Зловоние доходило даже до расположения войск, лагерь которых находился выше на плато. Свежая морская вода, приносимая течением, очень скоро загрязнялась и превращалась в мерзко пахнущую мутную жижу. Становилось все холоднее, и солдаты практически перестали снимать одежду. Некоторые находили себе шутливое оправдание, объясняя, что до одежды, которую они носят, лучше не дотрагиваться, тогда она дольше прослужит. И действительно, выбеленное солнцем, вымытое дождем, вытертое амуницией, использовавшееся вместо постели, разодранное колючками обмундирование зачастую не менялось в течение нескольких месяцев. «Мой мундир превратился в лохмотья, а обувь износилась, – писал 7 октября в письме домой один из гвардейских офицеров, – но мы все выглядим одинаково».
Большинство солдат, за исключением самых аккуратных, которым, как генералу Брауну, вид оторванной пуговицы причинял страдания, летом не обращали никакого внимания на то, что их мундиры изношены и изорваны. Однако с приходом холодных осенних ветров каждому стали нужны теплые шинели, мундиры и белье, особенно после того, как столь же быстро, как овощи и фрукты, было собрано все, что могло использоваться в качестве дров. 9 октября полковник Белл написал в дневнике: «Очень холодная ночь. И еще более холодное утро. Никакого топлива. Вокруг одна трава».
В своем растущем недовольстве солдаты искали козлов отпущения и все чаще задавали себе вопрос: зачем на земле существуют генералы.
II
Раглан, которого французам и собственным инженерам удалось убедить отказаться от наступления на город с ходу, ждал прибытия тяжелых осадных орудий. Он решил установить их как можно ближе к вражеским позициям, не тратя времени на оборудование подходов. С этой целью несколько батальонов были выдвинуты вперед, почти на открытую местность для поддержки инженерных войск. Несмотря на то что было решено вести работы ночью, подготовка даже легко укрепленных артиллерийских позиций оказалась рискованной задачей. Но генерал Бэргойн считал, что оборудование серьезных инженерных укреплений будет еще более рискованным. Острее всего инженеры ощущали нехватку транспорта. Весь транспортный парк инженерных войск составляли около 50 повозок, и, конечно, такого количества транспорта было явно недостаточно для проведения фортификационных работ.
Лорд Раглан собрал совещание командиров дивизий для обсуждения предложенного Бэргойном альтернативного плана по использованию осадных орудий с открытых позиций под прикрытием пехоты. В письме под грифом «Строго секретно» он уведомил герцога Ньюкаслского в том, что командиры дивизий единодушно отвергли такой план. Генерал Браун не скрывал недовольства планом, задуманным генералом Бэргойном. Предложение не прошло.
В то же время сама выгрузка с кораблей орудий и другого оборудования для ведения осады города оказалась чрезвычайно сложной задачей. Дорога, ведущая к плато, была крутой и узкой. Не хватало тягловых животных, опытных солдат. Морякам, которым поручили перевозить орудия и боеприпасы, пришлось работать с половины пятого утра до половины восьмого вечера. 18‑фунтовые пушки перевозили на телегах артиллеристы; более тяжелые орудия тащили на канатах по 50 матросов. При этом самый легкий из членов экипажа сидел на орудии верхом, напевая или насвистывая веселые песни. Солдаты, не настолько крепкие и рослые, смотрели на матросов с мрачным восхищением. Им самим с ворчанием и ругательствами приходилось нести на себе груз, глядя на который можно было предположить, что он весил вдвое больше любого человека.
8 октября генерал Бэргойн преподнес Раглану неприятный сюрприз. Он заявил, что из‑за твердого грунта проведение инженерных работ на участке английских войск невозможно. Все, что могли делать английские артиллеристы, – это поддерживать французов, в районе расположения которых грунт был более податливым, огнем артиллерии с дальних дистанций.
Раглан немедленно отправился к Канроберу и заверил того, что англичане, несмотря ни на что, примут участие в штурме, который планируется начать сразу после того, как появятся «доказательства эффективности артиллерийской стрельбы французов».
