таким образом, превратил эту дату в эпохальную и переломную дату всей римской истории.
Не менее высокую (и с не меньшим телеологическим налетом) оценку дает Цезарю в «Римской истории» один из наиболее маститых и авторитетных историков ФРГ — Фогт. Он считает, что законодательство Цезаря (во время его консулата) имело целью ослабление режима и господства аристократии, а кроме того, в законодательстве отражены далеко идущие государственные задачи. Поэтому консулат Цезаря — определенная веха в истории Рима. В результате же победы при Фарсале Цезарь получил то, к чему давно его вела жажда власти, — все римское государство. Его законодательная деятельность в Италии и провинциях доказывает, что сознательной целью Цезаря было полное переустройство государства и общества.
В своей последней большой работе, которая на Западе привлекала широкое внимание, Тегер анализирует вопрос о «культе вождя» (властителя), в частности, по отношению к Цезарю. Автор считает, что Цезарь преследовал цель построить новый государственный порядок. Он явно стремился к самодержавию и не собирался добровольно выпускать власть из рук, но хотел сделать ее наследственным достоянием своего рода. Несмотря на нелюбовь римлян к царской власти, он, тем не менее, называл себя потомком альбалонгских царей. Но в Риме царская власть была слишком тесно связана с древнеримской общиной и ее специфическими институтами, чтобы служить приемлемой основой для нового мирового государства. Поэтому Цезарь искал образцов и примеров в эллинистическом мире, причем не в поздних эпохах, а у Александра, который всегда стоял перед его глазами как высший идеал и соответствовал его «универсалистским» государственным идеям.
|
|
И, наконец, работа В. Эренберга «Конечные цели Цезаря». В начале работы автор, сопоставляя существующие в литературе точки зрения на монархические тенденции Цезаря, высказывает желание судить о целях последнего только на основании фактов. В целом ряде случаев автор выдерживает это обещание. Однако конечные выводы исследования покоятся едва ли на чисто фактической основе. Так, Эренберг считает, что Цезарь «с проницательностью гения» пытался предвосхитить развитие двух–трех ближайших столетий. Конечная цель — быть не эллинистическим или римским царем, но «властителем империи» на особый лад. Цезарь уже подходил к такой форме правления, которая «материализовалась значительно позже и которая, сочетая римско–эллинистические элементы с ориентальными, вылилась в «нечто новое». Цезарю суждено было стать «правителем империи», первым истинным императором.
|
|
Таковы наиболее характерные оценки личности и деятельности Цезаря в современной историографии. Переходя к некоторым выводам, мы не собираемся в качестве итога находить какую–то равнодействующую этих оценок; еще в меньшей степени мы собираемся рисовать портрет Цезаря в том историко–литературном, почти беллетристическом плане, как это остается модным в современной западноевропейской историографии и как это впервые — и несомненно с наибольшей силой и талантом — было сделано еще Моммзеном. Наша задача значительно скромнее: мы хотим лишь отметить несколько характерных черт, определяющих, на наш взгляд, облик Цезаря как государственного деятеля.
Суммируя все вышеизложенное, мы, очевидно, можем прийти к следующим выводам. Какие бы то ни было соображения о «провиденциальном» характере деятельности Цезаря должны быть отвергнуты самым решительным образом. Анализ внутренней политики, проводившейся Цезарем, и его реформ убедительно свидетельствует о том, что Цезарь в этой области руководствовался, как правило, близлежащими задачами, вытекающими из конкретной политической обстановки. В целом и даже в «перспективе» круг этих задач был обусловлен общей и вполне конкретной «целью» восстановления (или укрепления) государственного строя, расшатанного за годы гражданской войны.
