– Испугался, что дезертиром назвала? – сказала девушка. – Так ты дезертир и есть; хоть шепчи, хоть кричи, а факт налицо. В армию не пошел? Не пошел. У секты в подвале скрываешься? Скрываешься. Хороших людей трусишь? Трусишь. Выходит – дезертир, враг военного времени; и не сопи, и глаза не выпяливай. Я тоже дезертирка, но шары не выпучиваю, и не соплю, и не возмущаюсь. Из фэзэо удрала? Удрала. Школьную обмундировку украла? Украла и на барахолку сбагрила. Платье да ремень остались. И теперь без паспорта и без денег, и в секте скрываюсь, и, как ты же, людей боюсь – факт налицо!
– Потишай бы, Капа: ухи рвет…
– Не ухи, а уши. Думаешь, мои не рвет?.. Эй, эй, на мою позицию не лезь, свою копай: не люблю глядеть, когда ребята девчатам разные нисхождения делают!
– Извиняемся…
– Думаешь, мои не рвет?.. На‑ка, оскреби мою лопату своей. Спасибо… Ну, теперь вот и я в секте, ну, спасаюсь, шкуру свою спасаю. Ну, сперва даже интересно было, даже страшновато как‑то, все за Платонидин подол держалась, а сейчас только смех долит. Все молятся, молятся, молятся, все аки, паки да яки, сестрица да братец. А какая мне сестрица хоть бы та же Платонида? Или Гурий – какой он мне брат?.. Эх, и сволочь же он, наверно, если по его петушиным глазам поглядеть! И еще привирает, что он‑де зырян. Тьфу, рыжик!.. Опять ты на мою позицию? И не пяль на меня зенки; не люблю, когда ребята… Уйди, уйди, сама докопаю, капывала. Ну, и дальше чего? А дальше в одно распрекрасное время вечером либо утром накроют нас с тобой, двух дезертиров, и – статью, и факт налицо. Я еще в школе была, когда двух наших таких же субчиков накрыли в Свердловске – и по три года: не дезертирь в военное время и не воруй обмундировки! А третий добровольно вернулся в школу и строгачом отделался. Правда, еще полгода учебы добавили. И все, и теперь уже на станке закручивает. И я решалась вернуться, вот честное слово, решалась, да эта кляча, Платонида, прилипла, въелась, как кислота в чугунину… А теперь уж поздно, теперь пропала я!
|
|
В груди Прохора Петровича кипели и негодование и торжество. Как бы то ни было, но эта девчонка крепко сидела в руках Платониды; что ни говори, война помогла общине вновь подняться на ноги, умножиться, хотя бы вот такими Капитолинами. Святая знала, кого брала, знала, на что брала, и уж, конечно, знает, как укротить змееныша. Девчонка пугает Калистрата арестом и судилищем, а сама боится втрое: дезертирка, воровка казенных вещей, скрывается без паспорта – и все это в военное время! – за такие штучки по головке не погладят.
– Если здесь не поймают, все равно пропала, – продолжала Капитолина. – Мать за подворотню не пустит. Она звеньевая в колхозе и теперь уже знает, что я в дезертирах. Паспорт не получишь, хоть как юли; значит, и работа пикнула!
– Да‑а, положение, как наше же…
– Ну уж фиг! Твое – могила, верно, а мое… Я теперь опомнилась. Зимой без пальто не могла, а теперь – фиг! Дождусь тепла и, как щука, только хвостом вильну из этой каторги! Вильну – и в город. Воровать начну. Уж если поймают, так осудят за кражу – меньше позора, а потом работу дадут.
Чуть не порвав ворот рубашки, Коровин расстегнул верхние пуговицы. Он трясся от прилива одному ему понятного желания, скрежетнул зубами: не щекотать, нет, истязать! Тотчас ринуться во двор, в погреб, швырнуть Капитолину наземь и топтать сапогами до тех пор, пока ее тело не станет прахом, лоскутом, жижей… Старик вцепился пальцами в край лавочки, ощутил острую боль в кистях рук, вздрогнул и в изнеможении откинулся на стенку погреба. Посидев так некоторое время, он вновь прильнул ухом к стене и затаил дыхание.
|
|
– Вы храбрые, Капа, – с одобрением проговорил Калистрат.