Канробер был вежлив и вошел в положение союзников. Генералы расстались довольные друг другом.
В следующую ночь 1600 французских солдат от заката до рассвета копали землю. Работы велись при сильном северо‑восточном ветре, гул которого заглушал звуки, издаваемые кирками и лопатами. Французам удалось создать насыпь, которую они назвали «Монт Родольф», менее чем в километре от Центрального бастиона. Это было впечатляющее достижение. Они закрепились на насыпи и организовали ее оборону, несмотря на предпринимаемые русскими артиллеристами отчаянные попытки разрушить ее в течение дня. Французам удалось отразить все попытки русских штурмовых отрядов следующей ночью выбить их с занятой территории.
Британцы не могли похвастать никакими успехами, сравнимыми с развертыванием на искусственно созданной высоте французской артиллерии. Их работы на Зеленом холме и на Воронцовских высотах были начаты только 10 октября. То, что позже стали называть Правым и Левым плацдармами, находилось на вдвое большем удалении от русских позиций. Русская артиллерия полностью сосредоточила свой огонь против французов. По всей видимости, противник считал, что англичане все еще находились слишком далеко и не представляли реальной угрозы.
Прошло две недели, и нельзя было говорить ни о каких заметных успехах. «Они называют это осадой, – в отчаянии писал домой один из офицеров, – в то время как все это больше похоже на возню в огороде. Так мы не сможем никуда продвинуться». Были и другие досадные задержки. Деревянные платформы для орудий оказались хороши только для ровной, мягкой земли в Вулвиче. Здесь, на жестком грунте и на гористой местности, они оказались бесполезными. Для того чтобы изготовить новые, пришлось снять крыши с нескольких домов. Прежде чем инженеры успели воспользоваться остальными, русские сожгли их. Так прошла еще неделя. Грандиозная канонада, которая, по замыслам союзников, должна была открыть штурмующим армиям ворота в Севастополь, началась только вечером 16 октября. Однако вскоре произошло еще одно печальное событие, следующее в цепи нелепых случайностей, которые так часто способны привести к провалу вместо успеха.
Ill
Вице‑адмирал Эдмунд Лайонс впервые вышел в море в возрасте восьми лет. Внешностью он напоминал адмирала Нельсона, человека, у которого столько же искренних почитателей, сколько открытых недоброжелателей. Как писала «Таймс», Лайонс «был той же комплекции, имел тот же оттенок волос с проседью, обладал таким же живым, немного грустным взглядом». Лайонс всегда и во всем стремился подражать Нельсону. Он был смел, честен, энергичен и амбициозен. Он считал ниже своего достоинства скрывать тот факт, что ни во что не ставит своего непосредственного начальника адмирала Дондаса. И моряки, и сухопутные офицеры были единодушны во мнении, что именно Лайонс должен возглавить флот вместо трусоватого Дондаса.
Лайонсу было почти шестьдесят пять лет, Дондасу еще не исполнилось шестидесяти. И тот и другой происходили из небогатых семей среднего класса, откуда часто выходят морские офицеры высшего звена. Оба были вдовцами. Женой Лайонса была не очень известная писательница‑романистка. Дондас унаследовал от первой супруги значительную недвижимость в Беркшире и Уэльсе. Во второй раз женился на дочери графа Дьюси. Он был преисполнен сознанием своей значительности как по положению в обществе, так и по должности командующего Средиземноморским флотом. Как писал с оттенком зависти генерал Канробер, на своем флагманском корабле Дондас устроился с истинно домашним комфортом, позволяя себе «держать горничных и даже коров».