Ставил ли перед собой Цезарь тоже как «цель» создание «империи», думал ли он о себе как о монархе, о царе? На первую часть этого вопроса можно ответить только отрицательно. Конечно, перед его умственным взором никогда не возникала концепция «демократической» монархии, или «принципата», или монархии эллинистического типа, ибо все это — лишь ретроспективные конструкции новейших историков. Более того, в практике политической деятельности перед Цезарем не возникала, да и не могла возникнуть, какая бы то ни было отвлеченная, теоретическая, «кабинетная» концепция государства.
|
|
Благодаря долголетнему опыту политической деятельности Цезарь стал мастером политических интриг, комбинаций, борьбы. Он был «вождем демократии», который под конец своей карьеры вдруг очутился в роли государственного деятеля, фактически даже главы государства. Поэтому он как деятель государственный и оказался в лучшем случае талантливым дилетантом, а быть может, даже и «неудачником». Во всяком случае, бесспорно то, что не он создал ту политическую систему, которая характеризует собой государственный строй так называемой «ранней империи». Поэтому наиболее объективная оценка государственной (и реформаторской) деятельности Цезаря, а также итогов этой деятельности и ее исторического значения возможна лишь в сопоставлении с той политической системой, которая сложилась при Августе и которая носит обычно название «принципат Августа».
Что же касается намерений и стремлений Цезаря, связанных с царским венцом, то здесь, пожалуй, трудно прийти к какому–то определенному выводу. По всей вероятности, Цезарь — пусть даже с известными колебаниями — все же примерялся к этой новой роли и не исключал возможности подобного варианта. Для нас в данном случае представляет интерес не самое это намерение как таковое, но два связанных с ним момента. Во–первых, следует подчеркнуть, что стремление (если таковое имелось) к царскому венцу отнюдь не равнозначно наличию идеи (или концепции) «империи», если под последней подразумевать некое теоретическое «построение». Во–вторых, вопрос о стремлении Цезаря к царской короне связан, на наш взгляд, с гораздо более существенным для историка вопросом о социальной опоре Цезаря и о том сложном, своеобразном и даже парадоксальном положении, которое создалось после Мунды, т. е. в последние месяцы жизни и правления Цезаря. Есть все основания специально остановиться на этом вопросе.
Парадоксальность положения, сложившегося в Риме после битвы при Мунде, заключалась в том, что позиции Цезаря как диктатора именно в тот момент, когда он находился на вершине славы и видимого могущества, когда гражданская война победоносно завершилась, оказались не укрепившимися, а, наоборот, весьма существенно ослабленными. Каким же образом это произошло?
С момента возвращения Цезаря из Испании и по роковые иды марта 44 г. прошло всего пять месяцев. За это время не было никаких крупных событий, тем более конфликтного характера. Внешне все обстояло более, чем благополучно. Именно тогда Цезарь выдвинул ряд широких планов, о которых нам уже приходилось упоминать выше: от войны с парфянами и вплоть до осушения Помптинских болот. В ответ на все его проекты сенат декретировал ему новые почести. Однако наряду с перспективными мероприятиями не были забыты и более неотложные дела. Так, Цезарь провел очередное пополнение сената, во время которого он исключил из состава сенаторов ряд лиц и, наоборот, пополнил сенат своими креатурами, не остановившись перед дарованием сенатского звания отпущенникам и солдатам, в том числе даже происходящим из Галлии и только недавно получившим римское гражданство. Очевидно, в это же время общее число сенаторов было увеличено и доведено до 900.
Затем прошли выборы должностных лиц на 44 г. Во время выборов Цезарь, конечно, действовал на основании того самого установления, согласно которому он рекомендовал половину кандидатов. Выборы состоялись в декабре, причем консулами избрали самого Цезаря и Марка Антония. В числе 16 преторов избранными оказались М. Юний Брут и Г. Кассий Лонгин, причем первому из них Цезарь вручил городскую претуру, а второму — разбор дел, касающихся иностранцев.
Затем состоялись выборы эдилов и квесторов. Во время квесторских выборов произошел такой инцидент: когда 31 декабря были созваны трибутные комиции, то стало известно, что умер консул 45 г. Кв. Фабий Максим. По распоряжению Цезаря трибутные комиции превратили в центуриатные и на последний день истекающего года консулом избрали Г. Каниния Ребила, легата Цезаря в африканской и испанской кампаниях. Эта избирательная комедия дала пищу как для острот Цицерона, так и для общественного мнения, складывавшегося не в пользу Цезаря и обвинявшего его в «тиранических» замашках.