– А чего мне бояться? Я теперь все видывала. Нынче ночью видела даже душегубство…
– Потишай бы вы…
– Да оставь ты канючить, потишай да потишай! Пилюля ты, а не мужик! У меня и без твоего потишая глотку перехватывает после этого самого… Видел бы ты, как она дитю…
– Подбросьте‑ка топорик…
– На. Я бы ее, гадину, самое так!
– А если они вас?
– Не боюсь: знаю, что за меня пристанешь, – ответила Капитолина, и Коровину почудилось, будто эти слова проговорила совсем маленькая девочка. – Ты думаешь, не видно, что я тебе глянуся? Факт налицо!
– Капа!..
– Теперь ты потише. Зачем топор‑то бросил? Подыми. Подыми да унеси в келью. Если кто на меня налетит, так ты с топором. А я, знаешь, чем тебе отплачу?.. Знаешь чем?.. Знаешь?..
– Капа, да мы же… Эх!
Под пригорком на конном дворе взревел трактор. Вскоре он с рыком и дымом выкатился на улицу, волоча за собою вереницу телег. На телегах вздымались груды мешков с семенами и удобрениями, громоздились многолемешный плуг, дисковая сеялка, какие‑то слеги и доски, а на самой последней сидели люди. Держась друг за друга, женщины, девушки и молодые парни, смеясь, что‑то наперебой кричали шедшим сзади Трофиму Юркову и Минодоре. Так же смеясь, Трофим Фомич помахал Прохору Петровичу шапкой и что было силы крикнул:
|
|
– Первая борозда!
Но Прохор Петрович видел среди всех только Минодору. «Вернуть или не вернуть ее, сказать или не сказать?» – мучительно думал он, чувствуя, что в голове путаются мысли при воспоминании об откровении Платониды, о ребенке Агапиты, дерзкой речи Капитолины и топоре Калистрата. Такого душевного смятения старик еще никогда не испытывал.
III. ОТДУШИНА
– Лизута, может, отдохнешь? Посидим? Новости имею!
Внезапно появившись в огороде, Николай Юрков с ходу бросил на траву полевую сумку, отстегнул ремень, положил его туда же и обернулся к жене. Лизавета доделывала грядку под огурцы. Огуречная грядка из бурого навоза и чернозема возвышалась над плоскими грядками зеленеющего картофеля и овощей, точно защитный вал. Молодая женщина воткнула железные вилы в кучу прелой соломы и, причесывая золотистые волосы, подошла к мужу.
– Я думала, ты приедешь к вечеру, – проговорила она; голос ее, низкий и бархатный, как всегда, позванивал. – Не спал? Ел ли? Руку перевязывал?
Николай усмехнулся: ответь‑ка сразу на все! Что он не ездил, а ходил пешком, было видно по его пропыленным сапогам; полеводу крупного колхоза полагалась лошадь, но на них пахали пары. Что не спал, было заметно по его лицу – оно осунулось, щеки и округлый подбородок подернулись темной щетинкой, губы запеклись, и только в черноте чуть наискось поставленных глаз сквозила постоянная усмешка. Насчет еды – можно и потерпеть, не маленький; руку, все еще со свищом в ране, перевязал в медпункте хуторской бригады.
– А я думал, не застану тебя, – сказал он, как всегда с удовольствием прислушиваясь к позванивающему голосу жены. – Что сегодня, прогуливаешь?
– Не бывало! – весело возразила она, садясь напротив мужа. – Просто отпросилась огурцы посадить; и так опоздала, боюсь – взойдут ли. Вот солнышко чуток повыше подымется и побегу в бригаду.
Она обернулась, поглядела на солнце, и на ее немножко горбатом носу ярче заблестели капельки пота.
– Новость хочешь? – спросил Николай.
– Из газеты?..
– Вроде, но из чьей? – усмехаясь, Николай вынул из сумки листок прочного пергамента, похрустывая, развернул его и подал жене. – Читай.