Никогда не заявляя об этом вслух, Раглан, тем не менее, разделял сложившееся мнение об адмирале Дондасе как о человеке склонном к интригам, сложном в общении и чрезмерно осторожном. К тому же он подружился с адмиралом Лайонсом, с которым не раз советовался по военным вопросам. Дондас, в свою очередь, считал себя уязвленным тем, что Раглан находит для себя полезными советы одного из своих подчиненных, в то время как никто не интересуется его, адмирала Дондаса, мнением. Он никогда не посещал штаб командующего сухопутной армией; а Раглан платил ему той же монетой, никогда не появляясь на борту флагманского корабля. В Лондоне не только были в курсе таких трений, но и в известной мере их поощряли. Правда, кабинет министров глубоко не вникал в разногласия между Дондасом и Лайонсом, но в личной беседе герцог Ньюкаслский как‑то заверил Раглана, что в случае возникновения серьезных противоречий между Рагланом с Лайонсом, с одной стороны, и Дондасом, с другой, правительство склонно принять сторону Лайонса.
Скрытая вражда трех высших командиров англичан затрудняла взаимодействие армии и флота в организации бомбардировок Севастополя. Дондас и Лайонс придерживались разных точек зрения в оценке участия корабельных орудий в артиллерийских обстрелах города. Так, Дондас считал, что кораблям следует предпринять маневр к северу от Севастополя и подвергнуть обстрелу батареи северных фортов. В свою очередь, Лайонс придерживался мнения, что флот мог бы оказать более эффективную помощь штурмующим войскам, взяв на себя задачи подавления артиллерии береговых фортов и кораблей, стоящих на якоре в Севастопольской бухте.
В отличие от командующего французской эскадрой адмирала Гамлэна, который находился в подчинении Канробера, Дондас пользовался полной независимостью в вопросах командования флотом. Поэтому Раглан, не без оснований опасаясь строптивости адмирала в вопросах взаимодействия с армией, 13 октября обратился к Дондасу с письмом, в котором подчеркивал «огромную важность активного содействия силами объединенного флота союзников в тот день (который уже близок), когда французские и британские войска после артиллерийской подготовки начнут штурм Севастополя. Время дороже всего, – продолжал командующий, – и уже немного осталось ждать, когда армии, наконец, займут крепость, на овладение которой были направлены ее величеством, правительством и всем народом. Для того чтобы оправдать всеобщие надежды, нам необходимо объединить усилия как флота, так и армии, и я надеюсь, что никто не останется в стороне в нашем общем деле». Адмирал Дондас воспринял это вежливое, но довольно жесткое послание благосклонно. Он немедленно ответил на него, придерживаясь того же стиля:
«Британия», район Севастополя,
14 октября 1854 г.
Мой дорогой лорд Раглан.
Полковник Стил только что доставил мне это послание Вашего лордства, датированное вчерашним днем. Спешу заверить Вас, что, как и мои французские коллеги, приложу все усилия для того, чтобы оказать содействие в достижении нашей общей цели…
Я намерен проконсультироваться с адмиралом Гамлэном в вопросах помощи армии, которую способен предоставить флот. В свою очередь, был бы благодарен Вашему лордству, если Вы сообщите мне время, на которое назначено наступление.
Не имея намерения задерживать здесь полковника Стала, предоставляю ему сообщить подробности беседы, которая имела место быть между нами.
С искренним уважением,
Док. Д. Дондас».
На следующий день на борту французского корабля «Могадор» состоялось совещание. Было решено, что силы объединенного флота будут действовать в соответствии с планом, предложенным адмиралом Лайонсом. Командования сухопутными армиями должны будут сами принять решение, расходовать ли полевой артиллерии свой ограниченный боезапас во время артподготовки или во время штурма либо израсходовать по половине имеющихся выстрелов как во время бомбардировки, так и во время штурма города. Раглан и Канробер, надеясь на то, что сочетание артиллерийского огня морских и полевых орудий позволит добиться эффекта замешательства в рядах защитников города, единодушно решили, что совместная артиллерийская подготовка наступления начнется в 6.30 утра на следующий день, о чем уведомили в письме командующих эскадрами.
Однако в назначенное время корабли флотов, которые, согласно утвержденному плану, должны были начать обстрел береговых батарей и находящихся в городе под их защитой кораблей противника, вместо этого начали совершать чрезвычайно опасный маневр.