В 44 г. Цезарь был диктатором в четвертый раз, а консулом — в пятый. Положение его казалось бесспорным; новые почести, определенные сенатом, соответствовали уже не просто царскому достоинству, но открытому обожествлению. Так, он во время занятий государственными делами мог пользоваться не просто курульным, но позолоченным креслом, мог не только носить красные сапоги, как это делали некогда цари Альбы–Лонги, но даже имел право надевать царское облачение. Было постановлено, чтобы дни побед Цезаря ежегодно отмечались как праздники, а каждые пять лет жрецы и весталки совершали молебствия в его честь; клятва именем Цезаря считалась юридически действительной, а все его будущие распоряжения заранее получали правовую силу благодаря тому, что магистраты при вступлении в должность присягали не противодействовать ничему из того, что постановит Цезарь.
Цезарю определялась почетная стража из сенаторов и всадников, причем сенаторы должны были поклясться охранять его жизнь. Для одного из самых старинных праздников (Луперкалий) наряду с коллегиями Luperci Quintiliani и Fabiani создавалась теперь третья коллегия — Luperci Iuliani. Во всех святилищах и публичных местах совершались жертвоприношения и посвящения Цезарю; по всей Италии, в провинциях и во всех царствах, которые состояли с Римом в дружбе, устраивались в его честь различные игры. Для изображения или статуи Цезаря должна быть — как для изображения богов — подготовлена в цирке специальная подушка (pulvinar). Месяц Квинтилий переименовывался в июль, одна из триб получила имя Iuliae и, наконец, Цезарю посвящался ряд храмов, в том числе один общий — Цезарю и богине Милосердия, причем обе находящиеся в храме фигуры должны были протягивать руки друг другу. Все эти почести и решения следовало записать золотыми буквами на серебряных колоннах, поставленных у подножия Юпитера Капитолийского.
Нет ничего удивительного, что в этой обстановке общего сервилизма начинают возникать всякие слухи и разговоры о стремлении Цезаря к царскому венцу, тем более что его ближайшее окружение своими иногда чуть ли не провокационными действиями давало достаточно серьезные основания для подобных разговоров.
Например, кто–то, как говорит Аппиан, из тех, кто особенно поддерживал слух о стремлении Цезаря быть царем, украсил его изображение лавровым венком, обвитым белой лентой. Трибуны Марулл и Цезетий разыскали этого человека и арестовали его под тем предлогом, что они этим делают нечто угодное Цезарю, который уже и раньше протестовал, если о нем говорили как о царе. По свидетельству того же Аппиана, Цезарь реагировал на этот инцидент вполне спокойно. Но, когда его при возвращении из Альбы в Рим у городских ворот приветствовали как царя и народные трибуны снова разыскали инициатора этих приветствий и арестовали его, он, «потеряв терпение», выступил перед сенатом, обвинив трибунов в том, что они коварно навлекают на него подозрения в стремлении к тирании, и заявил, что считает их заслуживающими смерти, однако ограничивается лишением их должности и удалением из сената.
Отрешение от должности трибунов, власть которых считалась священной и неприкосновенной, произвело крайне неблагоприятное впечатление. Вскоре после этих событий Цезарь был провозглашен диктатором без ограничения срока. Началась подготовка к парфянской войне. В Риме стали распространяться слухи о том, что в связи с походом столица будет перенесена в Илион или в Александрию, а для того, чтобы узаконить брак Цезаря с Клеопатрой, будет предложен законопроект, согласно которому Цезарь получит разрешение брать себе сколько угодно жен, лишь бы иметь наследника.
Новый инцидент, как будто подтверждавший монархические устремления и «замашки» Цезаря, произошел 15 февраля, во время празднования Луперкалий. Марк Антоний, который был в это время не только консулом, но и магистром Lupercorum Iulianorum, подбежал к Цезарю и хотел увенчать его голову диадемой. Раздались довольно жидкие и, как пишет Плутарх, заранее подготовленные аплодисменты. Когда же Цезарь отверг диадему, то рукоплескал весь народ. Эта игра повторилась дважды, и Цезарь, учтя реакцию присутствующих, отдал распоряжение отнести диадему в Капитолий, в храм Юпитера.