Покусывая стебелек, Лизавета оглядела бумагу сверху донизу. Жирные фиолетовые чернила отливали позолотой, и листок сразу привлекал внимание. Он был аккуратно испещрен двумя письменами: печатными буквами на русском языке и славянской вязью на древнецерковном. Сверху чернел иезуитский крест. В правом верхнем углу стоял девиз:
«Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!».
Ниже слово к слову, строка к строке следовал текст:
«Братия и сестры во Христе! Аз есмь апостол и провозвеститель Иеремия и ныне реку вам: близок час второго пришествия Учителя и Господа моего. Велию милостию Пренепорочного Бога зову вас – покайтеся и спаситесь. Кусом единым питайтесь, хладною водою пейте, поститесь, дондеже не явлюся вам. Отриньте прочь яко скверну все заботы ваши, все труды ваши, молитесь. Троежды плюньте на домы ваши, на скоты ваши, на пашни и нивы ваши, яко на падаль смрадну, празднуйте и молитесь».
Дальше листок призывал колхозников не подчиняться советским начальникам, своим председателям колхозов и бригадирам, не подпускать близ дворов и домов коммунистов и комсомольцев и гнать их из сел и деревень «вервием и дрекольем». Заканчивался листок жирным шрифтом:
«Возденьте одежды светлы, чисты, коленями станьте перед Христом на востоке и молитесь, дондеже не вострубит рог Архангелов и глас Спасителя не призовет вас на суд праведный и нелицемерный. Велю вам послание мое шестью переписати и шестью же вручати братиям и сестрам и ближним вашим. Аминь!»
От листа пахло ладаном.
– Их работа, – решительно проговорила Лизавета, вернув лист мужу, и отерла пальцы о траву. – Ишь, разошлись. Наплюют колхозники на их газету!
– Наплюют?.. Ты уверена?.. Ошибаешься… Во второй бригаде хуторян с воскресенья не выходят на работу четверо; в третьей сегодня семь прогульщиков: старухи, старики и солдатки; топят бани, моются, чистятся, палят свечи!.. Я уговаривал – не поддаются, звонил в район – удивляются: не ожидали, считали, что со скрытниками покончено. А секретарь райисполкома, знаешь, чего заявил?.. «Скрытники – ваша выдумка, товарищ Юрков; такой общины не зарегистрировано!..» Беспаспортники – и регистрация; вот же чудак, если не хуже!.. Нет, обнаглела Минодорина банда, пока мы воевали! Да и как не обнаглеть, когда на сельсовет два коммуниста осталось и оба – подноси да не сплесни!..
Юрков недобро покосился на лист.
– Сегодня назначены колхозные собрания по нашему сельсовету, – помолчав, сообщил он. – Райкомовцы приедут.
– Больно жирно для Минодоры!
– Как это понять – жирно?.. Как понять – жирно?.. Это же призыв к саботажу, да еще в военное время. И почему для Минодоры? Райкомовцы едут не к Минодоре, а к народу, к колхозникам.
– Эх, и раскрошу же я на собрании эту шатию‑братию, и Минодору, и ее кривобокую! – Лизавета ударила кулаком по земле.
– Расплатишься? – полушутливо, полусерьезно спросил Николай, и на губах его появилась веселая улыбка.
– Расплачусь, – задорно тряхнула головой Лизавета. – За все и полным весом. За ту беременную дуру, которую папаша подвез, за это вот святое письмо, и за то, что себя очернила, чтобы Минодорины шашни раскрыть, и за то, что четыре дня ее кривобокую ведьму своим хлебом кормила. Даже за то, что из‑за них меня в раймилиции осмеяли… Эх, жалко, что креститься не согласилась, струсила тогда ихней шайки‑лейки, а сейчас каюсь. Теперь бы я их могла фактами крыть… Фактами бы, фактами, да по башкам бы, по башкам!
Она сердито вырвала клок травы, зачем‑то сунула его себе под нос и отшвырнула прочь.