IV
17 октября все с самого начала шло не так. Сигналом к назначенной на 6.30 утра массированной бомбардировке города должны были стать выстрелы трех орудий одной из французских батарей. К сожалению, русские артиллеристы, увидев на рассвете изготовившиеся к стрельбе амбразуры батарей на «Монт Родольф», решили не терять времени и открыть огонь первыми. Таким образом, эффект внезапности был упущен, а массированная артиллерийская подготовка превратилась в малоуправляемую артиллерийскую дуэль.
Моряки приданных армии морских орудий вели стрельбу залпами, как это было принято в морском бою, вместо того чтобы по совету инженеров вести последовательный одиночный огонь, который был бы намного эффективнее и позволил бы экономить боеприпасы. К тому же матросы несли большие потери, поскольку не могли удержаться от того, чтобы после каждого залпа высунуть голову из укрытия и полюбоваться результатами своей стрельбы. «Они выпрыгивали из укрытий и тут же попадали под прицельный огонь вражеских снайперов, которые были всегда начеку», – вспоминал Тимоти Гоуинг.
Через несколько минут над позициями артиллерии повис густой дым, поэтому дальнейший огонь пришлось вести вслепую. Стоял такой грохот, что, по выражению Генри Диксона из 7‑го полка, который как раз собирался писать письмо домой, он «не дал ему написать ни строчки». Доктору Скелтону, который тоже собирался написать домой, также пришлось отказаться от этой мысли. Еще несколько дней у него звенело в ушах. Солдатам приходилось кричать, если они хотели быть услышанными.
В то же время со стороны моря, откуда ожидали услышать еще более громкую канонаду, не доносилось ни звука. Командование флотов полностью изменило свои планы. Накануне в половине одиннадцатого вечера адмиралу Дондасу на борт «Британии» доставили послание его французского коллеги Гамлэна, который писал, что не намерен открывать огня, по крайней мере до 10.30 утра. Француз объяснял это тем, что «его корабли не смогут стрелять слишком долго. Если же им придется прекратить огонь раньше, чем закончится артиллерийская подготовка наступления, противник может решить, что одержал верх над кораблями французов». Дондас счел доводы француза справедливыми и, в свою очередь, отправил соответствующие указания адмиралу Лайонсу.
В семь часов на следующее утро Гамлэн лично прибыл на борт «Британии» и заявил Дондасу, что у него есть указания генерала Канробера вновь изменить план действий боевых кораблей. Прежним планом каждому кораблю при ведении огня предоставлялась свобода маневра. Теперь же было решено поставить их на якоря в линию бортами в сторону берега противника. К тому же корабли предполагалось отвести слишком далеко от батарей противника.
Даже сверхосторожный Дондас отказался от этой затеи, о чем сразу же заявил Гамлэну. Не моргнув глазом француз ответил, что в таком случае он намерен действовать в одиночку.
На следующий день французские корабли, за полчаса выйдя из зоны обстрела батареями береговых фортов, дали залп по противнику из всех своих 600 орудий. Находящийся в центре боевого порядка французский флагман действовал с дистанции более одной мили от ближайшего русского форта. Остальные корабли находились на еще большем удалении. Было понятно, что на таком расстоянии от врага корабли не могли решить поставленную перед ними задачу. Следует помнить, что укрытия орудий береговой артиллерии делались из прочного камня, в то время как корабли по большей части были деревянными. Поэтому, несмотря на почти пятикратное превосходство в пушках, причиненный французами ущерб был минимальным: было убито или ранено около 50 русских солдат и офицеров.
Однако успехи британского флота были еще более огорчительными. 500 орудий его кораблей подняли ураганную стрельбу. Как позже докладывал Дондас Раглану, «со всей ответственностью заявляю, что за пятьдесят лет службы во флоте я никогда не был свидетелем такой массированной бомбардировки». Однако и здесь союзников ожидала катастрофическая неудача.
Несмотря на отданный им же накануне вечером циркулярный приказ всем командирам кораблей, предписывавший держаться на безопасном удалении от огня береговой артиллерии русских, Дондас, видимо, решил, что кто‑то все же должен продемонстрировать храбрость и силу духа, поэтому отдал приказ эскадре адмирала Лайонса «двигаться вперед и атаковать батареи противника».