Однако все это вместе взятое создавало вполне определенную атмосферу недовольства. При выборах консулов на 43 г. большое число голосов было подано за Марулла и Цезетия — трибунов, столь несправедливо отстраненных Цезарем от должности; на статуе полулегендарного Брута появилась надпись «О, если бы ты жил!», а его потомок и носитель его славного имени обнаруживал на своей судейской трибуне, которую он занимал как городской претор, такие воззвания: «Ты спишь, Брут!» или «Ты не Брут!», что, конечно, не могло не оказывать определенного действия.
Формировалось общественное мнение, формировался если еще не конкретный заговор, то, во всяком случае, довольно явно выраженная оппозиция. Одним из наиболее ранних проявлений этой оппозиции, которому следует придать определенный вес и значение (что и было сделано самим Цезарем), можно считать опубликование Цицероном его «Катона». Это произошло вскоре после отъезда Цезаря на испанскую войну и стало наиболее злободневной сенсацией того времени. Влияние этого произведения на римское общественное мнение было таково, что Цезарь счел необходимым, наряду с комплиментами по адресу Цицерона как стилиста, представителя римской образованности и даже политического деятеля, тем не менее довольно резко возразить автору по существу, обрушившись на Катона с рядом гневных обвинений. Известно также, что сочинение Цицерона не только встретило благожелательный прием в римском обществе, но вызвало к жизни ряд произведений подобного же направления, в том числе и «Катона» М. Юния Брута.
Чрезвычайно интересно отметить тот факт, что в растущих и ширящихся оппозиционных настроениях все более и более определенно начинает проступать демократическая струя. Так, не следует забывать, что М. Юний Брут, один из главных руководителей будущего заговора, в соответствии с традициями той ветви рода Юниев, к которой он принадлежал, был убежденным сторонником «демократической партии». Совершенно справедливо указывает Эд. Мейер и на то, что оппозиционные настроения, постепенно расширяясь, распространились не только на таких сторонников сенатской республики, которые сделали попытку примириться с режимом Цезаря, но и на «демократов», разделявших взгляды Саллюстия, и даже на определенную часть личных приверженцев Цезаря.
Тот же Эд. Мейер, в качестве примера подобных настроений, останавливается на одном из «демократических» памфлетов против Цезаря. В этом произведении использована историческая традиция о процессе Луция Сципиона Азиатского. Когда тот был взят под стражу, то прибывший из Этрурии его брат, Сципион Африканский, силой вырвал его из рук служителей и трибунов. Тиберий Гракх, бывший в то время тоже трибуном, произнес речь, в которой протестовал против подобной дискредитации трибунской власти и достоинства со стороны частного лица. Оратор вспоминал о том, что раньше Сципион держался совершенно иначе, он даже упрекал народ тогда, когда его хотели сделать пожизненным консулом и диктатором, когда хотели воздвигнуть его статуи на комиции, рострах, курии, Капитолии и в часовне Юпитера. Он возражал, чтобы его изображение в триумфальном одеянии выносилось из храма Юпитера. А теперь, мол, он полностью разложился и переступил всяческие границы.
Излагая этот инцидент, Эд. Мейер вполне резонно замечает, что все перечисленные в рассказе почести были немыслимы во времена Сципиона и под Сципионом Африканским в данном случае нужно иметь в виду Цезаря. Появление самого памфлета он относит к 44 г., т. е. считает, что памфлет появился не ранее, чем Цезарь был объявлен бессрочным диктатором.
Все вышеизложенное поясняет, на наш взгляд, с достаточной очевидностью то парадоксальное положение, в котором Цезарь оказался, вернувшись в Рим с испанской войны. После триумфа армия, конечно, была распущена. Вследствие этого Цезарь лишился единственной по тому времени организованной в политическом отношении и сплоченной силы, единственной своей надежной опоры. Что касается новых фракций господствующего класса, т. е. руководящих кругов муниципиев, богатых отпущенников, посаженных на землю ветеранов, то, хоть Цезарь и являлся выразителем их интересов, в это время они еще только (и в частности, благодаря Цезарю!) «набирали силу» и не могли служить достаточно прочной опорой, как, впрочем, и сам Цезарь не мог еще стать достаточно решительным и последовательным проводником их классовых интересов. Предпринятое им пополнение сената, когда в его состав включались и солдаты и отпущенники, а число сенаторов доводилось до 900, конечно, было малоудовлетворительным (и даже жалким) паллиативом. Именно поэтому Цезарю приходилось лавировать между этими homines novi и представителями староримских родов, заигрывая с последними и всячески привлекая их к себе, в особенности после окончания гражданской войны.