История, на которую намекала жена в своей горячей речи, стала известна Николаю еще на лесной тропе. Когда он находился уже во фронтовом госпитале и обещался домой, заехавшая в Узар женщина‑следователь рассказала Трофиму Фомичу и Лизавете, как во время войны с Финляндией одну «согрешившую» красноармейку заполонила секта скрытников, как красноармейка, родив в обители и лишившись ребенка, повесилась в келье и как было вскрыто это двойное убийство.
Рассказ взволновал и молодую солдатку, и старика. Зная понаслышке, что в доме Минодоры скрываются странники, они решили точно проверить достоверность слухов, посоветовались между собою и стали действовать. Одной из подружек колхозной кладовщицы Лизавета пожаловалась, что скоро вернется муж, а она в тяжелом положении от другого. Спустя несколько дней к Лизавете пришла другая подружка колхозной кладовщицы и выведала, что «юрковская солдатка не находит себе места». Через недельку Лизавету навестила третья приятельница Минодоры, которая «своими глазами видела у несчастной солдатки намыленную веревку». Затем пожаловала Платонида с евангелием и лампадой. Она прожила у Юрковых четыре дня. Ее не гнали, чтобы разузнать где находится община и каковы ее дела, но получали тусклый ответ: «в странствии, взыскуя града господня». Зная, что Лизавета Юркова не Анна Дремина, проповедница старалась зацепить в солдатке иные чувства. «Мор и глад ниспослан на русскую землю, – говорила она, – все россияне гонят супостата‑немца огнем и мечом, только боголюбцам завещано биться постом и крестом!»
– Сим победиши! – восклицала Платонида, обдавая Лизавету пламенем своего взгляда. – Тако сказал архистратиг Христа, тако говорю и я. А тебе, грешница‑прелюбодейка, один путь – в странствие: мы и укроем, и грех замолим, и спасем!
Так и не добившись от хитрой старухи большего, Лизавета отказалась креститься, выпроводила проповедницу со двора, но при первой же возможности сходила в районный центр и обо всем сообщила милиции. Однако там просто‑напросто посмеялись над горячностью колхозницы и заявили, что советская милиция с сумасшедшими старухами не воюет.
– Вот за весь этот позор я и отхлещу сегодня красавицу Минодору, – проговорила Лизавета с прежним огоньком. – Раз уж за нее милиция не берется, так возьмемся мы… Письмо‑то дашь мне?
– Возьми, не жаль; я все равно на собрании не буду.
– Куда‑то опять зовут?..
– Зовут. Начальство ведь: не просто полевод, а с привеском – сельисполнитель, да еще старший, – засмеявшись, проговорил Николай, потом серьезно добавил! – Дезертира ловить. Какого‑то Калистрата Мосеева, из Ашьинского колхоза, что ли. Скрывается давно, а вчера где‑то ребятишки видели; ну, участковый и просит помочь.
Лизавета осторожно подавила вздох, опять вырвала пучочек травы, понюхала его и не отшвырнула в сторону, а, не подымая глаз, припорошила травою обутую в сапог ногу мужа. Николай понял ее: недовольна, что он, не отдохнувший и полуголодный, с незажившей раной на руке и от ранения же больной головой, снова уходит, быть может, на целые сутки.
В самом деле, вернувшись из армии, Юрков очень мало бывал дома. Первую после возвращения неделю фронтовика возили по всему району – кто же, как не партизан, провоевавший в тылу гитлеровцев целый год, лучше всех расскажет народу о боевых делах родной армии?.. Потом подоспела посевная – кому же, как не полеводу с довоенным стажем, поручить руководство такой кампанией, тем более, что в колхозе пять бригад, три из них на окольных хуторах, бригадирами четыре хилых старика и один зеленый подросток, а председатель колхоза одноногий инвалид?.. Затем, то ли по старой памяти, то ли по новой – как фронтовика и разведчика, сельсовет утвердил Юркова старшим сельисполнителем – вручай повестки, помогай участковому милиционеру. Как откажешься от одного, от другого и от третьего, если война породила в деревне такое невиданное безлюдье?!