Адмирал Лайонс на борту парохода «Агамемнон» при поддержке пароходов «Санспарейл» и «Лондон» подошел к берегу на дистанцию около полумили. В небольшом удалении за пароходами следовали парусные корабли.
Ожесточенный артиллерийский бой продолжался более трех часов. «Агамемнон» получил несколько попаданий и вскоре потерял управление. Получив серьезные повреждения, пароходы «Санспарейл» и «Лондон» вынуждены были отойти. «Беллерофон» под командованием Джорджа Полета пытался прийти на помощь «Агамемнону», но получил такие повреждения, что его пришлось отбуксировать из района боевых действий. Парусные корабли «Аретуза» и «Альбион» получили такие пробоины, что вскоре их пришлось отправить на ремонт в Константинополь. «Родней» сел на мель. В половине шестого Дондас дал сигнал выходить из боя. На форты, которые едва ли получили значительные повреждения, было потрачено огромное количество боеприпасов. Было убито и ранено более 300 английских моряков.
V
И все же, несмотря на постигшие моряков неудачи, положение Севастополя становилось все более опасным. Артиллерия союзников непрерывно обстреливала ключевые высоты в южной части города. Наспех сооруженные укрепления и артиллерийские позиции постепенно разрушались под воздействием плотного артиллерийского огня. Поскольку у защитников не было времени на возведение бревенчатых настилов, артиллерийские амбразуры, защищенные только досками, камнями и мешками с песком, буквально сметались вражескими снарядами. Ценой огромных потерь, под непрекращающимся огнем, артиллеристы пытались восстанавливать их. Весь полукруг русской обороны был окутан густым дымом, что не давало возможности защитникам города наблюдать за позициями вражеской пехоты, изготовившейся к атаке. В любой момент мог последовать сигнал к наступлению, и русским солдатам то тут, то там казалось, что сквозь белый дым они видят солдат неприятеля со штыками на изготовку. Изготовившиеся для отражения атаки союзников колонны русской пехоты осыпали комья земли; иногда взрывавшиеся в их рядах снаряды сеяли в боевых порядках опустошение.
Прекрасный в свои последние часы, вице‑адмирал Корнилов объезжал верхом позиции, подбадривая оборонявшихся матросов и солдат. Казалось, над ним уже витает дух приближающейся гибели. Один из офицеров его штаба писал: «С его губ не сходила легкая улыбка. Его глаза, умные и пронизывающие, горели ярче обычного. На щеках играл румянец. Он держал голову гордо и прямо. Всегда несколько сутулый, он, казалось, выпрямился и стал выше ростом».
Он постоянно рисковал. Офицеры умоляли адмирала не покидать укрытия так безрассудно. Когда капитан Ильинский попросил адмирала быть осторожнее, обещая, что честно выполнит свой долг и присутствие Корнилова для этого вовсе необязательно, тот ответил: «Если вы собираетесь выполнить свой долг, почему просите меня отказаться от выполнения моих обязанностей? Я здесь для того, чтобы видеть все». Адмирал Корнилов был полон решимости исполнить свой долг до конца. Он взбирался на насыпи, чтобы видеть результаты стрельбы русской артиллерии по вражеским батареям. Вокруг летали комья земли, осколки и брызги крови. Рядом стоял адмирал Нахимов, мрачный и невозмутимый, принявший решение выстоять или погибнуть в развалинах укреплений. Из раны на голове на его парадный адмиральский мундир с тяжелыми эполетами сочилась кровь.
Затем адмирал Корнилов отправился с Центрального бастиона домой на поздний завтрак. Там он получил послание от командовавшего обороной Малахова кургана адмирала Истомина. Истомин просил Корнилова не приезжать к нему на позиции. Однако Корнилов после посещения Флагманского бастиона и редана поспешил на Малахов курган. Он прибыл туда около одиннадцати часов. Через несколько минут вражеский снаряд раздробил ему левое бедро.