Неизменной основой экономического и политического веса этих «староримлян» продолжало оставаться крупное землевладение, наиболее решительно подорванное лишь после экспроприаций, проведенных вторыми триумвирами.
«Демократические» слои населения в силу ряда упоминавшихся выше причин не могли представлять для Цезаря в то время сколько–нибудь серьезную политическую опору. Более того, оппозиция режиму Цезаря, переросшая затем в заговор против его жизни, в значительной мере питалась именно этими «демократическими» кругами.
И, наконец, монархические «замашки» Цезаря, то ли существовавшие на самом деле, то ли всего лишь приписываемые ему общей молвой — в данном случае это безразлично, — оттолкнули от него не только бывших сторонников и «республиканцев», которые одно время рассчитывали на возможность примирения и альянса, но даже личных приверженцев Цезаря. Таким образом и создалась парадоксальная ситуация: всесильный диктатор, достигший, казалось бы, вершин власти и почета, на самом деле очутился в состоянии политической изоляции, а возникший против него и успешно реализованный заговор был закономерным проявлением слабости установленного им режима.
Как ни странно, но в огромной литературе о Цезаре до сих пор как–то почти не отмечалось то обстоятельство, что заговор, осуществленный в иды марта, был далеко не первым: наши сведения о готовящихся против жизни Цезаря заговорах восходят, по крайней мере, к 46 г. Так, в известной речи Цицерона за Марцелла содержится ясное указание на то, что Цезарь обратился в сенат с «жалобой» на готовящееся против него покушение, причем намекал, что оно исходит от лиц, принадлежащих к его ближайшему окружению. Известно также, что в 45 г. один из видных офицеров Цезаря — Гай Требоний — замышлял покушение, рассчитывая убить Цезаря при его возвращении из Испании. Он даже пытался по этому поводу вступить в контакт с Марком Антонием, который, однако, не пошел ему навстречу, но вместе с тем и не выдал его Цезарю. Примерно в это же время подобными мыслями начал тешить себя Цицерон, правда, чаще всего в плане довольно безопасных острот в частных письмах к друзьям. Тем не менее эти его новые настроения стали широко известны, и не случайно в сентябре 44 г. Марк Антоний причислял его к идейным вдохновителям убийства Цезаря, хотя заговорщики так и не решились доверить Цицерону свои замыслы.
Последний заговор на жизнь Цезаря сложился в самом начале 44 г. В нем приняло участие более 60 человек. Интересен состав заговорщиков: кроме главарей заговора М. Юния Брута, Г. Кассия Лонгина и таких видных помпеянцев, как Кв. Лигарий, Гн. Домиций Агенобарб, Л. Понтий Аквила (и еще несколько менее заметных фигур), все остальные его участники были до недавнего прошлого явными сторонниками Цезаря: Л. Туллий Цимбр, один из наиболее близких к диктатору людей, Сервий Гальба, легат Цезаря в 56 г. и его кандидат на консульство в 49 г., Л. Минуций Базил, тоже легат Цезаря и претор 45 г., братья Публий и Гай Каска, причем первого из них уже избрали трибуном на 43 г. Еще более симптоматичным явлением следует считать вступление в число заговорщиков только что упоминавшегося Г. Требония и, наконец, Д. Юния Брута, который был весьма близок к Цезарю именно в это время.
То, что его жизни угрожает опасность, Цезарь, видимо, знал или догадывался. И хотя он отказался от декретированной ему почетной стражи, сказав, что не желает жить в постоянном страхе, тем не менее, когда его предостерегали относительно Антония и Долабеллы, он отвечал, что не боится людей, которые любят жизнь и умеют наслаждаться ею, однако ему внушают более серьезные опасения люди бледные и худощавые. В данном случае Цезарь явно намекал на Брута и Кассия.