– Коля, солнышко‑то…
– Чую, греет!
– Я не шучу.
– Знаю, иди, не задерживаю.
– А ты?.. Поесть, поспать?
– Есть не хочу, а посплю здесь. Схожу окунусь в реку и грохнусь вон там на траву!
Если бы Николаю Юркову предложили переехать на житье, скажем, в Крым или на Кавказ, предоставив всяческие удобства, он едва ли согласился бы покинуть свой родной Узар. Здесь все до мелочей было свое, родное. Этот древний, но вечно юный лес, к которому, словно привязанное нитками телефонных и телеграфных проводов приросло селение. Эта река, узорной дугой отгородившая тайгу от жилья, весной страстно бурливая, летом, когда щиты на мельнице закрыты, – ласковая, осенью грустная, а зимой, под снегом, незаметная. Эти поля, многоцветным ковром ниспадающие к деревне с Сокольей горы. Да и сама деревня – прапрадедовский Узар, где и сегодня еще нередки избы из кондовой уральской сосны, с подслеповатыми оконцами под верхним венцом и с резными петушками на шатровых крышах – чем она плоха? Правда, невелика, растянулась в одну улицу, в середине которой по‑братски уживались под одной кровлей правление колхоза с сельской школой и пожарный сарай с колхозным амбаром. Прямая и ровная улица просматривалась из конца в конец, от крайнего двора Юрковых до крайней же усадьбы Минодоры.
Николай миновал свой огород, осторожно, чтобы не повредить раненую руку, перелез через прясло и невольно задержался на береговом пригорочке. Отсюда были хорошо видны тесовые крыши Минодориных хоромин – пятистенный дом, погреб, амбары, скотный двор и квадратная громада высокого угрюмого забора. Над всеми постройками возвышался, точно изогнутый шпиль над крепостью, колодезный журавль. Вид этих хором вернул мысли Юркова к разговору с женой.
Рассказ отца о встрече со странницами в весеннем лесу и нетерпеливые, подчас злые разговоры Лизаветы о лицемерных поползновениях Платониды не только не обеспокоили Николая, но и забавляли его: хм, секта – три выжившие из ума старухи, подумаешь, страх!.. Однако появление «святых» писем и несомненно связанные с ними прогулы двенадцати колхозников в трех самых отдаленных и самых отстающих бригадах встревожили его, вынудили позвонить в район и заставили призадуматься. «Что это за секта? – размышлял он, по горло сидя в прохладной воде. – Неужели я налгал райисполкому, что это скрытники? Неужели отец и Лиза ошиблись или приукрасили?.. Да, была такая секта до революции. Отец и дед Демидыч рассказывали, как полиция ловила в сектантских подвалах сперва фальшивомонетчиков и убийц, потом дезертиров с германской войны. Была она и после. Помню, азинцы поймали у ашьинского прасола – сектанта двух мобилизованных бывших мелких торгашей и расстреляли и прасола, и дезертиров на Сокольей горе. Знаю, что была эта секта и много позже. Сам комсомольцем помогал милиции ловить бежавших из высылки кулаков, и четырех мы нашли в подземных церковках у скрытников… Ну да, точно: двух в Ашье, у Ермилы Гордеича, и двух на хуторе у Мавры Ионихи… Там же взяли и нашего мельника Луку Силыча – помню, ревел как баба! Но это было в раскулачивание, тогда и секты ликвидировали. Неужели скрытники поднялись через тринадцать лет?!»
Вздрагивая от долгого сидения в воде, Николай вылез на берег. «Но почему именно в доме Минодоры? – думал он, одеваясь. – Верно, был за ней грешок со скрытниками, не выселили ее тогда как пострадавшую от белых. Но зачем ей надо связываться с этой сектой? Что ей за польза? Сама в колхозе, дома работают старик и дурочка, живут хорошо, одевается, как невеста. Ну совершенно не понятно, и верится, и не верится. Точно, ни в бога, ни в черта она не верит. До войны состояла в союзе безбожников, сам я принимал от нее членские взносы. Никакая она не сектантка, нет!.. Здесь, наверно, просто старые подозрения, зряшная болтовня. Лиза с папкой пересолили, а я поддался на ложный слух. Может быть, опять у кого‑нибудь на хуторах?.. На хуторах – да… Леший их знает, ничего не поймешь!»