– Берегите Севастополь! – прошептал он адъютанту и потерял сознание. Затем он ненадолго пришел в себя, успел принять последнее причастие и помолиться Богу, попросив благословения России и императору и спасения Севастополя и флота. Вскоре адмирал скончался.
Заменить Корнилова было некем. Командование сухопутными войсками принял генерал Моллер; командование матросами – адмирал Нахимов. Конечно, в Севастополе был еще полковник Тотлебен, но в то время он еще не пользовался должным авторитетом среди военных, к тому же вызывал подозрения своими манерами иностранца. Князь Меншиков, который должен был взять на себя обязанности командующего, успел уже выехать из города в расположение своей армии.
К середине дня бомбардировка, которая на несколько часов стала менее интенсивной, снова усилилась. Оборонявшимся был остро необходим новый вождь. Укрепления, особенно близ Малахова кургана и редана, были почти полностью разрушены. Колонны пехоты, которые в течение девяти часов героически ждали штурма под огнем артиллерии противника, вернулись в укрытия. Вскоре после трех часов пополудни вражеский снаряд попал в основной пороховой склад на редане. Раздавшийся оглушительный взрыв привел к гибели свыше 100 солдат. Он разбил артиллерийские повозки и перевернул орудия. Как отмечали русские офицеры, «оборона на этом участке была полностью парализована». Штурм, казалось, был неминуем. И снова все чувствовали, что не смогут выстоять при наступлении союзных войск. Но его так и не последовало.
VI
Англичане были готовы атаковать, а французы, как оказалось, нет. Та часть линии русской обороны, которую русские уже считали беззащитной, находилась перед позициями британской артиллерии. Расположенные перед французскими позициями батареи Флагманского бастиона почти не получили повреждений. Казалось, что командование союзников должно было бросить все силы в образовавшуюся в русской обороне брешь. Однако у союзников не было общего командующего, а лорд Раглан, преследуемый призраком слабости военного альянса, не мог ничего предпринять, не посоветовавшись предварительно с Канробером.
С самого первого момента разгоревшегося боя французы были обескуражены тем, какое огромное количество орудий русские сосредоточили против них, а не против расположенных дальше от линии обороны русских английских батарей. В течение четырех часов залпы более сотни тяжелых орудий перепахали все вокруг «Монт Родольф». В половине одиннадцатого взорвался пороховой погреб. Последовал взрыв такой силы, что казалось, началось землетрясение. Столб огня вырвался из земли подобно красному фонтану. Когда дым рассеялся, возле перевернутых орудий остались лежать около полусотни черных тел французских зуавов. Спустя еще несколько мгновений второй взрыв уничтожил склад боеприпасов.
Оставленный при французском штабе в качестве офицера связи генерал Хью Роуз отправился к Раглану с рапортом, в котором отметил, что взрывы внесли панику в ряды уцелевших французских артиллеристов и что генерал Канробер сомневается, смогут ли они вновь вести стрельбу завтра и даже послезавтра. Из этого следовало, что англичанам предстоит продолжать бомбардировку Севастополя в одиночку.
Но Раглан все еще надеялся, что французы сумеют прийти в себя. Несколько его пехотных батальонов изготовились к атаке в недосягаемости огня русской артиллерии. Первая волна атакующих ждала приказа к наступлению. Инженеры получили команду руководить захватом укреплений, обеспечивая наступавших лестницами и другими осадными средствами. Полевая артиллерия была готова немедленно выступить вместе с пехотой. Но, как оказалось, целый день интенсивного обстрела, этот грохот и клубы дыма – все было зря. К сумеркам огонь артиллерии прекратился; артиллеристы стали охлаждать раскаленные стволы.
Всю ночь русские работали без устали, заделывая бреши в обороне и подвозя боеприпасы. К утру редан выглядел еще сильнее укрепленным, чем в день бомбардировки.