Тем временем подготовка к новой, т. е. парфянской, войне шла полным ходом. Прежде всего предусматривалось упорядочение текущих дел на время похода. Видимо, в конце февраля состоялись комиции, на которых избрали консулов на 43 и 42 гг.; что касается преторов и других должностных лиц, то они определялись лишь на текущий год. В основном закончились и чисто военные приготовления: в Иллирии, Ахайе и Македонии в общей сложности было уже сосредоточено 16 легионов пехоты и 10 тыс. всадников. Цезарь намечал свой отъезд к войску на 18 марта (в Македонию), а 15 марта предполагалось заседание сената. На этом заседании квиндецемвир Л. Аврелий Котта (консул 65 г.), основываясь на предсказании сивиллиных книг относительно того, что парфян может победить лишь царь, должен был провести решение о награждении Цезаря соответствующим титулом. Плутарх и Аппиан сообщают про несколько смягченный вариант этого проекта решения сената: титул царя присваивался Цезарю, так сказать, по отношению к провинциям и союзным государствам, по отношению же к Риму (и Италии) Цезарь оставался по–прежнему императором и диктатором.
Заседание сената 15 марта и было избрано заговорщиками в качестве дня и места приведения их планов в исполнение, дабы не голосовать за проект Л. Котты. Убийство Цезаря и предшествующие ему чудесные предзнаменования весьма драматично описаны рядом древних авторов. По иронии судьбы труп заколотого кинжалами заговорщиков диктатора остался лежать у подножия восстановленной им на этом месте статуи его давнего противника — Помпея. Сенаторы в страхе разбежались. Только через некоторое время появились трое молодых рабов; они положили Цезаря на носилки, с которых свешивалась его рука, и отнесли тело домой. Об этом рассказывает Светоний. И, может быть, из всех подробностей, сообщаемых нам об убийстве Цезаря, данная деталь наиболее драматична — эта бессильно свесившаяся с носилок рука, которая еще несколько минут назад управляла миром и мановение которой отзывалось во всех, даже самых отдаленных, уголках orbis terrarum.
АГОНИЯ РИМСКОЙ РЕСПУБЛИКИ.
Убийство Цезаря произвело в Риме смятение и панику. Сенаторы в страхе разбежались из курии Помпея, где происходило роковое заседание. Заговорщики, наоборот, сделали попытку обратиться к народу. Окруженные толпой рабов и гладиаторов, они направились к форуму и Капитолию. Но, как пишет Аппиан, народ за ними не последовал, и они были приведены в замешательство, даже испуганы. Что касается видных цезарианцев, то они также находились в состоянии растерянности: один из самых близких к покойному диктатору людей, консул 44 г. Марк Антоний и начальник конницы Марк Эмилий Лепид забаррикадировались в своих домах.
Однако вскоре выяснилось, что, хотя заговор был довольно основательно подготовлен и удачно выполнен, его инициаторы не имели никакой позитивной программы. Они считали, что достаточно устранить тирана, а все остальное образуется само собой. Но, как всегда, действительность оказалась сложнее отвлеченных и смутных проектов, а пресловутая «республика предков» — куда более иллюзорным явлением, чем складывающийся на их глазах новый политический режим. Недаром Цицерон — правда, несколько позже — писал Аттику: «Утешаться мартовскими идами глупо; ведь мы проявили отвагу мужей, разум же, верь мне, детей. Дерево срублено, однако не вырвано с корнем: поэтому ты можешь видеть, какие оно дает отпрыски». И он был безусловно прав.
Более того, всеобщая растерянность и беспомощность заговорщиков помогли цезарианцам сравнительно быстро оправиться, прийти в себя. Кроме всего прочего, на их стороне была наиболее реальная сила — ветераны Цезаря. Настроение городского плебса тоже заметно менялось в их пользу. Поэтому Эмилий Лепид смог уже заговорить о мщении за смерть Цезаря; затем он ввел в город отряд солдат и занял форум. В свою очередь Марк Антоний, получивший от вдовы Цезаря все его денежные средства и бумаги, использовал права консула и созвал 17 марта заседание сената.