Подойдя к Лизавете, он, однако, предупредил:
– Знаешь, Лизута, ты помолчи‑ка на собрании про Минодору. Оклеветать человека легко, а обелить…
– А я, Коля, по‑другому думаю, – тихо, но решительно перебила Лизавета. – Гляжу на Минодорины палаты и думаю про ту странницу, которую папаша подвез; уж не повесилась ли она в этих палатах, как та красноармейка? Вот так и кажется мне, что там – смерть!..
…Но Агапита осталась жива.
Поправлялась она медленно. Бывало, дома ее лечил плохой ли, хороший ли, но фельдшер. Здесь же, кроме снадобий, изготовленных Платонидой и приносимых Неонилой, больная не видела никакого лечения. Всем существом своим страшась проповедницы, она не пила ее зелья и выливала подозрительную жидкость в крысиные норы в углах своей кельи. Болея у себя дома, она могла даже посидеть возле открытого окна или выйти на крылечко – Павел иногда выводил ее из избы и усаживал на подушку. Здесь же одностворчатое оконце, помещающееся под самым потолком, выходит под крыльцо хозяйского дома; света в нем почти никогда не бывает, и открывается оно только с благословения самой странноприимицы. Свежим воздухом Агапита подышала всего два раза: вскоре после родов и сегодняшней ночью. В этом ей помогла Неонила. Когда все уснули, старуха вывела свою постоянную спутницу в курятник и с полчаса караулила, чтобы кто‑нибудь не обнаружил их самовольной прогулки. Но как только сквозь щели курятника Агапита увидела небо и звезды, так снова ее душу наполнили тоска по воле и щемящая жалость к самой себе.
В ту ночь она не смогла заснуть.
Вернувшись в душную келью, Агапита почувствовала чрезмерное утомление и, даже не помолившись, легла на жесткий топчан. Под полом, визжа, возились крысы. По низкому потолку ползали мутные блики от теплившейся в углу лампадки. В еле заметную щель над дверцей проникал тусклый луч коридорного светильника. От рубашки на груди пахло молоком – сменить белье роженица могла, по канонам общины, лишь через десять недель. Женщине вспомнился ребенок. Кто он был, девочка или мальчик? Правду ли сказала Платонида, что он родился мертвеньким? Тогда неужели Агапите померещился громкий вскрик новорожденного? А если нет, то куда и кому подкинула младенца эта злобная уродица? Неонила обещала дознаться и сказать. Чей он был, кто его отец? Брат ли Агафангел, гнусавый прыщавый и мокрогубый верзила, или же брат Мафусаил, высоченный красавец, откровенно мечтающий об Америке? В ту кошмарную ночь оба эти странника были в закамской обители, с позволения тамошнего странноприимца пили самогон в молельне, спорили о войне, а когда Агапита уснула, один из них вошел в ее келью, погасил лампаду, в борьбе переломил женщине палец (теперь Агапита крестилась нечестивым двуперстием) и насильно стал отцом ее ребенка. Но младенец, конечно, жив. Агапите почудилось, будто дитя лежит рядом с нею на топчане – вот оно шевельнуло сначала ножкой, потом ручкой, вот затеребило рубашку на ее груди… Она вздрогнула – и что‑то тяжелое и мягкое шлепнулось на пол: «Крыса!..»
Агапита села, прислушалась. Из молельни доносилось пение. Невнятное и унылое, в этом глухом подвале оно, как рыдание, резало слух, точно мокрый червь, вползало в душу. Женщину передернуло, и, быть может, для того, чтобы подавить в себе это омерзительное ощущение, она прошептала:
– Служат зорнюю, поют концевой тропарь утренницы, сейчас кончат… Господи, я не виновата, что не молюсь.