Английские пушки вновь открыли огонь, и к сумеркам редан лежал в руинах. Но французские батареи целый день молчали, и штурм снова был отложен. На третий день французы, которые восстановили свои укрепления и подвезли новые батареи, возобновили артиллерийский огонь, однако примерно к полудню, после нескольких часов ожесточенного противодействия русских и двух сильных взрывов в своем расположении, снова его прекратили. Бомбардировки города продолжались более недели. Как вспоминал один из русских очевидцев событий, «город превратился в пылающий ад – грохот, дым, стоны и крики раненых, которых выносили с батарей, превратили его в самое ужасное место, которое возможно вообразить». Но к исходу каждого дня артиллерийский огонь прекращался, а за ночь русские умудрялись не только восстановить разрушенные укрепления, но и усилить их.
Капитан Шекспир писал своему брату: «Нам обещали, что, как только артиллерия начнет стрелять, мы пойдем на штурм. Но приказа наступать так и не последовало. А без этого вся артиллерийская стрельба бессмысленна». В первый день бомбардировки погибло более тысячи русских; во второй день – около 550; на третий – немногим более 500. За все следующие дни, благодаря значительно улучшенной системе обороны и вырытым с необыкновенным мастерством и упорством глубоким траншеям, а также при ослабевшем огне деморализованных союзников – всего около 250.
Ссылаясь на разговор лорда Кардигана со своим другом Ньюбертом де Бургом, прибывшим в район боевых действий на собственной яхте, корреспондент «Таймс» привел слова генерала: «Никогда в жизни мне не приходилось сталкиваться с такой плохой организацией осады». Эти жалобы генерала имели под собой все основания.
Офицеры прежде говорили, что осада займет от восьми часов до трех дней. Теперь же они обсуждали не то, как скоро возьмут город, а то, как скоро им удастся вернуться домой, если они его не возьмут. Морские офицеры, принявшие и выигравшие пари у тех, кто обещал взять город в течение суток, предлагали новые пари, продлив срок овладения городом до одного месяца.
VII
Наступило время разочарований и крушения надежд. С каждым днем становилось все холоднее. Джордж Пейджет писал своей жене: «Слишком холодно даже для того, чтобы писать письма. Держать ручку в толстых перчатках очень неудобно. Мы все находимся в полном неведении в отношении дальнейших событий. Каждый день слышим, что наступление начнется завтра».
Пехотинцы постоянно совершенствовали систему окопов и подносили боеприпасы к пушкам. В ответ на вопросы солдат, «когда же, наконец, начнется это проклятое наступление и мы уберемся отсюда», артиллерийские офицеры только пожимали плечами. Каждую ночь группы солдат отправлялись к колодцам, расположенным перед артиллерийскими батареями. Как вспоминал сержант Гоуинг, «было ужасно трудно часами лежать или ползти в холодном тумане, а затем, уже при утреннем свете, возвращаться в лагерь измотанным, замерзшим и голодным. Многие страдали от простуды, а в лагере их ждали только промерзшие неотапливаемые палатки, где, по крайней мере, можно было просто отдохнуть. Зачастую не было даже куска сухаря, чтобы утолить голод. И вдруг, не успев вернуться, ты уже слышишь команду: «Сержант Гоуинг?» – «Да, сэр, что случилось?» – «Немедленно на хозяйственные работы». Это значило, что нужно отправляться в Балаклаву за солониной, галетами, одеялами или боеприпасами. К вечеру возвращаешься обратно и снова отправляешься в холодную темноту, затем несколько часов отдыха – и все начинается сначала. Хорошо еще, если при этом тебя не поднимают лишний раз по тревоге».
А по тревоге поднимали довольно часто. Иногда приходилось отражать нападения русских, больших специалистов по ночным рейдам со штыками против ничего не подозревавших часовых. Гораздо чаще тревогу поднимали особо впечатлительные офицеры или часовые, которым русские мерещились при каждом завывании ветра или шуме, который создавали в траве животные. Один из кавалерийских офицеров раздраженно заметил, что «по крайней мере один раз в день или ночь прибегает галопом некто, кто панически заявляет об очередном наступлении несметных полчищ русских. Какому‑нибудь болвану на посту может показаться, что он видел или слышал что‑то, и тотчас ему начинают потакать офицеры, а потом и генералы».