На нем сторонники заговорщиков (Брут и Кассий на заседание не явились) предложили объявить Цезаря тираном, а его убийцам выразить благодарность и одобрение. Тогда Антоний заявил, что если Цезарь будет признан тираном, то, следовательно, все его распоряжения автоматически отменяются. Но ведь среди этих распоряжений немало таких, которые непосредственно касаются целого ряда сенаторов, находящихся на данном заседании.
Слова Марка Антония произвели резкий перелом в настроении. Те сенаторы, которые только что поддерживали заговорщиков или даже намекали на собственное участие в заговоре, теперь, под угрозой потери выгодных и почетных назначений, были готовы снова восхвалять убитого диктатора. Поэтому с большой легкостью прошло компромиссное предложение Цицерона: по отношению к заговорщикам применить амнистию (т. е. «забвение») и одновременно утвердить все распоряжения Цезаря, причем не только те, которые были сделаны им при жизни, но и те, которые намечались на будущее. Заседание сената, проведенное 17 марта, знаменовало собой перемирие между цезарианцами и заговорщиками.
Однако это перемирие продолжалось недолго. Через два или три дня, во время похорон Цезаря, Антоний произнес над телом диктатора речь, по существу направленную против заговорщиков. Для вящего впечатления он поднял копьем растерзанную и окровавленную одежду Цезаря. Народу показали также восковую статую покойного с 23 зияющими ранами. А так как незадолго до этого оглашалось завещание Цезаря, из которого присутствующие узнали, что, помимо персональных наследников, Цезарь не забыл о римском плебсе в целом, то ситуация складывалась явно не в пользу заговорщиков. Дело в том, что Цезарь завещал народу свои роскошные сады над Тибром и по 300 сестерциев из личных средств каждому римскому плебею.
Возбужденный народ ринулся к зданию сената, в котором произошло убийство, и поджег его. Искали заговорщиков, чтобы немедленно с ними расправиться. Брут и Кассий вынуждены были тайно бежать из города. Таким образом, волна событий вынесла на своем гребне тех же главарей цезарианцев — Марка Антония и Эмилия Лепида.
Марк Эмилий Лепид — начальник конницы (magister equitum), т. е. официальный помощник Цезаря как диктатора, мог, пожалуй, похвалиться лишь знатностью своего рода, который возводили чуть ли не к богу Марсу. Правда, он дважды удостаивался триумфа, но, как считали сами древние, едва ли заслуженно. Тем ярче выделяется на его фоне колоритная фигура другого крупного цезарианца — Марка Антония.
В биографии Антония, написанной Плутархом, встречается целый ряд характерных штрихов, которые, будучи собраны воедино, воссоздают облик этого знаменитого сподвижника Цезаря. Плутарх прежде всего уделяет внимание его происхождению. Антоний принадлежал к старинному роду, представители которого, однако, мало чем себя прославили. Тем не менее семейное предание прародителем рода считало самого Геракла. С другой стороны, потомком Антония в пятом колене был император Нерон. В молодости Марк Антоний отличался чрезвычайно красивой и представительной внешностью, считалось даже, что он похож на своего легендарного предка.
Как и многие римляне знатного происхождения, Антоний провел юность в кутежах, в разгульном обществе. Это было обычным явлением, но порицание вызывало то, что он не оставил этих привычек и в более зрелые годы. Так, когда Юлий Цезарь вел африканскую кампанию, а Антоний находился в Италии, то его кутежи и похождения, если верить Плутарху, вызывали всеобщее возмущение. Безоговорочно Плутарх осуждает и его позднюю страсть к Клеопатре, считая, что эта страсть окончательно подавила в нем все добрые и разумные начала. Характеристика Антония как личности подытоживается в биографии следующими словами: «Вообще он был простак и тугодум и потому долго не замечал своих ошибок, но зато, поняв их, бурно раскаивался, горячо винился перед теми, кого обидел, и уже не знал удержу ни в воздаяниях, ни в карах».