Но ее никто и не винил. Сама проповедница запретила ей посещать как вечерние, так и утренние зорницы и даже показываться из кельи в течение десяти недель. Это был срок очищения роженицы по канону затворничества – священная кара ее за великий грех прелюбодеяния.
Зорняя служба окончилась, певучие голоса замолкли. Давно не видавшая людей (затворница даже не знала всех странников здешней обители), Агапита не выдержала. Она придвинула топчан к дверце кельи, осторожно взобралась на него и, заслонясь ладонью от луча коридорного светильника, выглянула в щель.
Первым из молельни к лестнице вразвалку прошагал упитанный старик в красной рубахе с белыми горошинами, и Агапита вспомнила его – это шел сам странноприимец. Вслед за ним, похлопывая ладонями по бедрам, с громким шепотом: «Прошка, куд‑кудах, дай сахару, и я тайну знаю!» – пробежала худая как скелет беловолосая девушка. Со стороны молельни послышались знакомые шаги: потопывая, как коза, в соседнюю келью прошла Неонила, но тотчас вышла и, мелькнув своим белым клетчатым платком, хлопнула дверью на лестнице. «Пошла за трапезой для обители, – догадалась Агапита. – Сегодня она сестра‑трапезница. Попрошу корочку хлеба, авось, сжалится надо мной». Не успела Агапита занести руку, чтобы обтереть вмиг повлажневшие губы, как против ее кельи остановились двое мужчин. Прежде она различала этих людей только по голосам и по походке, теперь же увидела их лица. Почти касаясь потолка черными взлохмаченными волосами (Агапита заметила в них белые пушинки) и настороженно косясь в сторону молельни, один тихо сказал второму, видимо продолжая разговор:
– А мы покудов ничего, стоим. Только голову чуток ладаном обносит, видно, не свычны.
– Привычком, слушайте, другой натура, – так же тихо и как будто заискивая перед первым отозвался другой, по‑петушиному снизу вверх смотря на собеседника.
Вывернутые веки его были чрезмерно толсты и казались подкрашенными суриком, отчего круглые глаза поблескивали красно‑коричневым оттенком. Мелкие черты лица, оранжевый, видимо, очень жесткий хохолок над нависшим лбом, лоскуток оранжевой бороденки, длинная жилистая шея и весь его какой‑то уж очень потрепанный вид делали этого человека похожим на петуха, только что вырвавшегося из потасовки. Непрестанно оправляя на себе кургузый выцветший пиджак и неподпоясанную вылинявшую красную рубаху, он с тем же заискиванием продолжал:
– Нашто стоять, лешак?.. Я – зырянин, ты – русак, пришли молиться, и оба давай стоять то ногами, то коленком; и смек долит: нашто стоим?!. Сиди да сиди, пой да пой, не верно ли? Бог‑от сидит – ты сиди, поп‑от поет – ты пой, чего не верно‑то?.. Вот люди есть, слушайте, баптисты люди, о‑о, вот люди, лешак! Сидит по скамейки, книжка – так, и поет да поет!..
Не в лад с суетливыми жестами слова он выговаривал медленно, старательно помогая себе уродливой мимикой.
– Брат Гурий, – раздался сердитый голос Платониды, – ты сызнова разглаголился тут про своих хлыстов, про еретиков?!.
– Никакой клыстов, слушайте, только тиконько беседовам оба братом Калистратом.
– Слышу, про баптистов толмачишь и, как в воду зрю, допляшешься ты здесь со своими хлыстами, дай бог явиться брату Конону!
Гурий сделал вид, что он смущен, и отвернулся, но Агапита подметила, как при имени пресвитера общины ехидная ухмылка еще больше исказила его злобное, разбойничье лицо.
– Во многой мудрости много печали, речет Екклесиаст в стихе восемнадцатом, главою первой, – продолжала Платонида, точно стараясь растопить своим огненным взглядом вмиг застывшее лицо Гурия. – А твои хлысты мудрствуют лукаво, в мирской скверне погрязши!