Моряки воспринимали эти ложные сообщения спокойно и даже с некоторым удовлетворением. Как‑то морской офицер, услышав такой сигнал, сразу же отдал приказ отступать, и команда саперов, побросав в траншеях фляги с ромом и водой, опрометью кинулась в тыл. Когда же выяснилось, что русского наступления и не предвидится, горе‑вояки вернулись в траншею и обнаружили там разбросанные пустые фляги и лежащих рядом мертвецки пьяных матросов.
Атмосфера всеобщей неопределенности и страха сделала людей раздражительными. Настроение менялось мгновенно. Рушилась дружба. Вражда перерастала в настоящую вендетту. Неприязнь превращалась в ненависть. Солдаты во всем обвиняли офицеров, те, в свою очередь, генералов. А генералы во всем винили друг друга.
Генерал Кэткарт, который обвинял Раглана в том, что тот вовремя не прислушался к его советам, стал просто невыносим. 4 октября он отправил командующему письмо, в котором жаловался, что тот постоянно консультируется с генералами Брауном и Эйри, не желая слушать его, генерала Кэткарта, советов. А ведь Кэткарт является официальным преемником Раглана на посту командующего в случае смерти последнего. Браун и Эйри, продолжал он, взяли за привычку за спиной Кэткарта отдавать приказы от имени Раглана. «Долг велит мне, – продолжал Кэткарт, – просить Ваше лордство о личной встрече в Вашем штабе в любое удобное для Вас время». Встреча состоялась, однако и после нее генерал остался обиженным. Ведь он мог сразу войти в Севастополь, а Раглан и Бэргойн запретили ему это делать. Офицеров, однако, не удивляло, что Раглан не советуется с Кэткартом. Так, капитан 46‑го полка удивлялся другому. Он писал жене: «Я скорее спросил бы совета у одной из наших девочек, чем у любого генерала». Далее он отозвался о генерале Ингленде как о полном ничтожестве: «Служить под его началом просто отвратительно. Он сам не знает, чего хочет. Для того чтобы вывести дивизию на позиции, ему требуется целая вечность». Генерал Браун, по мнению капитана, «полностью оправдывал свою репутацию неотесанного чурбана». Генерал Бэргойн был «просто старым болваном». Герцога Кембриджского, которого всегда считали чуть ли не гением, теперь осуждали за «позорную нерешительность». Офицеры полагали, что он так и не смог прийти в себя после Альмы. Те же офицеры заявляли, что генералы Кардиган и Лекэн, получившие прозвища Яхтсмен и Тиран, «заслужили ненависть всей армии». Особенно не любили Кардигана, который с личного разрешения Раглана переселился жить на собственную яхту. Генерал был не вполне здоров, к тому же считал, что для него будет лучше держаться как можно дальше от Лекэна. Разделяя эту точку зрения, Раглан приказал двум полкам легкой бригады расположиться лагерем отдельно от остальных частей кавалерии. Как ядовито заметил Пейджет, «теперь диспозиция кавалерии зависит от капризов двух избалованных дитятей». Царивший в кавалерии беспорядок не замедлил дать о себе знать. 7 октября кавалерийский пикет обнаружил крупные силы русских на правом фланге. Кавалерийская дивизия построилась для преследования противника. Однако генерал Осторожность (Лекэн), как всегда, оправдал свое прозвище. Кардиган же в это время находился на борту яхты. Узнав о происшествии, он вышел из себя – кричал, что ожидал достойного поведения, по крайней мере, от офицеров своего 11‑го гусарского полка, те же повели себя как «старые бабы». Но чего еще можно было ожидать от людей, которыми командует Лекэн, продолжал Кардиган, ведь это просто «трусливый осел». Проблемой было то, что Кардиган, в свою очередь, был «безрассудным ослом». Один из офицеров 4‑го драгунского полка считал, что между двумя этими генералами очень мало разницы. О Кардигане он писал, что «у него мозгов в голове не больше, чем в моем ботинке. В интеллекте с ним может соперничать только его вечный противник Лекэн. Во всей британской армии было бы трудно найти еще двух подобных тупиц».