Стуча костылем, она подошла к келье Агапиты и помолитствовалась. Застигнутая врасплох затворница ответила наспех, но Платонида, что‑то еще говорившая Гурию, вошла тоже не сразу, и это спасло Агапиту. Старуха кинула взгляд на лампаду перед распятием, потом на неразобранную постель и, удовлетворенная осмотром, спросила:
– Вознесла ли зорнюю, раба?
– Вознесла, сестрица, – солгала Агапита едва ли не впервые в жизни и к своему удивлению не почувствовала краски на лице. Будто проверяя, не накажет ли ее бог за явную ложь, добавила: – Всю ночь молилась…
– Спасет Христос, – милостиво отозвалась Платонида.
Агапита подавила невольную усмешку. «Вот тебе и провидица», – подумала она о старухе, а та уже напутствовала:
– Ныне великий день твой, раба Агапита, кончился греховный затвор. На завтрашней утреннице восприму от тебя триединую молитву очищения, а сейчас благословляю на святое послушание вровне с сестринством. Христос труды любит. После трапезы принесут тебе одеяло стежить для матери‑странноприимицы, так постарайся со тщанием и верою.
– Без пялов‑то да в келье выйдет ли? – возразила Агапита, смутно надеясь, что ей позволят работать в верхних комнатах или выпустят во двор.
– А ты с молитвой, да и не едина будешь – девчонку пошлю. Подучи ее во имя Христово, пригодится.
Тремя ржаными сухарями с кипятком и кусочком кислого, тоже ржаного хлеба, тайком выкроенного для нее Неонилой, Агапита немножко утолила голод и стала ждать обещанного послуха. В обители установилась тишина – видимо, братство и сестринство уже отправилось на послух, – и лишь мыши с крысами не прекращали своей отвратительной возни под полом. Сквозь какое‑то отверстие в ступеньках под крыльцом ворвался солнечный луч, глянул в запыленное стекло оконца и, точно испугавшись полумрака кельи, мгновенно побледнел и исчез. Обеспокоенный светом, вниз по стене стремглав пробежал мизгирь, но, достигнув топчана, остановился, будто раздумывая, на что решиться, и юркнул в постель. Агапита встряхнула подушку, отыскала на полу елозящее вверх лапками насекомое и, брезгливо сморщившись, растоптала его. «Фу, пакость, от света бежит! – чувствуя судорогу в губах, прошептала она; и вдруг чем‑то острым, раскаленным полоснуло по сердцу женщины: – А я?.. Не страшусь ли солнышка, не прячусь ли от света, как скрываюсь от людей? Эта келья в три шага вдоль и шаг поперек – не щель ли насекомого? Кто огромный придет сюда и так же разотрет меня своей подошвой?.. Живьем в могилу… Так сказала женщина в лазоревом полушалке. Могила. Келья – могила, топчан – гроб. Он и похож на гроб: не шире, не короче. А над гробом лампадка, и крест, и глушь. Страшно мне, душно… ду‑у‑ушно!»
В смятении вскочив, Агапита рванула дверцу, попятилась, обеими руками схватилась за сердце и опустилась на топчан.
На пороге стояла девушка, которую затворница не видела здесь ни раньше, ни сегодня после зорниц. Внезапность прихода и необычная для скрытниц свежесть лица вошедшей повергли странницу в трепет: она приняла девушку, так внезапно появившуюся в минуту ее душевного потрясения, за видение.
– Здорово, соседка, – с улыбкой проговорила незнакомка, притворив за собою дверь. – Ты уж извини, что без Христоса врываюсь: не привыкла еще, факт налицо!.. Я живу в ящике рядом с тобой, только моя варшавская кровать стоит не у этой стенки, а у той, которая к Платонидиной келье. Ты знаешь, что нас с тобой заставили одеяло стежить? Платонидино стараньице, дай ей господь царство небесное!
Вскинув смешливые глаза к потолку, Капитолина скроила такую благочестивую мину, что все замешательство Агапиты будто кто‑то снял легкой рукой. Она встала, якобы затем, чтобы поправить фитилек лампады, потихоньку улыбнулась, чтобы не видела девушка, потом обернулась к Капитолине и нарочито благопристойным тоном спросила: